Как и во всякой общине, в сообществе думающих и пишущих по-русски деятелей культуры в Израиле не обходилось без скандалов; даже внутри условных «групп» или дружеских кружков не было монолитности, и взаимные укоры, обиды, ссоры и примирения шли своей чередой.
Дрова в огонь нередко подбрасывала ивритская пресса, публикуя очередную «ра- зоблачительную» статью о нравах «русского культурного гетто».
Одним из наиболее памятных стал скандал, связанный с публикацией повести Ю. Милославского «Собирайтесь и идите» – первой части романа «Укрепленные города» и рассказа Л. Гиршовича «Мальчики-девочки» (эти произведения вышли в свет, соот- ветственно, в литературно-публицистических журналах «Двадцать два» и «Время и мы» в 1978 г.).
В журнале «Сион» оперативно появилась погромная статья Р. Рабинович-Пелед, публицистки из социалистической газетки «Наша страна»; в ивритской версии, напечатанной в ведущей ежеденевной газете «Маарив», статья эта получила разухабистый заголовок «Коньяк и распутство в Москве, гашиш и депрессия в Иерусалиме».
Ниже мы публикуем открытое письмо критика Н. Рубинштейн (которая попутно излагает предысторию журнала «Двадцать два»); написанную по этому же поводу статью М. Генделева «Самооплевывание свободы» также можно прочитать на сайте. Отметим, что скандал выплеснулся далеко за пределы Израиля: в полемике приняли участие и «новые израильтяне» Д. Дар и Д. Штурман, и жившие на Западе А. Гладилин и Н. Коржавин.
В конце 1983 г. удивленным глазам читателей газеты «Ха-Арец», считавшейся «интеллектуальной» и респектабельной, предстало разоблачение писателя Н. Илишаева, обвиненного в беззастенчивом плагиате; в расследовании этого «литературного детектива», о котором рассказывает И. Шамир, приняли участие М. Каганская и З. Бар-Селла (упоминает и нем и Е. Баух в опубликованной на сайте заметке «Скромная дань апологии»).
Писатель Ф. Кандель (р. 1932) прославился в СССР как сценарист мультфильма «Ну, погоди!»; в 1977 г. он приехал в Израиль, где опубликовал несколько романов и ряд многотомных очерков еврейской истории, был удостоен нескольких премий – так, совместно с М. Генделевым он получил в 1993 г. премию Р. Эттингер.
В публикуемом нами письме в газету «Время» Ф. Кандель рассказывает о своем столкновении с ивритской журналистикой в начале 1990-х гг., когда в связи с массовой иммиграцией из бывшего СССР в израильской прессе вновь всплыли давние стереотипы малопонятной, если не откровенно враждебной общины, пребывающей в отсталом «культурном гетто».
Впрочем, ивритской прессой дело не ограничилось. Скандальными стали и несколько газетных материалов М. Генделева, напечатанных в марте 1993 г. в «Окнах» (литературно-публицистическом приложении к газете «Вести»). После интервью с израильским лите- ратуроведом М. Вайскопфом христиане-неофиты из числа новоприбывших иммигрантов обвинили обоих участников беседы в неуважении к памяти о. А. Меня, а после статьи «Бесплатных обедов не бывает, или разговор с эфиопами о поэзии» Генделева резко критиковали за якобы презрительное отношение к новоприбывшим в целом (см. статью Л. Луцкого).
Сперва в журнале «Сион» (№ 26), а затем в субботнем приложении к газете «Маарив» (от 5 января 1979 года) была напечатана статья госпожи Ривки Рабинович, посвященная двум произведениям, опубликованным в израильских литературных журналах, издающихся на русском языке, – повести Юрия Милославского «Собирайтесь и идите» и рассказу Леонида Гиршовича «Мальчики и девочки». Таким образом, породившее оживленную дискуссию в русской прессе повествование Милославского (журнал «Двадцать два», № 5) на какой-то момент вызвало интерес у израильского читателя. К сожалению, это был интерес поверхностный, интерес к скандалу и скандальной ситуации, а не к самим произведениям, о которых шла речь и о которых не имели ни малейшего понятия ни не знающие по-русски читатели «Маарива», ни те редакционные сотрудники самой большой израильской газеты, которые приняли решение опубликовать критическую статью о неизвестных им текстах.
Между тем выступление журнала «Сион» против повести Милославского и журнала «Двадцать два», эту повесть опубликовавшего, не было случайностью и имело свою предысторию. Недаром заметки Ривки Рабинович появились в журнале не в отделе критики, где им полагалось бы быть по жанру, а были вынесены в самое начало номера, в виде как бы особо важной передовой статьи. И имеет смысл обозначить для себя четко эту самую предысторию. Ведь та редколлегия, та группа литераторов и общественных деятелей, которая сегодня ставит свои имена на последней странице «Двадцать два», еще совсем недавно входила в редколлегию журнала «Сион» (с 15 по 21 номер). Само название журнала «22» эафиксировало момент раскола в редакции. А причина раскола была все та же, что и причина сегодняшних разногласий, – попытка идеологического диктата в литературе, навязывание табу, жесткая регламентация «правильной» линии. Только тогда мнения скрестились не из-за повести «своего брата», репатрианта, а из-за хорошо известного израильского писателя, на многие языки переведенного, из-за Амоса Оза и его повести «Поздняя любовь», да еще из-за «неправильных», «некошерных», что ли, статей Воронеля и Богуславского. Почему тогда А. Фельдман или А. Гальперин решили, что именно им и иже с ними принадлежит монополия на правильность, – это только они и смогут объяснить. Но редакция раскололась, и вместо одного журнала стало два. Ни один из них не правильнее и не правовернее другого Просто читатель сам может выбрать, что ему интересно, какое издание живее и шире, где представлена пресловутая «линия», а где развернут целый спектр мнений.
Та же группа, которая издает теперь журнал «22», а прежде группировалась вокруг журнала «Сион», была связана еще до отъезда в Израиль, еще в Москве, с еврейской печатью на русском языке, носившей самиздатский характер. Ал. Воронель (в содружестве с В. Яхотом) основал в 1972 году журнал «Евреи в СССР», и после отъезда Воронеля и Яхота журнал продолжали Р. Нудельман и И. Рубин, а после них – Э. Сотникова и В. Лазарис. Сменилось еще несколько редакций, но журнал существует и по сей день, и в Москве вышел уже его девятнадцатый номер. Таким образом, для участников журнала «22» их сегодняшние занятия русскоязычной литературой в Израиле есть продолжение прежней деятельности. Большинство из того, что было вывезено из Москвы издателями журнала «Евреи в СССР», опубликовано в различных израильских изданиях. Ривка Рабинович – журналистка, отрекомендовавшая на страницах «Сиона», а за ним и «Маарива» журнал «Двадцать два» как издание антисионистское и антипатриотическое, проявила чудовищную неосведомленность. И это еще лучшее, что о ней можно сказать, потому что если предположить ее знакомство с историей и материалами журнала «Двадцать два» в целом, то пришлось вы говорить о намеренной и злостной недобросовестности.
Но так или иначе, а «большая» ивритская пресса впервые обратила свое внимание на то, что в Израиле существует – и уже много лет существует – какая-то литература русском языке. Вообще говоря, это могло бы быть радостным событием. Можно утверждать с большой долей уверенности, что масса читателей Маарива впервые услышала о существовании в Израиле серьезной русскоязычной литературы. Эта масса читателей удивилась бы еще больше, узнав, как много сделано «русскими» изданиями, несмотря на сравнительно небольшой круг их читателей и покупателей, нищенский бюджет и мизерную финансовую поддержку, для того чтобы перекинуть мост от современной израильской культуры к читателю-интеллигенту, чей родной язык русский. Благодаря просветительскому энтузиазму редакционных сотрудников и бескорыстию переводчиков Авраам Иешуа и Амос Оз, Адин Штейнзальц и Исраэль Эльдад, Далия Равикович и Иегуда Амихай заговорили по-русски. Но те, кто говорят и пишут по-русски, немы для Израиля, как бы хорошо и значительно ни было то, что они делают. И это в нашей стране не новая проблема.
Еврейский писатель Юлий Марголин жил в Тель Авиве и умер в Тель-Авиве, читаемый и почитаемый русской эмиграцией, глубоко равнодушной к его еврейским интересам, но неведомый широким читателям в Израиле. Довид Кнут похоронен на Холонском кладбище. Довид Кнут был прекрасный поэт, писавший свои еврейские стихи по-русски. Но в Израиле с русского на иврит охотно и километрами переводили Маяковского и Крылова – что само по себе, конечно, похвально. Не было у деятелей израильской культуры желания помочь русскоязычному поэту преодолеть немоту и выйти к своему читателю. Видно, нет такого желания и теперь.
В «старом», до раскола, «Сионе» опубликована повесть Якова Цигельмана «Похороны Мойше Дойфера», своеобразная, изящная и горькая проза, посвященная евреям сегодняшнего Биробиджана, но ее нельзя прочитать на иврите. В Израиле дебютировал в открытой печати московский автор Борис Xазанов. В России он издавался только подпольным журналом «Евреи в СССР». Члены редакции «Евреев в СССР» передали журналу «Время и мы» рукописи Бориса Хазанова. Они же и издали его прозу по-русски отдельной книжкой. Некоторые его вещи уже переведены на французский. На иврит не переводился. Владимир Маркман провел три года в уголовном лагере – такова была месть советских властей за сионистскую активность. Главы из его книги «На краю географии» – великолепный образец документального повествования – недавно появились в журнале «Двадцать два». Книга готовится к изданию по-русски в книготовариществе «Москва-Иерусалим», и уже ею заинтересовалось английское издательство. Английское – но не израильское!
Нина Воронель начала свое сотрудничество в еврейской прессе на русском языке с журнала «Евреи в СССР», печаталась еще в пору своего отказнического сидения в Москве в первых номерах журнала «Сион», ее стихи и пьесы составили две книги, вышедшие в книготовариществе «Москва-Иерусалим». Две одноактные пьесы были поставлены по-английски в Нью-Йорке. Нина Воронель находится в давнем, сложившемся еще в Москве творческом содружестве с режиссерами Станиславом и Линой Чаплиными, осуществившими на иврите постановку ее пьесы со студентами театральной школы Нисана Натива. Они же заканчивают телефильм по ее сценарию, который зрители скоро увидят на экранах телевизоров. Однако израильская пресса не заметила и этих явлений, условно говоря, «русскоязычной» культурной жизни – ни переводов, ни откликов. Статьи Александра Воронеля, посвященные разным аспектам современного положения евреев России, их внутреннему состоянию, проблемам их вхождения в израильскую жизнь и проблемам израильской жизни, вызванным их вхождением, широко известны тем, кто читает по-русски. Некоторые из них можно прочитать и по-английски. Изданная по-русски книга «Трепет забот иудейских» переводится на английский язык. Читатель, уже привыкший к грустному рефрену этих заметок, догадывается и сам, что о переводах на иврит пока что не слышно. Серьезная публицистика израильского автора Александра Воронеля существует только для читающих по-русски.
Майя Каганская – блестящая эссеистка. Она не могла печататься в России, дебютировала в Израиле. Уже три первых ее «Эссе о времени», опубликованные журналом «Время и мы», вышли на французском языке. Опять же – не на иврите. Анри Волохонский, житель Тверии, один из самых известных и усложненных поэтов, печатающихся по-русски вне России. Лию Владимирову охотно и много печатают все существующие в свободном мире русские издания. Но на иврит скорее переведут Евтушенко. Исаак Гиндис совсем недавно приехал в Израиль. Его повесть «Хроника местечка Чернополь» (во втором номере «22») – вещь небольшая по объему, но очень емкая: три столетия сложных, кровавых, противоречивых отношений в еврейско-украинском местечке спрессованы в ней. В израильской прессе не было, по-моему, о ней никакого отзыва. Примеры можно было бы умножить. Так работает русскоязычная еврейская интеллигенция в Израиле, читаемая русской диаспорой в Париже, Нью-Йорке и Мюнхене, но не вызывающая интереса у израильских своих коллег.
И вот Ривка Рабинович рассказывает о русскоязычных журналах Израиля на страницах газеты «Маарив». Читатели «Маарива», скорее всего, впервые встречаются с этой плодовитой журналисткой. Те, кто читают русскую газету «Наша страна», знакомы с ней гораздо лучше. «Наша страна» – издание не слишком высокого качества, но тому, кто еще недостаточно овладел ивритом, не из чего выбирать. Ривка Рабинович пишет много по вопросам экономики, культуры и морали. Один мой знакомый, специалист по экономике, считает, что ее экономические статьи наивно-дилетантские, а вот статьи о литературе очень удались. Моя профессия – литература, и я не берусь судить об экономических воззрениях Ривки Рабинович, но ее суждения об изящной словесности обнаруживают большую неискушенность и приверженность к наивно-реалистическому подходу, совершенно негодному, когда имеешь дело с такой хрупкой материей, как художественное слово.
Если бы читатели газеты «Маарив» могли, как я и Ривка Рабинович, прочитать повести Милославского и Гиршовича. о которых идет речь в ее статье, – имело бы смысл нам с госпожой Рабинович обменяться мнениями у них на глазах. Но нелепо газете знакомить читателей не с прозой, а с критикой этой прозы, недоступной читателю. У него столько же резонов поверить Ривке Рабинович, сколько и не поверить – ведь читала-то она, а не он. Между тем, если бы израильтяне познакомились с текстами сами, большинство из них, возможно, разделило бы недовольство изображенной в них картиной неприглядной жизни. Но зато искушенное в чтении меньшинство, знакомое с гораздо более резкими и откровенными произведениями израильской и зарубежной словесности, недоумевало бы: что же так возмутило публицистку? Тогда, опираясь на читательское впечатление, не трудно было бы оспорить Ривку Рабинович, показать, что она не отличает автора произведения от рассказчика-персонажа, не чувствует иронии и автоиронии и совсем не понимает, что такое «несобственно-прямая речь», обычный прием в современном повествовании, когда авторские сентенции располагаются на разных уровнях, в некоей близости то к одному, то к другому герою, когда авторская речь вбирает элементы речевой характеристики персонажей, и потому никакая цитата не может быть приведена как прямое выражение авторской позиции – «авторского кредо», как пишет Ривка Рабинович, – а таковое кредо, нигде не выраженное прямо и однозначно, может быть уловлено только из целокупно воспринятого произведения, недробимого для мелких идеологических надобностей оппонента на хлесткие цитаты. Тогда я сказала бы Ривке Рабинович, что Плотников, герой, показавшийся ей единственным положительным персонажем, осмеян в повести наравне с другими, а его «правильные» высказывания смешны автору, потому что он смеется надо всем, что изображает, включая сюда и рассказчика, и себя самого, и потому, что его знание о людях не укладывается в антитезу «положительный-отрицательный», и он не разделяет тоски госпожи Ривки Рабинович по «положительному идеалу», вынесенному ею со своей фактической родины на историческую.
Но нелепо заниматься литературной критикой текста, неизвестного читателям газеты. Да ведь и Ривка Рабинович говорит вовсе не о литературе. И газета «Маарив» не потому напечатала ее статью, что увидела в ней блестящий образчик критической мысли, а потому, что правильно уловила привкус сенсации, скандала, связанного с прозой Милославского и Гиршовича. И поэтому, оставив литературу, поговорим о жизни, за ней стоящей.
Появление этих повестей – особенно повести Милославского «Собирайтесь и идите!» – есть действительно некий скандал. Журнал «Двадцать два» в пятой своей книжке напечатал целую подборку читательских отзывов о ней. Там были и отрицательные суждения о повести, но были и попытки объективного анализа, так что газета «Маарив» при желании могла бы обратиться к статье профессора Воронеля, Доры Штурман или Амрама. Однако и апологеты и критики повести согласны с тем, что общественный вкус в данном случае оскорблен. Остановимся же на характеристике этого вкуса, воспитанного советской школой, литературой и идеологической критикой. В основе его лежит убеждение, что «книга – учебник жизни», а литература – средство политического воспитания. Таким образом, за искусством слова признается только служебное значение: «воспитывать на положительных образцах» и «подвергать строгому суду». Кроме того, советское официальное литературоведение загипнотизировано фразой Энгельса о том, что цель искусства «воспроизводить типические характеры в типических обстоятельствах». Читатель, которому с ранних лет вбивают в голову этот поверхностный даже для марксизма вздор, не признает за искусством права интересоваться единичным, быть потрясенным уникальным и создавать явления, которых в чистом виде нет в реальной жизни. Поэтому вопросы, которые советская критика и воспитанный ею читатель задают художественному произведению, следующие: что автор хотел сказать (причем за автором признаются только откровенно публицистические намерения)? Кому это выгодно? Чему это учит? И на чью мельницу льет свою воду автор? Итак, если Милославский изобразил сионистов – не героями, то он жестоко обидел героев, существующих в реальной жизни, и даже «оклеветал сионистское движение в целом», сделал же он это, конечно, со специальной целью отвратить русских евреев от идеи алии и от Израиля и, возможно, на деньги ООП. Если Гиршович изобразил группу пошляков из знакомой ему среды русских евреев в Израиле, то типизирующая сила его скромного рассказа признается такой значительной, что вся русская алия может полагать себя оскорбленной.
Большая часть читателей «русских» журналов в Израиле действительно полагает себя, если не оскорбленными, то задетыми этими повестями, но это означает только, что она себя в этих повестях узнает. Читатели возмущаются: честь русской алии, демократического сопротивления советской власти, доблестного сионистского движения! Я могу их успокоить: Милославский изобразил не «все» диссидентство и не «все» сионистское движение в России. Гиршович не охватил своей широкой кистью «всю» русскую алию в Израиле. Кое-что остается на долю еще и других авторов, которые придут после. Быть может, их совместными усилиями будет нарисована общая картина. А быть может, и нет... Но что русская алия дождалась своего сатирика и что он ей полагался столь же непреложно, как любой другой группе нормальных человеческих существ, не свободных от наследия первородного греха, – это можно утверждать определенно.
Дело в том, что Ривка Рабинович знает так же хорошо, как и я, как и любой другой человек общего с нами советского жизненного опыта, что, живя в советском Содоме, евреи в нем вовсе не были праведниками – они усвоили в той или иной степени все пороки советского общежития: живя в советской пустоте, они – многие, и в том числе и лучшие из них, – пили, и развратничали, и трепетали начальства, и преодолевали свой страх. И возвращаясь к национальным интересам, поднимаясь и распрямляясь, увлекая за собой все новых и разных людей, они не стали бесплотными «положительными героями», а были живыми и разными людьми, и в их среде, как и в любой другой человеческой среде, были свои герои и свои мерзавцы, свои честолюбцы и свои сластолюбцы. Борьба за еврейскую эмиграцию из СССР – опасное дело, дело жизни, беззаветный подвиг. Согласна. Для одних – так. А для других – игра честолюбия, политическая карьера с ожиданием близких наград, удобный поезд, вскочив на подножку которого можно добраться аж до Нью-Йорка! А иногда все это перемешано вместе – героизм и честолюбие, сертификаты и письма протеста, еврейские демонстрации и богемные попойки, дерзкий вызов властям и налипшая грязь советской жизни. Милославский изобразил не только неприглядную сторону этого движения, но Ривка Рабинович пишет только об этом, потому что это действительно очень выпукло изображено. Видно, автор и сам был поражен этой стороной открывшейся ему картины. Так что ж! Сионистское движение ведь не покойник, о котором, согласно латинской поговорке, или ничего, или хорошо. Это живое движение, и как живое движение оно нуждается и во внутренней критике, и в самоочищении. Самодовольство Ривки Рабинович представляет для него большую опасность, чем язвительное перо Мипославского.
Точно так же Леонид Гиршович в рассказе «Мальчики и девочки» не оклеветал «всю» русскую алию, а только увидел ее часть. Леонид Гиршович, по рождению и образованию принадлежавший к ленинградской музыкальной, то есть в значительной степени еврейской, элите, был застигнут в Израиле неожиданной для себя ситуацией. Как и многие другие, живя в очень узко отобранной среде, он именно эту среду и полагал своим народом. В Израиле его разочаровал не сам Израиль, а то русское еврейство как широкая народная масса, с которым он впервые свел знакомство в Израиле. И вот какую нашу с Ривкой Рабинович тайну он предательски выдал в печать: оказывается, русская алия не есть алия героев и гениев, а всего лишь алия обычных средних людей, с их мелким заземленным практическим и отчасти рваческим интересом, с их пошлыми шутками и противным жаргоном, когда экзотически приправляют дурную русскую речь ивритскими словами. Оказывается, Гиршович увидел и изобразил затянувшуюся незрелость недавних советских людей, которые к тридцати годам все еще «мальчики и девочки», что отражено названием его рассказа. Ривка Рабинович в тревоге, не примет нас Израиль такими, не полюбит; подумает, поверив Гиршовичу и Милославскому, что мы все до одного пошляки и циники. Но я не разделяю ее тревоги. «Полюбите нас черненькими – беленькими-то нас всякий полюбит», – уверяет английская пословица. Черненькие и и беленькие в среде русской алии содержатся в той же пропорции, какая характерна для всего остального человечества: пошляки и циники, герои, гении и бабники встречаются на израильской улице не чаще и не реже, чем в олимовских шикунах. Сатирический же литературный пафос напрасно так огорчает сотрудницу русской газеты – если эта алия способна увидеть себя так беспощадно, для нее еще не все потеряно.
Мир, из которого вышли в израильскую жизнь русские евреи, так сильно отличается от здешнего, что они выглядят порой пришельцами с далеких планет. Может быть, поэтому между деятелями израильской культуры и израильскими читателями, с одной стороны, и русскоязычными авторами, с другой, вновь и вновь создается та ситуация, которую авторы научно-фантастических романов характеризуют словами «контакта не произошло». Опять, обратясь к прошлому, не такому уж давнему, вспомним: Юлий Марголин был один из первых вестников «страны Зэка», которую Солженицын через двадцать лет назвал «Архипелаг Гулаг». Занятые пением «Интернационала» и развешиванием портретов товарища Сталина, розовые деятели тель-авивской интеллигенции оказались не я состоянии услышать вести о гибельном положении евреев и еврейской культуры в России, которые принес этот инопланетянин. «Контакта не произошло». Для Довида Кнута не нашлось переводчика – опять же «контакта не произошло», и ни один израильтянин не включит в свои представления об израильской культуре этого поэта. Зато учебное телевидение передало 24 января нынешнего года получасовой фильм об Евгении Евтушенко, поражающий своим упрощенным подходом и к поэзии, и к герою фильма всех, кто на деле знаком с литературной ситуа цией в России.
Порой думается, что для «не контакта» требуется особое мастерство. В этом можно было убедиться, сидя у телевизора, показывавшего в программе «Алей котерет» краткое интервью ведущего программу тележурналиста Янкеля Агмона с писателем Юрием Милославским, приглашенным на телевидение конечно же опять-таки из-за этой самой скандальной повести.
Тридцатилетний писатель пытался объяснить свою писательскую и гражданскую позицию, ответить на вздорные обвинения в «антисионизме», «антипатриотизме» и т. п. А ведущий, перебивая его на тех местах, где готова была возникнуть речь о свободном праве свободного художника на высказывание, задавал вопросы. Милославский говорил: «Поймите, я не политик, не идеолог, я писатель – и только». А ведущий, переключая разговор из плоскости искусства в плоскость быта, добивался: «А квартиру тебе дали?», «А зарплата у тебя есть?» – Только что о мас-ахнаса (подоходном налоге – Прим. ред) не поговорили. Вряд ли телезрители поняли, могли уловить, что хотел им сказать Милославский, впервые вышедший из «русского гетто» к израильской аудитории, но зато было абсолютно понятно то внутреннее движение, которое побуждало ведущего задавать свои вопросы: вот и квартиру ему дали, и работу, а он, как говорят, антисионист, хоть и толкует что-то про милосердие и справедливость. Критицизм и справедливость казались ведущему нежизненно высокими материями. В плоскости «вилла-вольво» он чувствовал себя намного увереннее. И поскольку Милославский находился в совершенно другой плоскости, – «контакта не произошло» и на этот раз.
Статья Ривки Рабинович в «Маариве» есть вложение в ситуацию «неконтакта», ибо она не дает читателям газеты возможности понять сквозь творчество русскоязычной интеллигенции ту большую группу новых израильских граждан, которая зовется русской алией. Но, быть может, из данного случая могут быть сделаны кое- какие существенные выводы на будущее. Быть может, обозреватели газеты присмотрятся со вниманием к тому, что написано за эти годы в Израиле на русском языке? Быть может, время от времени газета раскроет свои страницы не критикам текстов, недоступных ее читателям, а самим этим текстам, переведенным на иврит?! Быть может, многолетнее существование русскоязычной периодики в Израиле будет наконец замечено и оценено ее израильскими коллегами?!
Пышно отпраздновал свое шестидесятилетие Нисим Илишаев: роль «свадебного генерала» на его застолье играл бывший министр обороны Ариэль Шарон; президент, министры, гендиректора важных ведомств, если и не явились, послали помощников и телеграммы. И как было не радоваться Илишаеву: вышел в свет роман «Наказание без преступления», в твердой обложке и многоцветной суперобложке, не хуже, чем в Москве или Тбилиси, и на обложке романа – имя Илишаева. «Маарив» немедля перепечатал одну из глав романа, «Ночной полет», где описывалась встреча Берии и комиссара-чекиста. На голову автора посыпались призы, стипендии, субсидии. Заинтересовались им и политики: «За кого голосует Илишаев, за того голосуют десятки тысяч горских евреев» – шла молва. Были и бескорыстные помощники – уже не первый год ашкеназийский Израиль лезет из кожи, стараясь поощрять восточные дарования.
Гром с ясного неба грянул через несколько дней после торжественного юбилея, когда на сходке пишущих по-русски писателей известная эссеистка Майя Каганская объявила роман грубой фальсификацией. «Никакого “писателя Илишаева” не было и нет. Он не написал ни одного слова в романе, на титуле которого значится его имя. “Наказание без преступления” – не проявление самобытного восточного гения, но разбавленная бульварщиной рукопись талантливого русско-еврейского писателя Александра Цибулевского», – утверждала Майя Каганская.
К этому выводу пришли Майя Каганская и филолог Зеев Бар-Селла на основе тщательного изучения романа. Рассказ об их открытии – подлинном или вымышленном – производит впечатление интеллектуального детектива. «Роман потряс нас. Более того, мы сказали друг другу – такого романа не может быть вообще. В основном он написан бульварной, расхожей прозой. Но в текст вкраплены удивительные, тонкие фразы, метафоры, образы. Не мог один человек написать эти два слоя текста, для этого требовались двое. В смятении мы обратились к предыдущей книжке Илишаева, это оказалась тонкая брошюрка под названием “С Кавказа в Иерусалим”. Как выяснилось, с этой брошюркой он пытался вступить в Союз пишущих по-русски писателей, но безуспешно». Брошюрка «С Кавказа в Иерусалим» написана кошмарным слогом советских районных газет, явно не тянущим даже на второсортную прозу романа «Наказание без преступления». Эту брошюрку мог написать кто угодно, столько в ней затертых штампов:
«Я не упускал случая, чтоб прийти в гости к этой голубоглазой старушке, мудрой и гостеприимной, так много перенесшей на своем веку».
«Солдаты и офицеры-кавказцы отличаются храбростью, выносливостью, боевой смекалкой и беззаветной преданностью Еврейскому Государству».
Есть в ней и просто «липа»: так, на стр. 154 фотография с подписью: «Учащиеся Еврейского ремесленного училища в Дербенте. 1924-25 гг.». Ту же фотографию можно найти и в выпущенной Сохнутом книжке памяти Феликса Львовича Шапиро, но с другой подписью: «Ф. Л. Шапиро среди учащихся еврейской народной школы в Баку».
Невозможно себе представить, говорят Каганская и Бар-Селла, что автор этой книги написал следующие строки в романе «Наказание без преступления»:
«Горбатые крыши выглядели сверху идеально ровными, арки подворотен и вымытые дождями стены напоминали цветом выцветшую от времени гравюру. Ослепительные лучи солнца клали черные, цвета привозной китайской туши тени под сводами, под каждым навесным балкончиком или карнизом: подведенные сурьмой глаза наличников, ресницы оконных переплетов. Над этим отчетливо-линейным миром картиной из описаний Дюмон Дюрвиля или гравюрой на библейскую тему возвышался потухший вулкан – могучий Моисей, упирающийся в небо двумя своими рогами. Вода разрушенных арыков билась где-то меж первыми домиками – аритмичным пульсом умирающего».
«В поисках разгадки мы обратились к Нисиму Илишаеву, – рассказывают Каганская и Бар-Селла, – и убедились, что он даже не слыхал о Дюмон Дюрвиле и не понимает, почему Моисей в этом описании снабжен рогами. Более того, Илишаев, выросший, по его словам, в Москве и учившийся в русском институте, говорит на кавказском русском вроде “черный корова прыгнул и упала”. Элегантные аллюзии из Пастернака и Мандельштама, часто встречающиеся в романе, были совершенно непонятны Нисиму Илишаеву».
Но не только роман, по мнению Каганской и Бар-Селлы, смахивал на подделку – они заподозрили и биографию Илишаева, напечатанную на суперобложке, в неточности. Там говорится, что Илишаев опубликовал ряд очерков в газетах «Красная звезда» и «Известия», учился на филфаке и что в СССР вышла в свет его книга «Зеленая дорога». Библиографы Еврейского университета корпели днями, проверяя «Книжную летопись», и пришли к выводу – такой книги такого автора в России не выходило, да и статей Илишаева в этих газетах не было. В биографии говорится, что Илишаев получил в 1970 году 10 лет лагерей за «сионистскую деятельность» и был освобожден досрочно «под давлением международного общественного мнения». Удивительно, что Общество узников Сиона и другие общества защиты русского еврейства не слыхали ни об Илишаеве, ни о его аресте.
«Илишаев бесспорно не написал романа, – сказал мне Давид Маркиш, председатель русской секции Союза писателей в Израиле, известный писатель, последний роман которого, “Шуты”, выходит сейчас в свет и в ивритском переводе. – Удивительно, что в такой “малой литературе”, как русская литература в Израиле, произошла такая великолепная авантюра, которой могла бы гордиться и большая страна. Это – потрясающая история».
«Даже если Илишаев и не написал эту книгу, – сказал мне работник Сохнута Л., – он сумел ее использовать для выкачивания денег. Глава Сохнута Арье Дульчин выделил из личного фонда десять тысяч долларов в помощь талантливому писателю из угнетенных восточных общин».
Писатели рассказали мне, что Илишаев нашел путь к хранителям многих фондов, всегда раскрытых для восточных евреев. Министерство иностранных дел – Русский отдел – помогло Илишаеву издать книгу, а известное своей скупостью Министерство абсорбции купило 250 экземпляров по полной цене, в отличие от своего обычного максимума – 10-20 штук. Так Илишаев «сказку сделал былью». Сказкой был роман Феликса Розинера «Некто Финкельмайер». Этот роман, за который автор получил премию Даля, предвосхитил авантюру «Наказания без преступления». Финкельмайер, московский еврей, получает задание – создать нацлитературу маленькой, лишенной письменности народности. Он пишет книги, выдавая их за переводы туземного гения. В России действительно была настоящая промышленность финкельмайеров. Так возникли народный акын Джамбул Джабаев и Сулейман Стальский. Их стихи были написаны сначала проворными московскими евреями, а затем переведены на экзотические языки. Но почему в Израиле смогла произойти такая история?
Дело в том, что и у нас в последние годы возникла идея, что слаборазвитым общинам положено свое искусство и, если его нет – тем хуже для фактов. На слете сефардийских талантов в Тель-Авиве исполняются песенки с автобусной станции, и молодые политиканы из свиты Абу-Хациры клянут европейских евреев, что не допускают – из чистого расизма – восточных гениев на сцены «Габимы» и Дворца искусства. В такой ситуации появление Илишаева было неизбежно – если б его не было, его нужно было бы придумать, говоря словами Вольтера о Боге.
Но кто его выдумал? Кто на самом деле написал «Наказание без преступления»?
По мнению д-ра Марка Кипниса, редактора «Еврейской энциклопедии», лучшие части романа были написаны Александром Цибулевским, русским евреем, прожившим почти всю свою жизнь на Кавказе.
Цибулевский, скончавшийся в 1975 году, был большим оригиналом и любимцем тифлисских поэтов и их московских гостей. Белла Ахмадулина посвящала ему стихи, с ним был дружен Вознесенский. Шурик, как все его звали, подавал большие надежды в юности, но в 1945-м сел на 10 лет за участие в подпольной студенческой организации «Молодая Грузия». Он вышел сломленным человеком и немало страдал от запоев. В последнее время в свет стали выходить его рассказы и стихи, хотя большая часть рукописей осталась у его вдовы, в Тбилиси. В Израиле Цибулевского печатал д-р Михаил Вайнштейн из Еврейского университета. Д-р Вайнштейн готовит сейчас новую, более полную публикацию прозы Цибулевского. По его словам, возможно, некоторые части романа «Наказание без преступления» были написаны Цибулевским. «Стиль похож, – говорит д-р Вайнштейн. – Цибулевский бывал в Дагестане, писал о горских евреях, – но точно ответить на вопрос об авторстве невозможно».
«Цибулевский не был крупным писателем, – говорит Майя Каганская, – но у него был свой голос, свой стиль. У меня нет сомнения в его авторстве. Вот, например, отрывок из его рассказа “Родничок”, напечатанный в журнале “Литературная Грузия” за 1977 год, легко заметить сходство стиля с “лучшими местами” в “Наказании без преступления”:
“Забавно возмутить родничок прутиком и наблюдать, как на глазах сознательно восстанавливается первозданная, хрустальная чистота. Иногда пробивался тонкий, как игла, луч и вспыхивала часть дна в мелких камушках, или же луч, дробясь, сбегал по пагоде из листьев”».
Кто же обработал текст Цибулевского? На это нет ответа. Таких людей все же не очень мало, и стиль «обработчика» не слишком уникален. Нет сомнений, однако, что обработка была проведена уже в Израиле в наши дни, – говорит Майя Каганская, – глава «Ночной полет» явно переписывает «В круге первом» Солженицына, другая глава – Марченко, третья – вроде следующего отрывка – явно навеяна страничкой для взрослых журнала «Круг»:
«Опер (во время обыска) наполнил стакан коньяком и выпил залпом. Потом, дождавшись приятной тепловой вспышки в желудке, огляделся, и обнаружил прозрачный розовый пеньюар. С блудливой улыбкой предстоящего наслаждения быстро скинул гимнастерку, сапоги, брюки и голубые бязевые кальсоны. С ужимками натянул на себя пеньюар и плашмя кинулся в кровать, под одеяло. Зажмурившись и постанывая, он, ритмично выгибаясь, долго тыкался животом в крахмальную простыню – пока не издал сдавленный рев и, почувствовав на животе теплую влагу, не уткнулся в подушку потным лицом».
Уже более месяца прошло со времени доклада Майи Каганской перед русскими писателями в Тель-Авиве, но по сей день Нисим Илишаев так и не собрался ответить на ее обвинения. Союз писателей продолжает, по ее заявлению, процесс исключения Илишаева. Подлинной тайной остается вопрос – зачем? Положение русского писателя в Израиле настолько неважное, что трудно поверить, что поиски денег, славы и почета могли бы повести человека по этому пути: нет у нас ни славы, ни денег, ни почета. Даже учитывая все виды помощи, полученной проворным автором, трудно поверить, что овчинка стоила выделки. Слава русского писателя... ее просто нет, ни у кого из нас за пределами русской колонии. Вопрос подлинных мотивов фальсификации, если права Майя Каганская, остается открытым.
Три раза у меня брали интервью. Три раза за эти четырнадцать лет, что я живу в Израиле. Первым был молодой журналист, который очень хотел напечататься в солидной газете и выбрал для этого тему: «Писатель-репатриант». Поначалу он задавал вопросы и старательно записывал мои ответы, а потом вдруг увял, приуныл и заскучал. «Я понимаю, в чем дело, – сказал я ему. – Ты ждал разочарования. Ты пришел за трагедией, и теперь я тебя разочаровал. Нет трагедии, дорогой. Я живу. Я пишу. Дети мои растут. Книги мои выходят. Есть сложности в моей жизни, которые потребуют от тебя времени, чтобы в них разобраться. Но трагедии у меня нет». И тогда он сознался стыдливо: «Ты знаешь, а без этого я никого не удивлю». И мы расстались друзьями.
Второй раз это была молоденькая девушка, которая сразу же меня спросила: «Какое твое самое основное ощущение после десяти лет в стране?» «Самое основное, – сказал я, – у меня нет больше чемоданов. Я приехал сюда. Насовсем. Все чемоданы выбросил на помойку. Мне больше не надо никуда ехать». Она поскучнела, закрыла свой блокнотик и сказала уже на отходе: «Странно. А у израильтян как раз обратное ощущение».
Третий раз это случилось совсем недавно. Пришла женщина – милая и симпатичная, и я сразу же предупредил ее: «Ты поговоришь со мной два часа, потом возвратишься домой и напишешь обо мне и о моей жизни. Но разве двух часов достаточно, чтобы понять другого человека?» Так я ей сказал, и примерно такими словами она и начала свой очерк о трех писателях из России, который появился в «Маариве», в приложении «Соф шавуа»1.
Не будем мелочными и не станем перечислять фактические ошибки, которых немало в том очерке. Главное – иное. Милая и симпатичная журналистка задавала свои вопросы, и где-то через час я сказал ей: «У меня такое ощущение, что ты приехала к индейцу в резервацию». И она не стала этого отрицать. Может, потому и старалась выяснить мелкие и малосущественные подробности из прошлой моей жизни, может, потому и не углядела самое главное, может, потому и дала название своему очерку «Душа и тело остались там». А под это название уже и подстраивалось все остальное. И вот я с интересом обнаруживаю, что мне «не с кем в этой стране посмеяться», что я «чувствую себя слепым в этой жизни», что «стену между нами и вами (израильтянами) никогда не удастся разбить». В который уж раз очередной журналист приезжает в резервацию к индейцам, чтобы написать свое, оригинальное, а получается в одних и тех же стереотипах: снег, водка, ГУЛаг, трагедия «русской души» в Израиле.
Милая моя журналистка! Я не индеец, и здесь для меня не резервация. Я плакал вместе со всеми, когда отдавали Ямит. Я радовался вместе со всеми, когда «Маккаби» становилась чемпионом Европы. Я специально выбрал для примера две полярности, потому что от великого и до малого, от прекрасного и до безобразного меня касается все на этой земле. Конечно, часть моя осталась в России: могилы родителей, друзья, любимые места, – но и та часть, которая приехала сюда, она и здесь уже имеет свои любимые места, своих друзей и, к сожалению, могилы близких людей.
И еще одно, напоследок. Мы ехали с милой журналисткой по Иерусалиму, и возле Тальпиот-Мизрах я специально завез ее на обзорную площадку, с которой виден Иерусалим, Храмовая гора, Иудейская пустыня, – вид ошеломляющий и заставляющий меня постоянно к нему возвращаться и привозить туда всех моих знакомых. Мы вышли из машины. Милая журналистка бросила на окрестности нелюбопытный взгляд, и через минуту мы уже ехали дальше. Конечно, у каждого свои симпатии и привязанности, свою любовь другому не навяжешь, но и по сей день меня мучает один вопрос. Почему в своем интервью она не спросила меня ни разу: про меня в Иерусалиме и про Иерусалим во мне? Почему она так старательно допытывалась, какая очередь стояла в туалет в коммунальной квартире в Москве сорок лет тому назад?..
Феликс Кандель, Иерусалим
В четверг, 21 ноября, в рамках Генделевских чтений Зеев Бар-Селла выступит с докладом «От фонаря: Литературный Ленинград (Зощенко, "Аристократка")». Доклад состоится в Доме русской книги «Исрадон» (ул. Агрипас 10, Иерусалим). Начало в 19:30. Убедительно просим не опаздывать.