Редкими талантами к перекусыванию arteria carotis отличались Катулл и Марциал, Ибн Гвироль и Данте, Свифт и Гейне, Герцен и Маяковский, Красно Солнышко Пушкин тоже себе не отказывал... Вообще, литература – не для девочек.
...В первой изданной книге Генделева «Въезд в Иерусалим» (Стихи) обнаружились 192 опечатки. Причем название поэмы «Баллада о разбитом бокале» существовало в трех напечатанных версиях:«Баллада о разбитом бакале»«Баллада о разбитом стокане»и то же, но «...стакане»...
16 лет тому назад некий легкомысленный человек с высшим медицинским образованием и красавицей женой прибыл в маленький Израиль из большого города на Неве, где уже нажил узкую известность в еще более узких оппозиционных кругах.
Поэт работает все же не в культуре и не в истории, не на бумаге. Он работает в ничём, в еще менее ничём, чем межзвездный вакуум, чем эмиграция, чем отсутствие читателя. И в этом, даже менее чем идеальном ничьём Ничём из идеального ничего он строит свой неидеальный текст.
... Стих – это когда поэзия остается, а автор может отлучиться, например, по нуждам плоти. Например, потерять сознание.
Стихотворения и поэт – это способ поэта думать, правда, очень существенно – о чем думать.
Я не считаю… язык (в нашем случае – русский) главным и формообразующим элементом в представлении о поэте, в идентификации поэта, и самое главное – в представлении о сути и сумме его поэзии.
Я не считаю себя русским поэтом ни по крови, не по вере, ни по военной, ни по гражданской биографии, ни по опыту, ни по эстетическим пристрастиям. И по всему вышеперечисленному я не соответствую титулу – русского поэта. Русским – исключительно по языку, школьному образованию и сексуальным пристрастиям, – ни быть, ни стать нельзя.
Шок при прочтении Борхеса был сокрушителен <…> И в тот момент, когда я, среднеобразованный литератор из Ленинграда, наконец-то был допущен к знакомству с фактом его существования в культуре <…> – к тому моменту было уже поздно... Поздно оправдываться.
Я просто полагаю, что поэзия – это занятие взрослых и твердых людей…А взрослый – это тот, кто ходит на работу – работать, на войну – убивать, в постель – любить, а не играть в то, что работает, убивает и любит.
Постмодернизм? – скажете вы. Чушь. Дурной термин. Любая поэзия – это своего рода модернизм, ибо предполагает внедренную новацию или инновацию, иначе она как создание уникальности не существует.
… Поэзией считалось и, по-моему, является – гармоническое …соотнесение в той или иной степени осмысленного звука и тишины, слова – и его отсутствия. На всех языках и во всех культурах. А поэт, таким образом, являл собой способ думать гармоническими рядами.
Поэзия – и лирика и эпос – утратила свою позу. Не позицию, а именно позу. Поэт, как создатель и хранитель гармоний, должен быть занесен в Красную книгу или черную.
…Падение уровня литературы характеризуется еще и уменьшением (или вообще снятием) дистанции между автором и персонажем… И тогда читаем мы не литературу капитана Лебядкина в исполнении Достоевского, а непосредственную лирику военнослужащего в прошлом госп. Лебядкина.
Сатирическая литература всегда персонально заострена. Более того, блеск и изыск злобного поношения очередного идолища Поганого – ее цель. Блеск и изыск – ее цель. А не поношение ее цель.
И хотя роман-донос, как блистательно демонстрирует своими произведениями К. Кузьминский, может быть жанрово кристальным (т. е. чистой воды доносом), его инфекционное воздействие на прочие современные жанры значительно.
По флоберовской модели: «Эмма Бовари – это я», Олеша вполне мог сказать: я – метафора; Марамзин: я – литота; Веничка Ерофеев: я – контаминация; А. Битов: я – отступление (лирическое). Знаем мы и авторов, каковые могли бы самоопределиться: я – отстранение.
Единственное, что я нажил и написал сам, а не получил в наследство, – это право на персональную литературу. Не «великую», не «русскую». Персональную. Где слово «я» не означает принадлежность высказывания к лирическим жанрам, но принадлежит себе самому, а значит, это объективизация: эпос.
Да, я искренне считаю, что современная русская литература больна. ...И как бывший русский литератор, я определил бы эти симптомы как философодефицитную астению писательского сознания, прогрессирующий эстетический паралич с дегенеративными изменениями читательской психики.
… За 15 лет уж можно и самого тупого натаскать признавать херувимов с первого взгляда. И отдавать им честь. В полете.
Если я и русский писатель, то это «я – русский писатель». И так мне и надо, хотя я и буду возражать, что я не русский, мол.
И не к последней твердыне крестоносцев в Палестине причалил я, оказывается, пару десятков лет тому, а к пляжу последней твердыни Израиля в Палестине.
Что свидетельство множественности меня? Мы – это: евреи, солдаты, мертвецы, психи, счастливцы, старики, цари, ублюдки, форинбодины, журналисты ве хуле, ве хуле. Мы даже иногда – поэт.
…Я ни разу не видал вблизи (и вдали) соловья, а ворон и попугай мне всегда были милее (но ведь херувимов я тоже не видал, а описываю с редкой достоверностью, ибо реалист).
…Бабочкам моей строфы было еще играть и играть в куколки, а крутить петлю Нестерова – было не по чину.
…Любая черная коробка на выбор и – тишина, тишина, тишина, пока с грохотом не услышу потрескивание, разворачивание сухого, электризованного – суше не бывает – шелка, муара крылышек своих мотыльков.
Времена были самые что ни на есть поэтические, сочинял я непрерывно и в возвышенном тоне <…> я снабжал стих такой бароккальной лепниной и резным алебастром, что только молодостью, нахальством, чудом и на честном моем слове стихи мои летали, а не пикировали с высоты, осыпая фрагменты...
Я прошел путь – и «по капельке выдавливал из себя» Бродского, и, видимо, был под влиянием Волохонского, и вот теперь только иду один. Это персональная дорога, дорога на одного.
… Я не понимаю, почему читатель должен быть глупее моих стихов и меня самого. Но если говорить серьезно, то всегда молчаливо предполагалось, что читателем поэзии должен быть круг поэтов прежде всего. Никакого растолковывания текста не может быть. Все упрощения, приспособления к социальным запросам читателя всегда кончались плохо. И славу поэта всегда создавал ему его круг.
Израильское общество не сможет... игнорировать уже имеющееся, созданное нами. Наш вклад рано или поздно будет взят и использован. Возникнет «возвращение». ...Может, мы придем уже мертвецами – я имею в виду помрем. Слишком серьезен был эксперимент – и беспрецедентен.
...Мне недавно пришло в голову, что в ситуации, когда весь мир рассыпается, единственный способ утвердить словесную реальность – это произнести слово – это послать его вдаль и ждать эха, как летучая мышь. Нащупывать мир словами.
Поэт – это определенным образом выдрессированный мозг, который воспринимает мир своим неповторимым способом, какими-то особыми рецепторами...
На сайте опубликовано мемуарное эссе В. Тарасова «Ступенчатый Свет», посвященное А. Волохонскому, М. Генделеву, альманахам «Саламандра», творчеству автора и многому другому.
А моя вдова, ты слышь, Аглая, оказывается, «не должна показываться в обществе» в первое время своего, т.е. твоего траура! Затем она (да не реви) «может выезжать только с простыми визитами (я тебе повыезжаю – с «непростыми»!), в виде благодарности к тем лицам, которые оказали ей свое внимание и сочувствие». Ты куда заторопилась?