Тексты и контексты

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СКАНДАЛЫ
ГЕНДЕЛЕВСКОЙ ЭПОХИ

 

 

Как и во всякой общине, в сообществе думающих и пишущих по-русски деятелей культуры в Израиле не обходилось без скандалов; даже внутри условных «групп» или дружеских кружков не было монолитности, и взаимные укоры, обиды, ссоры и примирения шли своей чередой.

Дрова в огонь нередко подбрасывала ивритская пресса, публикуя очередную «ра- зоблачительную» статью о нравах «русского культурного гетто».

Одним из наиболее памятных стал скандал, связанный с публикацией повести Ю. Милославского «Собирайтесь и идите» – первой части романа «Укрепленные города» и рассказа Л. Гиршовича «Мальчики-девочки» (эти произведения вышли в свет, соот- ветственно, в литературно-публицистических журналах «Двадцать два» и «Время и мы» в 1978 г.).

В журнале «Сион» оперативно появилась погромная статья Р. Рабинович-Пелед, публицистки из социалистической газетки «Наша страна»; в ивритской версии, напечатанной в ведущей ежеденевной газете «Маарив», статья эта получила разухабистый заголовок «Конь­як и распутство в Москве, гашиш и депрессия в Иерусалиме».

Ниже мы публикуем открытое письмо критика Н. Рубинштейн (которая попутно излагает предысторию журнала «Двадцать два»); написанную по этому же поводу статью М. Генделева «Самооплевывание свободы» также можно прочитать на сайте. Отметим, что скандал выплеснулся далеко за пределы Израиля: в полемике приняли участие и «новые израильтяне» Д. Дар и Д. Штурман, и жившие на Западе А. Гладилин и Н. Коржавин.

В конце 1983 г. удивленным глазам читателей газеты «Ха-Арец», считавшейся «интеллектуальной» и респектабельной, предстало разоблачение писателя Н. Илишаева, обвиненного в беззастенчивом плагиате; в расследовании этого «литературного детектива», о котором рассказывает И. Шамир, приняли участие М. Каганская и З. Бар-Селла (упоминает и нем и Е. Баух в опубликованной на сайте заметке «Скромная дань апологии»).

Писатель Ф. Кандель (р. 1932) прославился в СССР как сценарист мультфильма «Ну, погоди!»; в 1977 г. он приехал в Израиль, где опубликовал несколько романов и ряд многотомных очерков еврейской истории, был удостоен нескольких премий – так, совместно с М. Генделевым он получил в 1993 г. премию Р. Эттингер.

В публикуемом нами письме в газету «Время» Ф. Кандель рассказывает о своем столкновении с ивритской журналистикой в начале 1990-х гг., когда в связи с массовой иммиграцией из бывшего СССР в израильской прессе вновь всплыли давние стереотипы малопонятной, если не откровенно враждебной общины, пребывающей в отсталом «культурном гетто».

Впрочем, ивритской прессой дело не ограничилось. Скандальными стали и несколько газетных материалов М. Генделева, напечатанных в марте 1993 г. в «Окнах» (литературно-публицистическом приложении к газете «Вести»). После интервью с израильским лите- ратуроведом М. Вайскопфом христиане-неофиты из числа новоприбывших иммигрантов обвинили обоих участников беседы в неуважении к памяти о. А. Меня, а после статьи «Бесплатных обедов не бывает, или разговор с эфиопами о поэзии» Генделева резко критиковали за якобы презрительное отношение к новоприбывшим в целом (см. статью Л. Луцкого).

 


 

Наталия Рубинштейн

КОНТАКТА НЕ ПРОИЗОШЛО

 

Открытое письмо в газету «Маарив»

 

 

Сперва в журнале «Сион» (№ 26), а затем в субботнем приложе­нии к газете «Маарив» (от 5 января 1979 года) была напечатана статья госпожи Ривки Рабинович, посвященная двум произведе­ниям, опубликованным в израильских литературных журналах, издающихся на русском языке, – повести Юрия Милославского «Собирайтесь и идите» и рассказу Леонида Гиршовича «Мальчики и девочки». Таким образом, породившее оживленную дискуссию в русской прессе повествование Милославского (журнал «Двадцать два», № 5) на какой-то момент вызвало интерес у израильского читателя. К сожалению, это был интерес поверхностный, интерес к скандалу и скандальной ситуации, а не к самим произведениям, о которых шла речь и о которых не имели ни малейшего понятия ни не знающие по-русски читатели «Маарива», ни те редакционные сотрудники самой большой израильской газеты, которые приня­ли решение опубликовать критическую статью о неизвестных им текстах.

Между тем выступление журнала «Сион» против повести Мило­славского и журнала «Двадцать два», эту повесть опубликовавше­го, не было случайностью и имело свою предысторию. Недаром заметки Ривки Рабинович появились в журнале не в отделе крити­ки, где им полагалось бы быть по жанру, а были вынесены в самое начало номера, в виде как бы особо важной передовой статьи. И имеет смысл обозначить для себя четко эту самую предысторию. Ведь та редколлегия, та группа литераторов и общественных деяте­лей, которая сегодня ставит свои имена на последней странице «Двадцать два», еще совсем недавно входила в редколлегию журна­ла «Сион» (с 15 по 21 номер). Само название журнала «22» эафиксировало момент раскола в редакции. А причина раскола была все та же, что и причина сегодняшних разногласий, – попытка идеологического диктата в литературе, навязывание табу, жесткая регламентация «правильной» линии. Только тогда мнения скрести­лись не из-за повести «своего брата», репатрианта, а из-за хорошо известного израильского писателя, на многие языки переведенного, из-за Амоса Оза и его повести «Поздняя любовь», да еще из-за «неправильных», «некошерных», что ли, статей Воронеля и Богуславского. Почему тогда А. Фельдман или А. Гальперин решили, что именно им и иже с ними принадлежит монополия на правиль­ность, – это только они и смогут объяснить. Но редакция расколо­лась, и вместо одного журнала стало два. Ни один из них не пра­вильнее и не правовернее другого Просто читатель сам может вы­брать, что ему интересно, какое издание живее и шире, где представлена пресловутая «линия», а где развернут целый спектр мнений.

Та же группа, которая издает теперь журнал «22», а прежде группировалась вокруг журнала «Сион», была связана еще до отъезда в Израиль, еще в Москве, с еврейской печатью на русском языке, носившей самиздатский характер. Ал. Воронель (в содру­жестве с В. Яхотом) основал в 1972 году журнал «Евреи в СССР», и после отъезда Воронеля и Яхота журнал продолжали Р. Нудельман и И. Рубин, а после них – Э. Сотникова и В. Лазарис. Смени­лось еще несколько редакций, но журнал существует и по сей день, и в Москве вышел уже его девятнадцатый номер. Таким об­разом, для участников журнала «22» их сегодняшние занятия рус­скоязычной литературой в Израиле есть продолжение прежней деятельности. Большинство из того, что было вывезено из Москвы издателями журнала «Евреи в СССР», опубликовано в различных израильских изданиях. Ривка Рабинович – журналистка, отреко­мендовавшая на страницах «Сиона», а за ним и «Маарива» журнал «Двадцать два» как издание антисионистское и антипатриотическое, проявила чудовищную неосведомленность. И это еще луч­шее, что о ней можно сказать, потому что если предположить ее знакомство с историей и материалами журнала «Двадцать два» в целом, то пришлось вы говорить о намеренной и злостной недоб­росовестности.

Но так или иначе, а «большая» ивритская пресса впервые обратила свое внимание на то, что в Израиле существует – и уже много лет существует – какая-то литература русском языке. Вообще говоря, это могло бы быть радостным событием. Можно утверж­дать с большой долей уверенности, что масса читателей Маарива впервые услышала о существовании в Израиле серьезной русскоязычной литературы. Эта масса читателей удивилась бы еще боль­ше, узнав, как много сделано «русскими» изданиями, несмотря на сравнительно небольшой круг их читателей и покупателей, нищенский бюджет и мизерную финансовую поддержку, для того чтобы перекинуть мост от современной израильской культуры к читателю-интеллигенту, чей родной язык русский. Благодаря просветительскому энтузиазму редакционных сотрудни­ков и бескорыстию переводчиков Авраам Иешуа и Амос Оз, Адин Штейнзальц и Исраэль Эльдад, Далия Равикович и Иегуда Амихай заговорили по-русски. Но те, кто говорят и пишут по-русски, немы для Израиля, как бы хорошо и значительно ни было то, что они делают. И это в нашей стране не новая проблема.

Еврейский писатель Юлий Марголин жил в Тель Авиве и умер в Тель-Авиве, читаемый и почитаемый русской эмиграцией, глу­боко равнодушной к его еврейским интересам, но неведомый широким читателям в Израиле. Довид Кнут похоронен на Хо­лонском кладбище. Довид Кнут был прекрасный поэт, писавший свои еврейские стихи по-русски. Но в Израиле с русского на иврит охотно и километрами переводили Маяковского и Крылова – что само по себе, конечно, похвально. Не было у деятелей израиль­ской культуры желания помочь русскоязычному поэту преодо­леть немоту и выйти к своему читателю. Видно, нет такого жела­ния и теперь.

В «старом», до раскола, «Сионе» опубликована повесть Якова Цигельмана «Похороны Мойше Дойфера», своеобразная, изящ­ная и горькая проза, посвященная евреям сегодняшнего Биро­биджана, но ее нельзя прочитать на иврите. В Израиле дебютиро­вал в открытой печати московский автор Борис Xазанов. В Рос­сии он издавался только подпольным журналом «Евреи в СССР». Члены редакции «Евреев в СССР» передали журналу «Время и мы» рукописи Бориса Хазанова. Они же и издали его прозу по-русски отдельной книжкой. Некоторые его вещи уже переведены на французский. На иврит не переводился. Владимир Маркман провел три года в уголовном лагере – такова была месть советских властей за сионистскую активность. Главы из его книги «На краю географии» – великолепный образец документального повествования – недавно появились в журнале «Двадцать два». Книга готовится к изданию по-русски в книготовариществе «Моск­ва-Иерусалим», и уже ею заинтересовалось английское издатель­ство. Английское – но не израильское!

Нина Воронель начала свое сотрудничество в еврейской прес­се на русском языке с журнала «Евреи в СССР», печаталась еще в пору своего отказнического сидения в Москве в первых номе­рах журнала «Сион», ее стихи и пьесы составили две книги, вы­шедшие в книготовариществе «Москва-Иерусалим». Две одноактные пьесы были поставлены по-английски в Нью-Йорке. Нина Воронель находится в давнем, сложившемся еще в Москве твор­ческом содружестве с режиссерами Станиславом и Линой Чапли­ными, осуществившими на иврите постановку ее пьесы со сту­дентами театральной школы Нисана Натива. Они же заканчивают телефильм по ее сценарию, который зрители скоро увидят на экранах телевизоров. Однако израильская пресса не заметила и этих явлений, условно говоря, «русскоязычной» культурной жизни – ни переводов, ни откликов. Статьи Александра Воронеля, посвященные разным аспектам современного положения евреев России, их внутреннему состоянию, проблемам их вхож­дения в израильскую жизнь и проблемам израильской жизни, вызванным их вхождением, широко известны тем, кто читает по-русски. Некоторые из них можно прочитать и по-английски. Изданная по-русски книга «Трепет забот иудейских» переводит­ся на английский язык. Читатель, уже привыкший к грустному рефрену этих заметок, догадывается и сам, что о переводах на иврит пока что не слышно. Серьезная публицистика израильско­го автора Александра Воронеля существует только для читающих по-русски.

Майя Каганская – блестящая эссеистка. Она не могла печа­таться в России, дебютировала в Израиле. Уже три первых ее «Эс­се о времени», опубликованные журналом «Время и мы», вы­шли на французском языке. Опять же – не на иврите. Анри Волохонский, житель Тверии, один из самых известных и усложненных поэтов, печатающихся по-русски вне России. Лию Вла­димирову охотно и много печатают все существующие в свобод­ном мире русские издания. Но на иврит скорее переведут Евту­шенко. Исаак Гиндис совсем недавно приехал в Израиль. Его повесть «Хроника местечка Чернополь» (во втором номере «22») – вещь небольшая по объему, но очень емкая: три столетия слож­ных, кровавых, противоречивых отношений в еврейско-украинском местечке спрессованы в ней. В израильской прессе не было, по-моему, о ней никакого отзыва. Примеры можно было бы умно­жить. Так работает русскоязычная еврейская интеллигенция в Израиле, читаемая русской диаспорой в Париже, Нью-Йорке и Мюнхене, но не вызывающая интереса у израильских своих кол­лег.

И вот Ривка Рабинович рассказывает о русскоязычных журна­лах Израиля на страницах газеты «Маарив». Читатели «Маарива», скорее всего, впервые встречаются с этой плодовитой журналист­кой. Те, кто читают русскую газету «Наша страна», знакомы с ней гораздо лучше. «Наша страна» – издание не слишком высо­кого качества, но тому, кто еще недостаточно овладел ивритом, не из чего выбирать. Ривка Рабинович пишет много по вопросам экономики, культуры и морали. Один мой знакомый, специалист по экономике, считает, что ее экономические статьи наивно-диле­тантские, а вот статьи о литературе очень удались. Моя профессия – литература, и я не берусь судить об экономических воз­зрениях Ривки Рабинович, но ее суждения об изящной словес­ности обнаруживают большую неискушенность и приверженность к наивно-реалистическому подходу, совершенно негодному, ког­да имеешь дело с такой хрупкой материей, как художественное слово.

Если бы читатели газеты «Маарив» могли, как я и Ривка Раби­нович, прочитать повести Милославского и Гиршовича. о кото­рых идет речь в ее статье, – имело бы смысл нам с госпожой Раби­нович обменяться мнениями у них на глазах. Но нелепо газете знакомить читателей не с прозой, а с критикой этой прозы, недо­ступной читателю. У него столько же резонов поверить Ривке Рабинович, сколько и не поверить – ведь читала-то она, а не он. Между тем, если бы израильтяне познакомились с текстами сами, большинство из них, возможно, разделило бы недовольство изоб­раженной в них картиной неприглядной жизни. Но зато искушен­ное в чтении меньшинство, знакомое с гораздо более резкими и откровенными произведениями израильской и зарубежной словесности, недоумевало бы: что же так возмутило публицис­тку? Тогда, опираясь на читательское впечатление, не трудно было бы оспорить Ривку Рабинович, показать, что она не от­личает автора произведения от рассказчика-персонажа, не чувствует иронии и автоиронии и совсем не понимает, что такое «несобственно-прямая речь», обычный прием в современном повествовании, когда авторские сентенции располагаются на разных уровнях, в некоей близости то к одному, то к другому герою, когда авторская речь вбирает элементы речевой характеристи­ки персонажей, и потому никакая цитата не может быть приве­дена как прямое выражение авторской позиции – «авторского кредо», как пишет Ривка Рабинович, – а таковое кредо, нигде не выраженное прямо и однозначно, может быть уловлено только из целокупно воспринятого произведения, недробимого для мел­ких идеологических надобностей оппонента на хлесткие цитаты. Тогда я сказала бы Ривке Рабинович, что Плотников, герой, по­казавшийся ей единственным положительным персонажем, осме­ян в повести наравне с другими, а его «правильные» высказыва­ния смешны автору, потому что он смеется надо всем, что изоб­ражает, включая сюда и рассказчика, и себя самого, и потому, что его знание о людях не укладывается в антитезу «положитель­ный-отрицательный», и он не разделяет тоски госпожи Ривки Рабинович по «положительному идеалу», вынесенному ею со своей фактической родины на историческую.

Но нелепо заниматься литературной критикой текста, неиз­вестного читателям газеты. Да ведь и Ривка Рабинович говорит вовсе не о литературе. И газета «Маарив» не потому напечатала ее статью, что увидела в ней блестящий образчик критической мысли, а потому, что правильно уловила привкус сенсации, скан­дала, связанного с прозой Милославского и Гиршовича. И поэтому, оставив литературу, поговорим о жизни, за ней стоящей.

Появление этих повестей – особенно повести Милославского «Собирайтесь и идите!» – есть действительно некий скандал. Жур­нал «Двадцать два» в пятой своей книжке напечатал целую под­борку читательских отзывов о ней. Там были и отрицательные суждения о повести, но были и попытки объективного анализа, так что газета «Маарив» при желании могла бы обратиться к статье профессора Воронеля, Доры Штурман или Амрама. Однако и апологеты и критики повести согласны с тем, что общественный вкус в данном случае оскорблен. Остановимся же на характерис­тике этого вкуса, воспитанного советской школой, литературой и идеологической критикой. В основе его лежит убеждение, что «книга – учебник жизни», а литература – средство политического воспитания. Таким образом, за искусством слова признается только служебное значение: «воспитывать на положительных образцах» и «подвергать строгому суду». Кроме того, советское официальное литературоведение загипнотизировано фразой Эн­гельса о том, что цель искусства «воспроизводить типические характеры в типических обстоятельствах». Читатель, которому с ранних лет вбивают в голову этот поверхностный даже для марк­сизма вздор, не признает за искусством права интересоваться единичным, быть потрясенным уникальным и создавать явления, которых в чистом виде нет в реальной жизни. Поэтому вопросы, которые советская критика и воспитанный ею читатель задают художественному произведению, следующие: что автор хотел сказать (причем за автором признаются только откровенно пуб­лицистические намерения)? Кому это выгодно? Чему это учит? И на чью мельницу льет свою воду автор? Итак, если Милославский изобразил сионистов – не героями, то он жестоко обидел героев, существующих в реальной жизни, и даже «оклеветал сио­нистское движение в целом», сделал же он это, конечно, со спе­циальной целью отвратить русских евреев от идеи алии и от Из­раиля и, возможно, на деньги ООП. Если Гиршович изобразил группу пошляков из знакомой ему среды русских евреев в Из­раиле, то типизирующая сила его скромного рассказа призна­ется такой значительной, что вся русская алия может полагать себя оскорбленной.

Большая часть читателей «русских» журналов в Израиле дей­ствительно полагает себя, если не оскорбленными, то задетыми этими повестями, но это означает только, что она себя в этих повестях узнает. Читатели возмущаются: честь русской алии, демократического сопротивления советской власти, доблестного сионистского движения! Я могу их успокоить: Милославский изобразил не «все» диссидентство и не «все» сионистское дви­жение в России. Гиршович не охватил своей широкой кистью «всю» русскую алию в Израиле. Кое-что остается на долю еще и других авторов, которые придут после. Быть может, их сов­местными усилиями будет нарисована общая картина. А быть может, и нет... Но что русская алия дождалась своего сатирика и что он ей полагался столь же непреложно, как любой другой группе нормальных человеческих существ, не свободных от наследия первородного греха, – это можно утверждать определенно.

Дело в том, что Ривка Рабинович знает так же хорошо, как и я, как и любой другой человек общего с нами советского жиз­ненного опыта, что, живя в советском Содоме, евреи в нем вовсе не были праведниками – они усвоили в той или иной степени все пороки советского общежития: живя в советской пустоте, они – многие, и в том числе и лучшие из них, – пили, и развратничали, и трепетали начальства, и преодолевали свой страх. И возвращаясь к национальным интересам, поднимаясь и распрямляясь, увлекая за собой все новых и разных людей, они не стали бесплотными «положительными героями», а были живыми и разными людьми, и в их среде, как и в любой другой человеческой среде, были свои герои и свои мерзавцы, свои честолюбцы и свои сластолюбцы. Борьба за еврейскую эмиграцию из СССР – опасное дело, дело жизни, беззаветный подвиг. Согласна. Для одних – так. А для других – игра честолюбия, политическая карьера с ожиданием близких наград, удобный поезд, вскочив на поднож­ку которого можно добраться аж до Нью-Йорка! А иногда все это перемешано вместе – героизм и честолюбие, сертификаты и письма протеста, еврейские демонстрации и богемные попой­ки, дерзкий вызов властям и налипшая грязь советской жизни. Милославский изобразил не только неприглядную сторону этого движения, но Ривка Рабинович пишет только об этом, потому что это действительно очень выпукло изображено. Видно, автор и сам был поражен этой стороной открывшейся ему картины. Так что ж! Сионистское движение ведь не покойник, о котором, согласно латинской поговорке, или ничего, или хорошо. Это жи­вое движение, и как живое движение оно нуждается и во внутренней критике, и в самоочищении. Самодовольство Ривки Рабинович представляет для него большую опасность, чем язвитель­ное перо Мипославского.

Точно так же Леонид Гиршович в рассказе «Мальчики и девоч­ки» не оклеветал «всю» русскую алию, а только увидел ее часть. Леонид Гиршович, по рождению и образованию принадлежавший к ленинградской музыкальной, то есть в значительной степени еврейской, элите, был застигнут в Израиле неожиданной для себя ситуацией. Как и многие другие, живя в очень узко отобранной среде, он именно эту среду и полагал своим народом. В Израиле его разочаровал не сам Израиль, а то русское еврейство как широкая народная масса, с которым он впервые свел знакомство в Израиле. И вот какую нашу с Ривкой Рабинович тайну он предательски выдал в печать: оказывается, русская алия не есть алия героев и гениев, а всего лишь алия обычных средних людей, с их мелким заземленным практическим и отчасти рваческим интересом, с их пошлыми шутками и противным жаргоном, когда экзотически приправляют дурную русскую речь ивритскими словами. Оказывается, Гиршович увидел и изобразил затянувшуюся незрелость недавних советских людей, которые к тридцати годам все еще «мальчики и девочки», что отражено названием его рас­сказа. Ривка Рабинович в тревоге, не примет нас Израиль таки­ми, не полюбит; подумает, поверив Гиршовичу и Милославскому, что мы все до одного пошляки и циники. Но я не разделяю ее тревоги. «Полюбите нас черненькими – беленькими-то нас вся­кий полюбит», – уверяет английская пословица. Черненькие и и беленькие в среде русской алии содержатся в той же пропор­ции, какая характерна для всего остального человечества: пошляки и циники, герои, гении и бабники встречаются на израильской улице не чаще и не реже, чем в олимовских шикунах. Сатирический же литературный пафос напрасно так огорчает сотрудни­цу русской газеты – если эта алия способна увидеть себя так беспощадно, для нее еще не все потеряно.

Мир, из которого вышли в израильскую жизнь русские евреи, так сильно отличается от здешнего, что они выглядят порой при­шельцами с далеких планет. Может быть, поэтому между деяте­лями израильской культуры и израильскими читателями, с одной стороны, и русскоязычными авторами, с другой, вновь и вновь создается та ситуация, которую авторы научно-фантастических романов характеризуют словами «контакта не произошло». Опять, обратясь к прошлому, не такому уж давнему, вспомним: Юлий Марголин был один из первых вестников «страны Зэка», кото­рую Солженицын через двадцать лет назвал «Архипелаг Гулаг». Занятые пением «Интернационала» и развешиванием портретов товарища Сталина, розовые деятели тель-авивской интеллигенции оказались не я состоянии услышать вести о гибельном положении евреев и еврейской культуры в России, которые принес этот ино­планетянин. «Контакта не произошло». Для Довида Кнута не нашлось переводчика – опять же «контакта не произошло», и ни один израильтянин не включит в свои представления об израиль­ской культуре этого поэта. Зато учебное телевидение передало 24 января нынешнего года получасовой фильм об Евгении Евту­шенко, поражающий своим упрощенным подходом и к поэзии, и к герою фильма всех, кто на деле знаком с литературной ситуа цией в России.

Порой думается, что для «не контакта» требуется особое мастерство. В этом можно было убедиться, сидя у телевизора, показывавшего в программе «Алей котерет» краткое интервью ведущего программу тележурналиста Янкеля Агмона с писателем Юрием Милославским, приглашенным на телевидение конечно же опять-таки из-за этой самой скандальной повести.

Тридцатилетний писатель пытался объяснить свою писатель­скую и гражданскую позицию, ответить на вздорные обвинения в «антисионизме», «антипатриотизме» и т. п. А ведущий, перебивая его на тех местах, где готова была возникнуть речь о свободном праве свободного художника на высказывание, задавал вопросы. Милославский говорил: «Поймите, я не политик, не идеолог, я писатель – и только». А ведущий, переключая разговор из плос­кости искусства в плоскость быта, добивался: «А квартиру тебе дали?», «А зарплата у тебя есть?» – Только что о мас-ахнаса (подоходном налоге – Прим. ред) не поговорили. Вряд ли телезрители поняли, могли уловить, что хо­тел им сказать Милославский, впервые вышедший из «русского гетто» к израильской аудитории, но зато было абсолютно понятно то внутреннее движение, которое побуждало ведущего задавать свои вопросы: вот и квартиру ему дали, и работу, а он, как гово­рят, антисионист, хоть и толкует что-то про милосердие и справед­ливость. Критицизм и справедливость казались ведущему нежиз­ненно высокими материями. В плоскости «вилла-вольво» он чув­ствовал себя намного увереннее. И поскольку Милославский на­ходился в совершенно другой плоскости, – «контакта не произо­шло» и на этот раз.

Статья Ривки Рабинович в «Маариве» есть вложение в ситуацию «неконтакта», ибо она не дает читателям газеты возможности по­нять сквозь творчество русскоязычной интеллигенции ту большую группу новых израильских граждан, которая зовется русской алией. Но, быть может, из данного случая могут быть сделаны кое- какие существенные выводы на будущее. Быть может, обозревате­ли газеты присмотрятся со вниманием к тому, что написано за эти годы в Израиле на русском языке? Быть может, время от времени газета раскроет свои страницы не критикам текстов, недоступных ее читателям, а самим этим текстам, переведенным на иврит?! Быть может, многолетнее существование русскоязычной периоди­ки в Израиле будет наконец замечено и оценено ее израильскими коллегами?!

 

 


22 (Тель-Авив). 1979. № 6. Март. 

 

Исраэль Шамир

КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК

 

 

Пышно отпраздновал свое ше­стидесятилетие Нисим Илишаев: роль «свадебного генерала» на его застолье играл бывший министр обороны Ариэль Шарон; прези­дент, министры, гендиректора важных ведомств, если и не явились, послали помощников и телеграммы. И как было не ра­доваться Илишаеву: вышел в свет роман «Наказание без преступле­ния», в твердой обложке и много­цветной суперобложке, не хуже, чем в Москве или Тбилиси, и на обложке романа – имя Илишаева. «Маарив» немедля пере­печатал одну из глав романа, «Ночной полет», где описывалась встреча Берии и комиссара-чекис­та. На голову автора посыпались призы, стипендии, субсидии. За­интересовались им и политики: «За кого голосует Илишаев, за того голосуют десятки тысяч гор­ских евреев» – шла молва. Были и бескорыстные помощники – уже не первый год ашкеназийский Израиль лезет из кожи, стараясь поощрять восточные дарования.

Гром с ясного неба грянул через несколько дней после тор­жественного юбилея, когда на сходке пишущих по-русски пи­сателей известная эссеистка Майя Каганская объявила роман грубой фальсификацией. «Никакого пи­сателя Илишаева не было и нет. Он не написал ни одного слова в романе, на титуле которого значится его имя. Наказание без преступления – не проявле­ние самобытного восточного ге­ния, но разбавленная бульварщи­ной рукопись талантливого рус­ско-еврейского писателя Алексан­дра Цибулевского», – утверждала Майя Каганская.

К этому выводу пришли Майя Каганская и филолог Зеев Бар-Селла на основе тщательного изуче­ния романа. Рассказ об их откры­тии – подлинном или вымыш­ленном – производит впечатление интеллектуального детектива. «Роман потряс нас. Более того, мы сказали друг другу – такого романа не может быть вообще. В основном он написан бульвар­ной, расхожей прозой. Но в текст вкраплены удивительные, тонкие фразы, метафоры, образы. Не мог один человек написать эти два слоя текста, для этого требова­лись двое. В смятении мы обра­тились к предыдущей книжке Илишаева, это оказалась тонкая брошюрка под названием С Кав­каза в Иерусалим. Как выясни­лось, с этой брошюркой он пы­тался вступить в Союз пишущих по-русски писателей, но безуспеш­но». Брошюрка «С Кавказа в Ие­русалим» написана кошмарным слогом советских районных газет, явно не тянущим даже на второсортную прозу романа «Наказание без преступления». Эту брошюрку мог написать кто угодно, столько в ней затертых штампов:

«Я не упускал случая, чтоб прийти в гости к этой голубо­глазой старушке, мудрой и госте­приимной, так много перенесшей на своем веку».

«Солдаты и офицеры-кавказцы отличаются храбростью, выносли­востью, боевой смекалкой и без­заветной преданностью Еврейско­му Государству».

Есть в ней и просто «липа»: так, на стр. 154 фотография с подписью: «Учащиеся Еврейско­го ремесленного училища в Дер­бенте. 1924-25 гг.». Ту же фото­графию можно найти и в выпу­щенной Сохнутом книжке памяти Феликса Львовича Шапиро, но с другой подписью: «Ф. Л. Шапиро среди учащихся еврейской народ­ной школы в Баку».

Невозможно себе представить, говорят Каганская и Бар-Селла, что автор этой книги написал следующие строки в романе «На­казание без преступления»:

«Горбатые крыши выглядели сверху идеально ровными, арки подворотен и вымытые дождями стены напоминали цветом выцвет­шую от времени гравюру. Осле­пительные лучи солнца клали черные, цвета привозной китай­ской туши тени под сводами, под каждым навесным балкончи­ком или карнизом: подведенные сурьмой глаза наличников, ресни­цы оконных переплетов. Над этим отчетливо-линейным миром кар­тиной из описаний Дюмон Дюрвиля или гравюрой на библей­скую тему возвышался потухший вулкан – могучий Моисей, упира­ющийся в небо двумя своими рогами. Вода разрушенных ары­ков билась где-то меж первыми домиками – аритмичным пульсом умирающего».

«В поисках разгадки мы обра­тились к Нисиму Илишаеву, – рас­сказывают Каганская и Бар-Се­лла, – и убедились, что он даже не слыхал о Дюмон Дюрвиле и не понимает, почему Моисей в этом описании снабжен рогами. Более того, Илишаев, выросший, по его словам, в Москве и учившийся в русском институте, говорит на кавказском русском вроде черный корова прыгнул и упа­ла. Элегантные аллюзии из Пас­тернака и Мандельштама, часто встречающиеся в романе, были совершенно непонятны Нисиму Илишаеву».

Но не только роман, по мне­нию Каганской и Бар-Селлы, смахи­вал на подделку – они заподо­зрили и биографию Илишаева, напечатанную на суперобложке, в неточности. Там говорится, что Илишаев опубликовал ряд очерков в газетах «Красная звезда» и «Известия», учился на филфаке и что в СССР вышла в свет его книга «Зеленая дорога». Библио­графы Еврейского университета корпели днями, проверяя «Книж­ную летопись», и пришли к выво­ду – такой книги такого автора в России не выходило, да и статей Илишаева в этих газетах не было. В биографии говорится, что Илишаев получил в 1970 году 10 лет лагерей за «сионистскую деятель­ность» и был освобожден досроч­но «под давлением международ­ного общественного мнения». Удивительно, что Общество узни­ков Сиона и другие общества защиты русского еврейства не слыхали ни об Илишаеве, ни о его аресте.

«Илишаев бесспорно не напи­сал романа, – сказал мне Давид Маркиш, председатель русской секции Союза писателей в Израи­ле, известный писатель, последний роман которого, Шуты, выхо­дит сейчас в свет и в ивритском переводе. – Удивительно, что в такой малой литературе, как русская литература в Израиле, произошла такая великолепная авантюра, которой могла бы гор­диться и большая страна. Это – потрясающая история».

«Даже если Илишаев и не написал эту книгу, – сказал мне работник Сохнута Л., – он сумел ее использовать для выкачивания денег. Глава Сохнута Арье Дульчин выделил из личного фонда десять тысяч долларов в помощь талантливому писателю из угне­тенных восточных общин».

Писатели рассказали мне, что Илишаев нашел путь к храни­телям многих фондов, всегда раскрытых для восточных евреев. Министерство иностранных дел – Русский отдел – помогло Илишаеву издать книгу, а известное своей скупостью Министерство абсорб­ции купило 250 экземпляров по полной цене, в отличие от сво­его обычного максимума – 10-20 штук. Так Илишаев «сказку сде­лал былью». Сказкой был роман Феликса Розинера «Некто Финкельмайер». Этот роман, за кото­рый автор получил премию Даля, предвосхитил авантюру «Наказа­ния без преступления». Финкельмайер, московский еврей, получа­ет задание – создать нацлитературу маленькой, лишенной письмен­ности народности. Он пишет книги, выдавая их за переводы тузем­ного гения. В России действитель­но была настоящая промышленно­сть финкельмайеров. Так возник­ли народный акын Джамбул Джабаев и Сулейман Стальский. Их стихи были написаны сначала проворными московскими евреями, а затем переведены на экзотические языки. Но почему в Израиле смог­ла произойти такая история?

Дело в том, что и у нас в по­следние годы возникла идея, что слаборазвитым общинам положе­но свое искусство и, если его нет – тем хуже для фактов. На слете сефардийских талантов в Тель-Авиве исполняются песен­ки с автобусной станции, и моло­дые политиканы из свиты Абу-Хациры клянут европейских евреев, что не допускают – из чистого расизма – восточных гениев на сцены «Габимы» и Дворца искусства. В такой ситуации по­явление Илишаева было неизбеж­но – если б его не было, его нужно было бы придумать, говоря словами Вольтера о Боге.

Но кто его выдумал? Кто на самом деле написал «Наказание без преступления»?

По мнению д-ра Марка Кипниса, редактора «Еврейской энцик­лопедии», лучшие части романа были написаны Александром Цибулевским, русским евреем, про­жившим почти всю свою жизнь на Кавказе.

Цибулевский, скончавшийся в 1975 году, был большим оригина­лом и любимцем тифлисских поэ­тов и их московских гостей. Белла Ахмадулина посвящала ему стихи, с ним был дружен Возне­сенский. Шурик, как все его зва­ли, подавал большие надежды в юности, но в 1945-м сел на 10 лет за участие в подпольной студенческой организации «Моло­дая Грузия». Он вышел сломлен­ным человеком и немало страдал от запоев. В последнее время в свет стали выходить его рас­сказы и стихи, хотя большая часть рукописей осталась у его вдовы, в Тбилиси. В Израиле Цибулевского печатал д-р Ми­хаил Вайнштейн из Еврейского университета. Д-р Вайнштейн го­товит сейчас новую, более пол­ную публикацию прозы Цибу­левского. По его словам, воз­можно, некоторые части романа «Наказание без преступления» бы­ли написаны Цибулевским. «Стиль похож, – говорит д-р Вайн­штейн. – Цибулевский бывал в Дагестане, писал о горских евреях, – но точно ответить на вопрос об авторстве невоз­можно».

«Цибулевский не был круп­ным писателем, – говорит Майя Каганская, – но у него был свой голос, свой стиль. У меня нет сомнения в его авторстве. Вот, например, отрывок из его рас­сказа Родничок, напечатанный в журнале Литературная Гру­зия за 1977 год, легко заметить сходство стиля с лучшими места­ми в Наказании без преступ­ления:

Забавно возмутить родничок прутиком и наблюдать, как на глазах сознательно восстанавли­вается первозданная, хрустальная чистота. Иногда пробивался тон­кий, как игла, луч и вспыхивала часть дна в мелких камушках, или же луч, дробясь, сбегал по па­годе из листьев».

Кто же обработал текст Цибу­левского? На это нет ответа. Таких людей все же не очень мало, и стиль «обработчика» не слишком уникален. Нет сомне­ний, однако, что обработка была проведена уже в Израиле в наши дни, – говорит Майя Каганская, – глава «Ночной полет» явно пере­писывает «В круге первом» Сол­женицына, другая глава – Мар­ченко, третья – вроде следу­ющего отрывка – явно навеяна страничкой для взрослых журнала «Круг»:

«Опер (во время обыска) на­полнил стакан коньяком и вы­пил залпом. Потом, дождавшись приятной тепловой вспышки в же­лудке, огляделся, и обнаружил прозрачный розовый пеньюар. С блудливой улыбкой предсто­ящего наслаждения быстро ски­нул гимнастерку, сапоги, брюки и голубые бязевые кальсоны. С ужимками натянул на себя пеньюар и плашмя кинулся в кровать, под одеяло. Зажмури­вшись и постанывая, он, ритмич­но выгибаясь, долго тыкался жи­вотом в крахмальную просты­ню – пока не издал сдавленный рев и, почувствовав на животе теплую влагу, не уткнулся в по­душку потным лицом».

Уже более месяца прошло со времени доклада Майи Каганской перед русскими писателями в Тель-Авиве, но по сей день Нисим Илишаев так и не собрался ответить на ее обвинения. Союз писателей продолжает, по ее заявлению, процесс исключения Илишаева. Подлинной тайной остается вопрос – зачем? Положе­ние русского писателя в Израиле настолько неважное, что трудно поверить, что поиски денег, славы и почета могли бы повести чело­века по этому пути: нет у нас ни славы, ни денег, ни почета. Даже учитывая все виды помощи, полученной проворным автором, трудно поверить, что овчинка стоила выделки. Слава русского писателя... ее просто нет, ни у ко­го из нас за пределами русской колонии. Вопрос подлинных мо­тивов фальсификации, если права Майя Каганская, остается откры­тым.

 

 


Haaretz (Тель-Авив). 1983. 13 декабря. Русский текст: Круг (Тель-Авив). 1984. № 342. 4-10 января.

 

Феликс Кандель

[ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО]

 

 

Три раза у меня брали интервью. Три раза за эти четырнадцать лет, что я живу в Израиле. Первым был молодой журналист, который очень хотел напе­чататься в солидной газете и выбрал для этого те­му: «Писатель-репатриант». Поначалу он задавал вопросы и старательно записывал мои ответы, а потом вдруг увял, приуныл и заскучал. «Я понимаю, в чем дело, – сказал я ему. – Ты ждал разочарования. Ты пришел за трагедией, и теперь я тебя разочаро­вал. Нет трагедии, дорогой. Я живу. Я пишу. Дети мои растут. Книги мои выходят. Есть сложности в моей жизни, которые потребуют от тебя времени, чтобы в них разобраться. Но трагедии у меня нет». И тогда он сознался стыдливо: «Ты знаешь, а без этого я никого не удивлю». И мы расстались друзья­ми.

Второй раз это была молоденькая девушка, кото­рая сразу же меня спросила: «Какое твое самое ос­новное ощущение после десяти лет в стране?» «Са­мое основное, – сказал я, – у меня нет больше чемоданов. Я приехал сюда. Насовсем. Все чемоданы выбросил на помойку. Мне больше не надо никуда ехать». Она поскучнела, закрыла свой блокнотик и сказала уже на отходе: «Странно. А у израильтян как раз обратное ощущение».

Третий раз это случилось совсем недавно. Пришла женщина – милая и симпатичная, и я сразу же пред­упредил ее: «Ты поговоришь со мной два часа, потом возвратишься домой и напишешь обо мне и о моей жизни. Но разве двух часов достаточно, чтобы по­нять другого человека?» Так я ей сказал, и примерно такими словами она и начала свой очерк о трех писателях из России, который появился в «Маариве», в приложении «Соф шавуа»1.

Не будем мелочными и не станем перечислять фактические ошибки, которых немало в том очерке. Главное – иное. Милая и симпатичная журналистка задавала свои вопросы, и где-то через час я сказал ей: «У меня такое ощущение, что ты приехала к индей­цу в резервацию». И она не стала этого отрицать. Может, потому и старалась выяснить мелкие и малосущественные подробности из прошлой моей жиз­ни, может, потому и не углядела самое главное, может, потому и дала название своему очерку «Ду­ша и тело остались там». А под это название уже и подстраивалось все остальное. И вот я с интересом обнаруживаю, что мне «не с кем в этой стране по­смеяться», что я «чувствую себя слепым в этой жиз­ни», что «стену между нами и вами (израильтяна­ми) никогда не удастся разбить». В который уж раз очередной журналист приезжает в резервацию к ин­дейцам, чтобы написать свое, оригинальное, а полу­чается в одних и тех же стереотипах: снег, водка, ГУЛаг, трагедия «русской души» в Израиле.

Милая моя журналистка! Я не индеец, и здесь для меня не резервация. Я плакал вместе со всеми, когда отдавали Ямит. Я радовался вместе со всеми, когда «Маккаби» становилась чемпионом Европы. Я специ­ально выбрал для примера две полярности, потому что от великого и до малого, от прекрасного и до безобразного меня касается все на этой земле. Ко­нечно, часть моя осталась в России: могилы родите­лей, друзья, любимые места, – но и та часть, которая приехала сюда, она и здесь уже имеет свои любимые места, своих друзей и, к сожалению, моги­лы близких людей.

И еще одно, напоследок. Мы ехали с милой журна­листкой по Иерусалиму, и возле Тальпиот-Мизрах я специально завез ее на обзорную площадку, с которой виден Иерусалим, Храмовая гора, Иудейская пусты­ня, – вид ошеломляющий и заставляющий меня по­стоянно к нему возвращаться и привозить туда всех моих знакомых. Мы вышли из машины. Милая жур­налистка бросила на окрестности нелюбопытный взгляд, и через минуту мы уже ехали дальше. Конеч­но, у каждого свои симпатии и привязанности, свою любовь другому не навяжешь, но и по сей день меня мучает один вопрос. Почему в своем интервью она не спросила меня ни разу: про меня в Иерусалиме и про Иерусалим во мне? Почему она так старательно до­пытывалась, какая очередь стояла в туалет в ком­мунальной квартире в Москве сорок лет тому на­зад?..

 

Феликс Кандель, Иерусалим

 

 


 

1. Речь идет о статье Б. Мускуна-Лерман «Душа и тело остались там», опубликованной в упомянутом приложении 26.07.1991 (Прим. ред.).

 


 

Система Orphus