ПОДПОЛЬЕ
О русском молодежном «подполье» в Иерусалиме начала 1990-х гг. рассказывают в своих воспоминаниях Наталия Беленькая и Энт (Антон) Вайс. К сожалению, не все обстояло так розово, как может показаться при чтении этих мемуаров. Именно в среде «подполья» активно распространялись и воспевались тяжелые наркотики (у богемных израильтян в ходу обычно была «травка», максимум – гашиш), и именно знакомство с некоторыми людьми «подполья» привело в могилу, в возрасте 27 лет, блестяще одаренную А. Горенко, лучшего поэта «второго поколения» русско-израильской литературы.
Энт Вайс
НОВЫЕ ПОДРОСТКИ В СТАРОМ ГОРОДЕ, ИЛИ
РУССКОЕ ПОДПОЛЬЕ ИЕРУСАЛИМА
Иерусалим – он в чем-то как Питер. Мертвый город, город-музей. По горам раскиданы воздушные районы-сателлиты, посередке уходит корнями в вечность Старый город.
К нему полусовременным недоразумением прилепился городской центр – толкотня грязноватых улочек, темных пабов, аляповатых магазинов. Этакий предбанник музея – буфет, вынужденный терпеливо выносить суету повседневности.
Посреди этой суеты есть Самая Маленькая Площадь Иерусалима, а может, и всего мира (поди знай, что творится в каком-нибудь там Люксембурге) – площадь Михеля Ицхака Элияху Коэна. Размером она с гостиную в приличной квартире. С трех сторон площадь огорожена стенами, с четвертой от нее отходит малюсенькая улочка, которая сразу торопливо убегает ступеньками вверх.
Идеальное место, чтобы спрятаться, окопаться, занять оборону.
Неудивительно, что именно здесь в начале 90-х стала собираться тусовка русскоговорящих подростков-эмигрантов. Длинноволосых, увешанных феньками и значками, изрядно обалдевших от скоропостижной смены «постсоветского пространства» на «землю обетованную».
А начиналось все так:
Как известно, в восьмидесятых годах самой большой мечтой советского подростка было оказаться «на Западе».
Там была свобода, шмотки и концерты популярных заграничных музыкантов.
С другой стороны, в восьмидесятых же разрослась и окрепла так называемая «система» – неформальное движение молодежи, субкультура, объединявшая тех, кому с советским официозом было не по пути. Тех, кто слушал западный, а потом и русский рок. Тех, кто ездил по стране автостопом. Тут были хиппи, которые не стригли волосы и верили в свободную любовь. А также панки, которые протыкали уши булавками и не верили абсолютно ни во что. Тогда все это еще было настоящим подпольем – за принадлежность к «системе» можно было запросто попать в милицию и вылететь из вуза.
К началу девяностых ситуация кардинально изменилась: в советской стране вдруг стало необычайно интересно жить. Подпольные в прошлом рок-группы играли на стадионах. На рок-концертах в Питере скандировали «Рок принес нам перестройку». Быть неформалом становилось все более модно. Короче, самое хреновое время валить за бугор. Но наши родители все видели по-другому – для них открылся долгожданный шлюз, и валить следовало неотложно.
Так и получилось, что начинающие советские тусовщики, полухиппи-полупанки, фанаты Гребенщикова и Кинчева, оказались на этом самом Западе (а Израиль уже тогда был хоть и несколько более захолустным, чем сейчас, но все же «западом»). Оказались без особого желания, полные тоски по родным подворотням, дешевому портвейну и дыханию перестройки. Нет, было, конечно, очень любопытно – как же оно здесь все происходит? Еще вчера недоступные вещи вдруг оказались на расстоянии вытянутой руки. Например, я через неделю после приезда пошел и купил себе в подарок фирменную кассету группы «Полис». В совке тех времен это было фантастикой. Так что любопытно было, но никто и не думал здесь задерживаться – мы жили как на транзитной станции, готовые в любой момент отправиться в путь.
Приезжая поодиночке, юные неформалы поначалу оказывались оторванными от тела (и дела) тусовки. И сразу бросaлись искать родственные души, опознавая друг друга по фенечкам и значкам. Так я познакомился с Н.
Все новоприбывшие репатрианты первым делом отправлялись учить иврит на специальные курсы с цветочным названием «ульпан».
В нашем ульпане на пару сотен подростков «тусовщиками» оказались только мы двое. То есть, конечно, среди остальных, в основном гопников или уж совсем скучной биомассы, попадались достойные и вполне интересные персонажи, но, увы, – они «не секли фишку». Это все равно было не то. Поэтому когда я впервые заметил девушку хиппового вида, до локтей украшенную феньками, мое сердце сразу застучало как двойная бочка. Она явно своя! Я день-другой посмущался, но наконец не выдержал и подошел:
Я: Привет! Классные феньки!
Н.: (свысока, с некоторым пренебрежением) Ну спасибо, если не шутишь...
Я: (стараясь не заробеть) Так ты тусовочная?
Она: Ну типа того..
Я: (о главном, с замиранием сердца) а БГ любишь?!?!?....
Диалога я, на самом деле, не помню – скорей всего он был гораздо смешнее. Но зато спустя неделю одинаково длинноволосые юноша и девушка уже шли по узким улицам центрального Иерусалима в поисках укромного местечка. Они чувствовали себя как в сказке – где-то на грани влюбленности и большого приключения. Шершавые стены домов, облицованные белым иерусалимским камнем, смотрели на подростков с усмешкой – они-то знали, что этим детям нужно. Мостовые, недаром сделанные из того же камня, тоже сразу все поняли и, немного попетляв, привели длинноволосых к маленькой секретной площади, с трех сторон огороженной стеной. Вдоль стены тянулась каменная скамья. Идеальное место чтобы раскрыть душу, поведать о сокровенном. Юноша расстегнул футляр, достал привезенную из Питера двенадцатиструнную гитару и наконец исполнил девушке свои песни, так похожие на песни Гребенщикова. А потом и песни самого БГ. И Цоя. И Майка... Oна слушала, закрыв глаза. A юноша был благодарен ей и судьбе за то, что его истинная жизнь наконец-то продолжается.
У Н. были какие-то друзья, и еще с кем-то я познакомился на улице. Новые репатрианты тогда, в 90-91 годах, приезжали почти каждый день. Среди них, естественно, попадались и неформалы. Так что мало-помалу тусовка росла. Каждый новый человек принимался с распростертыми объятиями. Интересно было еще и потому, что нарождавшаяся иерусалимская группировка была как бы уменьшенной моделью большой всесоюзной «системы». Люди приезжали со всех концов распадающейся империи. Харьковчане братались с питерцами, псковитянки с магнитогорцами. Истории о чужих тусовках было слушать не менее увлекательно, чем рассказывать о своих.
Эмигрант – аутсайдер по определению. Но неформалы чувствовали себя не просто эмигрантами – они были субкультурой в русской субкультуре Израиля. И тут им, пожалуй, было даже легче, чем остальным – у них как у настоящих подпольщиков была своя секретная жизнь. Они не просто бухали и трахались – они делали это под «Пинк Флойд» и блюзы Майка Науменко. Это, во-первых, незабываемо окрашивало переживания, а во-вторых, давало ощущение принадлежности к всемирной ТУСОВКЕ. В противовес постыдному русско-израильскому гетто. А быть русским в Израиле тогда было стыдновато. Подросткам в эмиграции вообще непросто – детскую гибкость они уже утеряли, а взрослую уверенность в собственных силах еще не обрели. Вот тут субкультура – незаменимый источник для поддержания самооценки. Вместо того, чтоб стараться соответствовать враждебному окружению, ты выбираешь другой стандарт. А альтернатива – она и в Африке альтернатива.
Ну а если ты – тусовщик, то надо где-то тусоваться. Так что, как у любой нормальной тусовки, в центре Иерусалима у неформалов образовалось несколько мест сбора. Сюда по вечерам, натерпевшись тягот абсорбции, шли в поисках друзей и собутыльников-сокосячников.
Одной из этих стратегических точек стало именно место нашего с Н. первого музыкального свидания. Как вы, несомненно, уже догадались, это была та самая «площадь Когана» (переименованная так на русский манер), с которой начался этот рассказ. Приехав в центр города, тусовщик первым делом шел сюда. Здесь можно было попеть под гитару, скинуться с кем-нибудь на пару бутылок водки «Казачок» (за изображение синих бородачей на этикетке она получила ласковое прозвище «водка Синие Мужики»), а то и на полпальца гашиша. Изредка проходящие мимо коренные жители и туристы с недоумением и некоторым испугом поглядывали на странных нетрезвых подростков. Подростки то сидели вдоль стеночки, то валялись на земле, то бегали друг за другом с громкими воплями. Прохожих они толком не замечали – жили в своем Иерусалиме, в своей реальности, пока толком не пересекаясь с израильской.
Другим местом сбора был «Идиотник». Вернее, официально он назывался «Центр Культуры Выходцев Из Бывшего СССР» или что-то в этом роде. Чтобы понять, за что он получил свое нелестное прозвище, надо вернуться к уже упомянутой стыдности русского происхождения. Для того, кто в те годы не был эмигрантом, это может быть не очевидно, но русские на фоне коренных израильтян выглядели, прямо скажем, неприглядно. Они были плохо (по-совковому) одеты, в подавляющей массе толком не говорили по-английски, смотрели исподлобья и все время жаловались. На то, что их былые заслуги не оценены по достоинству. Кандидат наук с метлой в руке стал символом русской иммиграции той эпохи. Ни на что лучшее большинство этих кандидатов не годилось. Русские подростки (те, которые не неформалы, то есть, получается, формалы) были ненамного лучше. Они, правда, не жаловались, а в основном просто материли тупых «изеров» (так на сленге назывались коренные израильтяне). И периодически ходили драться с ними стенка на стенку. 
Понятно, что неформалам все это претило. Бывших совков, особенно взрослых, они считали идиотами, а центр культуры, соответственно, стал «идиотником».
А так – это был небольшой, вполне уютный клуб с концертным залом и кафе-столовой. Здесь было относительно цивильно. Сюда приходили, когда денег было несколько больше, чем на бутылку «Синих Мужиков». Здесь же мы совершали первые попытки публичного исполнения блюзов.
«Каких блюзов?» – спросит читатель. И верно – я еще мало сказал о музыке! А музыка была чуть ли не основой всего. Ведь альтернативное пламя в своих душах тусовщики поддерживали, если не считать гашиша и алкоголя, главным образом слушанием и распеванием подпольных гимнов. То есть – песен русских рок-групп, а впоследствии – и собственных им подражаний. Ведь им так хотелось, чтобы все было по-настоящему. А сильное хотение безрезультатным не остается – постепенно подростковые посиделки с гитарами вылились в свой Иерусалимский Русский Рок-Клуб. Так же как поначалу игрушечная иерусалимская ячейка разрослась и влилась в большую всеизраильскую тусовку – с поездками автостопом, вписками в других городах, рок-фестивалями, на которые съезжались со всей страны. Со своей мифологией, своими поэтами и прозаиками, фотографами и живописцами, сумасшедшими и самоубийцами. Нет, это не было явлением глобального масштаба – вы, скорее всего, читаете об этом впервые. Как это часто бывает с эмигрантской культурой, происходящее было странно и зачастую нелепо – представьте себе группу юных панков, орущих песню Егора Летова «Все идет по плану», но не в переходе под Невским проспектом, а где-нибудь у стен иерусалимского Старого города. И это было, потому что не могло не быть – подростки отстаивали свое «мы», постепенно и неизбежно становясь новыми израильтянами. Оттусовав своё, длинноволосые юноши стали папами, девушки – мамами. Их дети теперь говорят на иврите лучше, чем по-русски. Все как и положено – хиппи превратились в яппи, панки в буржуа. Из Иерусалима многие переехали в центр страны, поближе к Тель-Авиву – там больше работы, да и жизнь поинтенсивней.
Я тоже нечасто бываю в Иерусалиме. И даже когда бываю, все никак не соберусь навестить площадь Когана. Но и сейчас, закрывая глаза, я все еще вижу ее такой, какой она была 15 лет назад. И опять вспоминаю, как здесь впервые в Израиле пел свои песни девчонке родственной души. Как, вернувшись в Израиль из путешествий, до беспамятства напился и убегал от наползающих на меня стен. Как, исследуя уголки своего сознания, мы с другом восторженно наблюдали здесь органические трансформации иерусалимского камня. Как озлобленными волчатами мы дрались с религиозными евреями за наше право курить в пост Судного дня. Как целовались, носили друг друга на руках, ели купленные на последние шекели фалафели, курили, пили, снова целовались, разговаривали ни о чем, как фотографировались на фоне закопченных случайным пожаром стен. Эта крохотная площадь была нашим штабом. Здесь мы – новые подростки в старой стране – прятались, с удивлением, недоверием и жадностью изучая окружающий нас полный мистики город-негород, который понять невозможно. Можно только дать ему проникнуть в тебя и после этого всю жизнь нести его с собой. Как эту маленькую площадь, огороженную стенами с трех сторон.
У самого въезда в Иерусалим – или выезда, как посмотреть – есть заброшенная арабская деревня под названием Лифта. Она буквально примыкает к обитаемому еврейскому кварталу и даже не слишком отличается от него внешне – если не считать круглых куполов на крышах. В полах и крышах пробиты дыры – говорят, пробили специально, чтобы туда не вернулись жители. Прораб на моей первой работе в Израиле, археологических раскопках в 90-м году, рассказывал: мол, было у моего дедушки поместье, пришли евреи и построили там свою Тахану Мерказит. О Лифте ли речь шла – не знаю.
Так или иначе, где-то в начале или скорее середине девяностых там обосновались русские неформалы, но не совсем те, о которых говорится в этих воспоминаниях. Те-то, наследовавшие хиппи, потом пошли в университеты или из страны поуезжали. А в Лифте были скорее панки и иже с ними. Жили они там в основном в теплое время, а большинство не жили вовсе, а просто тусовались – вплоть до начала нашего века. В Лифту, где и раньше обитали разные люди — от бомжей до вольных художников, роскошно занимавших по целому дому каждый, — пришли поэты и любители разного рода веществ, изменяющих реальность. Иосиф откуда-то из средней Азии, по кличке Ос, известный строчкой «Мой милый маленький Израиль…», красавец-химик Алекс Мух, любитель Летова (самое известное произведение – «Первое марта кислотной весны»), чуть позже появился Эдичка Пчел из Махачкалы. Потом к Осу, Муху и Пчелу добавился Петя Птах – огромный человек, укорененный в израильской культуре поэтического перформанса, пишущий нынче на иврите. И без счету прибившихся детей, которых Алекс обучал жизни. Собственно, весь дискурс про Оса, Муха и Пчела начался на той же Площади Когана, где легендарный человек Полушка придумал рок-оперу «Ос и Пчел» по мотивам анекдота про «Ос – это такой мохнатый Мух»: Ос уже был, а Пчел добавился, соответственно, позже.
Сейчас все по-другому, но было время, когда в Лифту было трудно попасть: дорога закидана камнями, по которым нужно долго-долго спускаться, а обратно так же долго ползти вверх – или просто, цепляясь за траву, вылезти на построенное сверху шоссе. Лифтяне жили удаленно от глаз посторонних и полиции. Время от времени выходили в город за едой. Умываться можно было в текущем неподалеку роднике. Вода стекала в прудик, который религиозная публика до сих пор использует как микву. На грани веков, уже когда в Лифте практически не осталось постоянных жильцов, там вошли в традицию большие праздники под названием «Эдичкин день рожденья», отмечающийся регулярно в так называемом Эдичкином доме – про некоторые из этих домов на склоне было известно, за кем какой закреплен. Праздники были длинными, с громкими барабанными джем-сейшенами – но бывали и просто встречи, когда люди, вовсе в Лифте не жившие, собирались в одном из домов со свечами и припасами с рынка. Можно было просто гулять и случайно встречать знакомых, а были люди, которые там «вписывались», особенно в девяностые. Лифту показывали как достопримечательность, о ней снимали кино, а маленькую дочку одной из сочувствующих Лифте жительниц Иерусалима однажды забрали в полицию, когда она одна шла то ли туда, то ли оттуда – хотя с чего бы, ребенок просто шел от друзей семьи. Точнее, из одной части семьи – в другую.
Семьей все это и было, особенно в годы расцвета, и туда уходили из дома. Те, кто жил в Лифте, были друг другу свои, но дух, конечно же, был совсем иной, чем раньше. Средний «лифтер» носил больше черного и употреблял более тяжелые наркотики, чем молодые люди в бисерных фенечках ранних 90-х. И вообще скорее употреблял наркотики, чем нет, в отличие от предыдущей волны. Это была более жесткая, бескомпромиссная жизнь, несмотря на расслабуху теплых камней и утреннего иерусалимского солнца, пробивающегося сквозь старинные окна. Архитектурные достоинства Лифты привлекали фотографов и вообще любителей живописной атмосферы. Все это стало даже официально проговоренным элементом субкультуры – лет десять назад ныне покойный Вадик Дегтярь написал в «Вести-Иерусалим» заметку под названием «Один день лифтера», во втором лице, как бы как обращение к самому себе. Те же люди, что постоянно тусовались в Лифте, имели отношение и к выпуску литературных альманахов на русском языке («Симург» и «Солнечное сплетение», закончившее, увы, свою жизнь на помойке).
Но мало-помалу все это стало как-то сходить на нет. В разговорах слово «Лифта» мелькало уже нечасто, реже доходили слухи о тамошних тусовках, кроме разве что ежегодных эдичкиных «бездников». Статус Лифты изменился, и нынешние неформалы, кажется, не живут там вовсе – и только в автобусе мальчик неместного вида с рюкзаком и словарем спросил меня с русским акцентом по-английски, где тут у нас тахана мерказит. Стоило ему объяснить это по-русски – он поинтересовался, как пройти в Лифту. Туда-то, сказала я, но там уже никто не живет. Тем лучше! – прокричал он уже с улицы.
…а ведь казалось бы, так недавно, лет 10-11 назад мы, вовсе даже в Лифте не жившие, сидели там, в расщелине какой-то скалы, в пещере практически, и пытались что-то играть на гитаре и дарбуке (маленький арабский барабан, без которого тут не обходится ни одно мероприятие).
Между тем моментом и нынешним прошла вся «русская» история Лифты, когда на самые большие тусовки некоторые девушки добирались на каблуках по закиданному камнями спуску, а отдельные эскапады хвастливо пересказывались: так, один безбашенный персонаж, если верить его рассказам, совокупился с гитарой – и лифтинское общество тут же сложило об этом событии эпиграмму: «Между пятой и шестой — промежуток небольшой». Все это в прошлом, Лифта в основном пустует, и неизвестно, чем и где живут нынешние русскоязычные юные люди. Но живут они явно где-то в другом месте.
