Редкими талантами к перекусыванию arteria carotis отличались Катулл и Марциал, Ибн Гвироль и Данте, Свифт и Гейне, Герцен и Маяковский, Красно Солнышко Пушкин тоже себе не отказывал... Вообще, литература – не для девочек.
...В первой изданной книге Генделева «Въезд в Иерусалим» (Стихи) обнаружились 192 опечатки. Причем название поэмы «Баллада о разбитом бокале» существовало в трех напечатанных версиях:«Баллада о разбитом бакале»«Баллада о разбитом стокане»и то же, но «...стакане»...
16 лет тому назад некий легкомысленный человек с высшим медицинским образованием и красавицей женой прибыл в маленький Израиль из большого города на Неве, где уже нажил узкую известность в еще более узких оппозиционных кругах.
Поэт работает все же не в культуре и не в истории, не на бумаге. Он работает в ничём, в еще менее ничём, чем межзвездный вакуум, чем эмиграция, чем отсутствие читателя. И в этом, даже менее чем идеальном ничьём Ничём из идеального ничего он строит свой неидеальный текст.
... Стих – это когда поэзия остается, а автор может отлучиться, например, по нуждам плоти. Например, потерять сознание.
Стихотворения и поэт – это способ поэта думать, правда, очень существенно – о чем думать.
Я не считаю… язык (в нашем случае – русский) главным и формообразующим элементом в представлении о поэте, в идентификации поэта, и самое главное – в представлении о сути и сумме его поэзии.
Я не считаю себя русским поэтом ни по крови, не по вере, ни по военной, ни по гражданской биографии, ни по опыту, ни по эстетическим пристрастиям. И по всему вышеперечисленному я не соответствую титулу – русского поэта. Русским – исключительно по языку, школьному образованию и сексуальным пристрастиям, – ни быть, ни стать нельзя.
Шок при прочтении Борхеса был сокрушителен <…> И в тот момент, когда я, среднеобразованный литератор из Ленинграда, наконец-то был допущен к знакомству с фактом его существования в культуре <…> – к тому моменту было уже поздно... Поздно оправдываться.
Я просто полагаю, что поэзия – это занятие взрослых и твердых людей…А взрослый – это тот, кто ходит на работу – работать, на войну – убивать, в постель – любить, а не играть в то, что работает, убивает и любит.
Постмодернизм? – скажете вы. Чушь. Дурной термин. Любая поэзия – это своего рода модернизм, ибо предполагает внедренную новацию или инновацию, иначе она как создание уникальности не существует.
… Поэзией считалось и, по-моему, является – гармоническое …соотнесение в той или иной степени осмысленного звука и тишины, слова – и его отсутствия. На всех языках и во всех культурах. А поэт, таким образом, являл собой способ думать гармоническими рядами.
Поэзия – и лирика и эпос – утратила свою позу. Не позицию, а именно позу. Поэт, как создатель и хранитель гармоний, должен быть занесен в Красную книгу или черную.
…Падение уровня литературы характеризуется еще и уменьшением (или вообще снятием) дистанции между автором и персонажем… И тогда читаем мы не литературу капитана Лебядкина в исполнении Достоевского, а непосредственную лирику военнослужащего в прошлом госп. Лебядкина.
Сатирическая литература всегда персонально заострена. Более того, блеск и изыск злобного поношения очередного идолища Поганого – ее цель. Блеск и изыск – ее цель. А не поношение ее цель.
И хотя роман-донос, как блистательно демонстрирует своими произведениями К. Кузьминский, может быть жанрово кристальным (т. е. чистой воды доносом), его инфекционное воздействие на прочие современные жанры значительно.
По флоберовской модели: «Эмма Бовари – это я», Олеша вполне мог сказать: я – метафора; Марамзин: я – литота; Веничка Ерофеев: я – контаминация; А. Битов: я – отступление (лирическое). Знаем мы и авторов, каковые могли бы самоопределиться: я – отстранение.
Единственное, что я нажил и написал сам, а не получил в наследство, – это право на персональную литературу. Не «великую», не «русскую». Персональную. Где слово «я» не означает принадлежность высказывания к лирическим жанрам, но принадлежит себе самому, а значит, это объективизация: эпос.
Да, я искренне считаю, что современная русская литература больна. ...И как бывший русский литератор, я определил бы эти симптомы как философодефицитную астению писательского сознания, прогрессирующий эстетический паралич с дегенеративными изменениями читательской психики.
… За 15 лет уж можно и самого тупого натаскать признавать херувимов с первого взгляда. И отдавать им честь. В полете.
Если я и русский писатель, то это «я – русский писатель». И так мне и надо, хотя я и буду возражать, что я не русский, мол.
И не к последней твердыне крестоносцев в Палестине причалил я, оказывается, пару десятков лет тому, а к пляжу последней твердыни Израиля в Палестине.
Что свидетельство множественности меня? Мы – это: евреи, солдаты, мертвецы, психи, счастливцы, старики, цари, ублюдки, форинбодины, журналисты ве хуле, ве хуле. Мы даже иногда – поэт.
…Я ни разу не видал вблизи (и вдали) соловья, а ворон и попугай мне всегда были милее (но ведь херувимов я тоже не видал, а описываю с редкой достоверностью, ибо реалист).
…Бабочкам моей строфы было еще играть и играть в куколки, а крутить петлю Нестерова – было не по чину.
…Любая черная коробка на выбор и – тишина, тишина, тишина, пока с грохотом не услышу потрескивание, разворачивание сухого, электризованного – суше не бывает – шелка, муара крылышек своих мотыльков.
Времена были самые что ни на есть поэтические, сочинял я непрерывно и в возвышенном тоне <…> я снабжал стих такой бароккальной лепниной и резным алебастром, что только молодостью, нахальством, чудом и на честном моем слове стихи мои летали, а не пикировали с высоты, осыпая фрагменты...
Я прошел путь – и «по капельке выдавливал из себя» Бродского, и, видимо, был под влиянием Волохонского, и вот теперь только иду один. Это персональная дорога, дорога на одного.
… Я не понимаю, почему читатель должен быть глупее моих стихов и меня самого. Но если говорить серьезно, то всегда молчаливо предполагалось, что читателем поэзии должен быть круг поэтов прежде всего. Никакого растолковывания текста не может быть. Все упрощения, приспособления к социальным запросам читателя всегда кончались плохо. И славу поэта всегда создавал ему его круг.
Израильское общество не сможет... игнорировать уже имеющееся, созданное нами. Наш вклад рано или поздно будет взят и использован. Возникнет «возвращение». ...Может, мы придем уже мертвецами – я имею в виду помрем. Слишком серьезен был эксперимент – и беспрецедентен.
...Мне недавно пришло в голову, что в ситуации, когда весь мир рассыпается, единственный способ утвердить словесную реальность – это произнести слово – это послать его вдаль и ждать эха, как летучая мышь. Нащупывать мир словами.
Поэт – это определенным образом выдрессированный мозг, который воспринимает мир своим неповторимым способом, какими-то особыми рецепторами...
На сайте опубликована статья Е. Толстой «К рецепции Лермонтова (М. Генделев, "Памяти Демона")».
Пусть, как по кончине Клавдия Тиберия Нерона Германика, смерть мою скрывают, «пока не обеспечили все для преемника. Приносили обеты о его здоровье, словно он был болен, приводили (...) комедиантов, словно он желал развлечься». У меня складывается впечатление, словно это уже началось. Комедианты, урежьте марш!
Очень многие мне подарили минут и мигов: близости, экстаза, прозренья, озаренья, ясности, неземного блаженства, земной незатейливой радости бытия, горечи, пакостного самочувствия. И годин невзгод. Многие положили на меня жизнь. Отличный подарочек.
У литперсонажа «Михаил Самюэлевич Г.» – родственников живых не бывает. У него бывает историко-литературный генезис, и папа в физическом смысле это отнюдь не автор, а скорее местный бог.