Михаил Генделев

Илья Серман

ВРЕМЯ НЕ ВЗЯТЬ НАЗАД...

Иерусалимские поэты 1990-х гг. – в статье профессора Иерусалимского университета И. Сермана (1913-2010), выдающегося литературоведа, специалиста по русской литературе XVIII в.

Я назвал свою статью стихом Геннадия Беззубова, потому что, как мне кажется, этот стих всего точнее определяет пафос Иерусалимского поэтического альманаха.

Ведь все его участники молоды, если не годами, то духом; все они не похожи друг на друга в своих поэтических устремлениях, но общее между ними есть, и оно проступает на каждой странице.

Это общее – чувство, приобретенное здесь, в Израиле, иногда мучительное, всегда нелегкое: чувство перехода, переселения не только в пространстве, но и во времени. Всех участников Иерусалимского альманаха объединяет особенное чувство приобщения не только к иным людям и нравам, к иной природе, к иной каждодневной суете и к трудностям, но и к ощущению особой уплотненности времени.

На основе собственных, поразивших меня впечатлений, могу сказать, что нигде, ни в Греции, ни в Италии – самых «исторических» местах старушки Европы (об Америке го­ворить не приходится) – нет такого совмещения, концен­трации, сиюминутного сосуществования времен. Когда в Греции ходишь вокруг Акрополя – позади Афины со своей каждодневной сутолокой, отделенные от Акрополя огром­ной временной дистанцией. Там прошлое – музей, и к жиз­ни современного города он никакого отношения не имеет.

То, что в Израиле и в особенности в Иерусалиме мы окунаемся в сгущенную, спрессованную историю, свое и своих пращуров общее прошлое, – чувствует каждый. У одних это ощущение под гнетом ежедневных забот проходит или притупляется, у других остается.

И только поэты сохраняют его в себе, иногда сознательно, иногда бессознательно, но сохраняют, им живут, от него страдают и хотят избавиться, но все равно живут с ним, не всегда понимая, что в них говорит и какая песня в них «зреет». Вот Александр Бараш пишет:

– и в нем говорит вся горечь, накопившаяся за века у тех, кто смотрит на Храмовую гору, увенчанную чуждым ей храмом. А когда Геннадий Беззубое выражает уверенность, что

– то он выражает мысль – или чувство – всех участников Иерусалимского альманаха.

О чем бы ни писали эти поэты – о тяготах резервистской службы (Михаил Король), или о «неласковости Творца» (Анатолий Добрович), или о «наших», т. е. советских танках, которые «в песках горят» (Елена Игнатова), или о том, что и «в здешнем саду сирень» (Александр Верник), – все это проникнуто чувством причастности к удиви­тельной стране, где они живут.

Мне кажется, что Елена Игнатова сказала об этом с завидной лапидарностью в стихотворении «И вправду неподвижно-чуден...», выразив общее чувство и общее умонастроение.

Ну, а каким покажется этот альманах тому, кто следит, если успевает, за общим ходом широко раскинувшейся по всем континентам современной русской поэзии? Русские стихи печатаются и в Париже, и в Берлине, и в Америке, и в Австралии. Иерусалимский альманах собрал только небольшую группу живущих в Израиле поэтов, так что даже и израильская русская муза представлена не полностью. Но сравнивают ее всегда с поэзией «метрополии». Что же она собой сейчас представляет?

Последнее слово русской поэзии «там» обычно опреде­ляют как постмодернизм. И оказывается, что это «послед­нее слово» есть только самообъяснение. Постмодернизм и вдохновленная им критика забыли о человеке, восприни­мающем искусство, грубо говоря – о читателе, как будто его и вовсе нет (может быть, это правда?). И потому постмодернистское поэтическое производство вернее было бы назвать не творчеством, не созданием новых эстетических ценностей, а особым видом поведения в искусстве, «игрой в поэзию».

Авторы Иерусалимского альманаха знают, что «цель поэзии – поэзия», но не думают, что поэзия – «забавы взрослых шалунов». Они помнят, что вначале было Слово и не стараются лишить его смысла. Они помнят, что «словом разрушали города». Им близки те образцы уважительного обращения со словом, какие оставила в наследство поэзия XX века. Катя Капович не скрывает, что помнит Мандельштама («Но спичка серная его согреть не может»), а Анатолий Добрович – Пастернака («А впереди Иеруса­лим, Как обморок неодолим»). Но это – память, а не подра­жание. Память о родстве.

А как с вечными темами поэзии; что говорят иерусалимские поэты о войне? О любви?

– пишет Александр Верник, солдат-резервист израильской армии.

До сих пор меня поражает свобода, с которой пишут об армии авторы альманаха. Эта свобода тоже от сознания причастности. Михаил Король дал в альманах цикл «Опыты резервистской службы». Для русской поэзии тема не затрепанная. И вот – сержант поучает малоопытного штатского:

Страж Израиля – это и бытовая фраза, и высокий библейский стиль обращения к солдату, к воину, и – к действительному стражу Израиля.

Стихов о любви в Иерусалимском альманахе мало. Не знаю, результат ли это авторского отбора или исчерпанности темы в современной поэзии вообще – и там, и здесь? Только у трех авторов – у Ильи Бокштейна, Александра Верника и Кати Капович – есть стихи о любви. Катя Капович говорит не столько о любви, сколько о разлуке, и даже не о самой разлуке, а о ее тени в памяти:

Любовь как воспоминание есть и у Ильи Бокштейна:

И у Александра Верника любовь – как тень того, о чем нельзя забыть:

Эта память – может быть, самая прочная связь со всем, что было «там» оставлено. И мы вовлекаемся сквозь зыбкие отражения воспоминаний в тот круг тем и образов, кото­рые всего полнее и разнообразнее в альманахе представ­лены – к тому, что можно определить, как пере­оценку утраченного времени, как новую точку зрения на прошлое и настоящее.

Когда-то Чаадаев с чувством отчаяния и безнадежности писал, что у России нет истории, а есть только география. Сейчас география там сжалась, а история разделилась на два неравных отрезка – до и после 1917-го года. Это ощущение истории все мы так или иначе вывезли оттуда. Здесь мы не только поняли, но и почувствовали, что история, куда более длинная, продолжает жить не только на этих холмах, но и в нас, и все мы – ее дети, и неразрывно с ней связаны. Потому что, как сказал Александр Бараш, –

Такое ощущение истории как вечности, в ее живом географическом воплощении, придает всему, что видят авторы Иерусалимского альманаха, многозначительность исторического факта. Даже «красные крыши Рамота» (Геннадий Беззубов), казалось бы, обыкновенные черепичные крыши, сливаясь в его стихах с закатом над Иерусалимом, становятся хранителями вечных тайн.

Иерусалимские поэты приехали в страну, где география и история переплетены неразрывно. Они это чувствуют, они об этом пишут, они этим живут. От этого им живется не легче – жизнь на этом историко-географическом перекрестке вообще нелегка. Но со страниц альманаха веет чистым воздухом поэзии, который всегда целителен.