О литературе

ГАЛОЧКИ НА БЕЛЫХ ПОЛЯХ СОВРЕМЕННОЙ
РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

  

 

Проза – не только и не всегда роман, не обязательно повествование и почти никогда не рассказ. Чему свидетели, пособники и соучастники Гоголь и Лесков, Розанов и Бабель, Платонов и Белый, Олеша, Зощенко и Пильняк – писатели, чья традиция прозы не лезет в хрустальный лапоть «Русского романа». Их практика показывает, что такие починенные, униженные и оскорбленные характеристики, как язык и стиль, ритмика и композиция могут нет-нет да и перехватить главенство у фабулы и сюжета, узурпировать власть и повести за собой поток письменной речи – прозы. И главным и единственным героем (хотя и никогда не персонажем) такого способа прозы оборачивается сам оператор, стоящий у шлюза организованного речевого потока – автор. И сюжетом такой прозы оказывается взаимоотношение автора с персонажами или предметами описания.

Жанрово – такая проза может быть сказом или некрологом, сатирой, письмом, заметками, эссе, хроникой, речью, посланием, дневником, доносом, записками из мира духов, пастишем, памфлетом, проповедью и т. д.

Такая проза может даже объявить себя повестью, романом или новеллой, но, будьте уверены, под скромными коленкоровыми сутанами послушников бьются сердца еретиков и бунтарей! Ибо литераторов этой традиции не столь занимал вопрос создания достоверной романной реальности, сколько сама литературная реальность в своей недостоверности. Реставрировать по их произведениям быт и нравы николаевской или, допустим, сталинской эпох аналогично изучению зоологии по басням дедушки Крылова. Зато вполне можно реконструировать эстетические привязанности, литературный быт и художественные нравы самих авторов.

Пресловутое бытописательство Гоголя и Зощенко нам сообщает о персоне Николая Васильевича более, чем о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, а эстетические воззрения Зощенко интереснее квартирной драки перед восходом солнца.

В споре нечистого и чистого искусств, невзирая на вмешательство отдельных сильных личностей – генералиссимусов, волюнтаристов, тов. Максимова, гр. Хазанова, и Тайного Советника Солженицына – беззащитная поза прозы ради прозы, оказалась если не более выигрышной, то куда более грациозной.

Оговоримся. (Хорошо было бы застолбить свой приоритет в новом жанре «Оговорки»). Нет, задача этих заметок не есть установление и описание межжанровых отношений в современной словесности.

Нет, я отдаю себе отчет в том, что благие намерения и даже внятные эстетические установки писателя могут самым прискорбным образом извратиться в его же собственном произведении. Так, не исключено, что Зощенко искренне намеревался простенько описать квартирную драку.

Нет, я не собираюсь навязывать простодушному читателю свои лит. пристрастия, вкусы и предрассудки.

Да, я искренне считаю, что современная русская литература больна. Как «врач-расстрига», я вижу в современном литературном процессе лавинное нарастание симптомов деградации. И как бывший русский литератор, я определил бы эти симптомы как философодефицитную астению писательского сознания, прогрессирующий эстетический паралич с дегенератив- ными изменениями читательской психики1.

Но не в постановке ветеринарных диагнозов, а лишь в скромном наблюдении вижу я свой долг и согласую с ним цель настоящих заметок. И как не определяю я себя писателем русским, ибо не ощущаю себя верноподданным лит. России (чьи границы, слава Богу, не совпадают пока с гос. границами СССР), так и свои галочки я выношу на поля ее литературы, не посягая пропахать правкой возвышенные низменности ее равнин.

Возможен (как демонстрирует нам практика М. Каганской и 3. Бар-Селлы) и такой подход к литературе, когда весь ее актив и архив рассматриваются как один, единый, единственный текст. Такой подход я и разделяю. Взглядом.

Мутации в мировой и (частично) в русской литературе 20 века привели к тому, что рецессивные гены нероманной традиции обрели свойства доминантных – в современной русской прозе усиливается тенденция эссеизма.

Эссе вообще один из самых устойчивых жанров, с точки зрения своей нероманной самодостаточности: герой эссе – писатель, шире – культуролог; фабула эссе – культурная ситуация, сюжет – приключения духа писателя.

Эссеистика все шире вторгается в наделы традиционных жанров, а как мы показали, даже написанные в добротной традиции романы повествуют о словесности. Таким образом, эссе как жанр, и эссеизм, как стиль, исподволь становятся наполнением современной литературы.

Экспансия филологии в современную литературу требует от добросовестного читателя выработки навыка оперирования литературными и культурными атрибутами, развития культурного чутья, накопления культурной эрудиции. Писателя – та же ситуация понуждает к формальным изменениям, концептуализму. Стиль истончается, форма усложняется, ассоциативный аппарат беззастенчиво эксплуатируется, приемы обнажаются и обретают самостоятельность, присущую ранее, разве что, любимым персонажам. По флоберовской модели: «Эмма Бовари – это я», Олеша вполне мог сказать: я – метафора; Марамзин: я – литота; Веничка Ерофеев: я – контаминация; А. Битов: я – отступление (лирическое).

Знаем мы и авторов, каковые могли бы самоопределиться: я – остранение.

Изменения характера, связанные с азартной филологической игрой, в которую ввязалась современная словесность, коснулись не только ее тем, форм, сюжетов. Словно иллюстрируя положение Ю. Тынянова о центростремительных тенденциях периферийных жанров, из Маркизовой Лужи истории русской литературы всплыли к свету Божьему новые (то есть хорошо забытые) некогда вспомогательные, курьезные или персональные жанры и формы. Роман-исповедь – исповедальная проза «эдичек» (Лимонова, Кузнецова, Милославского), роман-проповедь (В. Максимов), галантный роман (Б. Окуджава и В. Пикуль), мениппея (Саша Соколов), готический роман (Л. Гиршович), физиологический очерк (С. Довлатов), патофизиологический очерк (Ю. Мамлеев), патологический очерк (Ю. Алешковский). Роман-донос (...).

Роман-донос раньше назывался романчиком-доносиком, и, несмотря на выслугу лет и награды, к Малому Дворцовому Выходу не допускался.

Уважаемый жанр-ветеран коротал свой вечный век в ведомственной квартирке на ул. Дзержинского (быв. Гороховая), убраной портретами классиков: Ф. Булгарина на коне, шашка наголо, Шевцожетыхочетова (на коне, шашка наголо), В. Катаева (в алмазном венце, шашка наголо).

Жанр заскучал, швырнул на стол членство в ССП и мандат Чека, съехал в эмиграцию и, омывшись в третьей волне, обрел, обрел-таки третью молодость.

Сегодня, из прозы, написанной в эмиграции, от доносительства на ушедшую жену, историческую и географические родины, на самого себя, друзей юности веселой, подельников, гетмана-злодея, Абрама Терца, папу, убившего Михоэлса, бабушку Каплан, т. Сталина-отца, М. Генделева, ЦДЛ, КГБ, ЦРУ, ЛСД и т. п. – свободны, пожалуй, что лишь «Роман-Покойничек» Анри Волохонского (по определению) и Роман Трех Романов М. Каганской и 3. Бар-Селлы – хотя и последним свойственна некоторая склочность...

Самое симпатичное в современном романе-доносе – его бескорыстие, он есть чистое искусство, ибо ничего не приносит автору, кроме славы. И хотя роман-донос, как блистательно демонстрирует своими произведениями К. Кузьминский, может быть жанрово кристальным (т. е. чистой воды доносом), его инфекционное воздействие на прочие современные жанры значительно (см. физиологический очерк), а на смежные жанры (исповедальная проза «эдичек») – тотально. Мне всегда казался неоспоримым примат эстетического над этическим в искусстве, но современные ваши служители муз, господа, просто обалдели в усердии доносительства.

Что ж, литература всегда была ареной сведения личных счетов, а писательё (словообразование по А. Солженицыну, см. «гальё» в «Красном колесе»Прим. ред.) редко равнодушно к современникам. На некоторых лит. репутациях и места живого нет, как на Св. Себастьяне. Полагаю, что крыть ворогов своих изустно и печатно суть не порок писателя, но свойство, способ существования нормального писательского организма, инстинкт, наподобие сосательного инстинкта у младенца и жевательного инстинкта у гиены. Редкими талантами к перекусыванию arteria carotis отличались Катулл и Марциал, Ибн Гвироль и Данте, Свифт и Гейне, Герцен и Маяковский, Красно Солнышко Пушкин тоже себе не отказывал... Вообще, литература – не для девочек.

Сатирическая литература всегда персонально заострена. Более того, блеск и изыск злобного поношения очередного идолища Поганого – ее цель. Блеск и изыск – ее цель. А не поношение ее цель.

Сатирическая литература выводит объект осмеяния из бытового ряда и вводит его в ряд литературной реальности, т. е. при всей специфичности гадких черт прототипа (жертвы) имеет место типизация, и персона становится персонажем. Жертве (тоже, впрочем, не всегда беззащитной) становится от этого не легче, но грань определена, а граница между литературным и бытовым пространством на замке. Хочешь – стреляйся, хочешь стреляй, хочешь пиши что-нибудь смешнее. Эпиграмма – отнюдь не зарифмованное оскорбление, это, в первую очередь, стихотворение, и не социальные мотивации, но художественные достоинства определяют ценность эпиграммы. Социальные же характеристики (пикантность, злобность, подлость) проходят по другому ведомству.

Роман-Донос – жанр не сатирический, так как механизм его перевернут, опрокинута иерархия быта и литературы. Жертва роман-доноса, как правило, не имеет никаких привязок к литературной реальности, или что реже – выводится из литературной реальности (априорно декларируемой автором-пасквилянтом самой заявкой на причастность к литературе) в реальность бытовую.

Между прочим, падение уровня литературы характеризуется еще и уменьшением (или вообще снятием) дистанции между автором и, персонажем (в пространстве быта) и чревато превращением автора в собственный персонаж не на уровне рискового приема, но вынужденно, по ничтожеству автора.

И тогда читаем мы не литературу капитана Лебядкина в исполнении Достоевского, а непосредственную лирику военнослужащего в прошлом госп. Лебядкина, что страшненько. Но страшно не то, что там написано, в этой лирике, а то, что творчество госп. Лебядкина рекламируется или саморекламируется в качестве литературы.

Хотя статистическая пропорциональность поголовья приличных писателей народонаселению наблюдается не во все эпохи и свойственна не всем языкам и странам (на Руси эпохи Батыя имели места статистические отклонения), нельзя не согласиться с мнением, что огромный советский народ не может не исторгнуть из своего чрева несколько дивизий молодых людей, в той или иной степени способных к словесности... Как не может не производить СССР монстров-спортсменов мирового класса, полит. гангстеров галактического масштаба или вселенских гуманистов.

Пишет – значит писатель. Пишут – значит литература. А много пишут – большая литература. Неможно и помыслить об отсутствии этой самой Современной Русской Литературы. Допускаю, что где-нибудь в г. Душанбе «растрепанный том Парни» уже раскрыт на нужной странице. И валяется треуголка.

Профессионально внимательный к современной мне поэзии, досель я не заметил появления нового Пушкина, года рождения после, эдак, 55-го...

Вообще на всех трех полигонах совр. русской словесности (в подцензурной печати, лит-ре андеграунда-махтерет и лит-ре русской Диаспоры) новых имен не взрывалось. И даже, если допустить, что я пристрастен (а я пристрастен) и пропустил (а я пропустил)2 восход и не ослепился сиянием юных дарований, или допустить, что Почта Духов из СССР поступает с перебоями – повторения парада поэтов 60-70 гг. не предвидится...

А как спешили они на праздник жизни, и лица их светились огнем надежды! С барабанным боем шли. Ну что ж, значит времена непоэтические, что, конечно, бывает. А коли так – времена прозаические.

 

 


 

1. Тем не менее жизнеспособность русского организма общеизвестна, и такие факторы, как относительная молодость больного, морозостойкость и неприхотливость – нельзя сбрасывать со счета. Положительным, стабилизирующим фактором можно считать также синдром «Идиота» – посттравматическую эпилепсию им. Федора Михайловича Достоевского.

2. И. Близнецова, Е. Хорват – стихотворцы одаренные.

 


Публикуется по газетной вырезке из архива автора. Источник не установлен.

 

 

Система Orphus