Михаил Генделев

ЭЙЗЕ РЕАХ ШЕЛЬ РУСИМ,
ИЛИ АПОЛОГИЯ БАЯНА

 Альманах «Ништяк», стр. 30

Общая тематика, т.е. набор и выбор тем альманаха, штука обычная, не скажу – естественная, что-то вроде «ветераны ВОВа о взятии Тамбова», а если все это еще и пятистопником с мужской перекрестной рифмой и сержантским словарем, то или инвалиды катать могут только так, а не иначе, иначе не могут молчать и на сем стоят, или корифей-редактор-составитель такой у них; или, что, собственно, не изви­няет ни первого, ни второго, – поэтика, значит, у них коммунальная, сугубо смеж­ная, как санузел. Последнее – подчеркнуть. Дело ведь не в том, что «баян» он и есть «баян», а «белое» оно наоборот отнюдь – не «черное». Дело в том, что, казалось бы, когда в кайф, то ништяк, это – без вариаций, но не тут-то было. Сочинители «Ништяка» – альманаха с подзаголовком «проза русского литературно­го подполья» – кайфом не поделились: не до кайфа. Тут, видите ли, – литератур­ные амбиции, полиграфия и обложка. И тираж, наивный, впрочем. Я, со своей сто­роны, кайфом тоже не поделюсь: кайф не пришел, не хохотал я заливисто над замыслом-слезами-обольюсь, не хохоталось мне русалочьим смехом, не убегалось ликовать в поле, хватаясь за березы. Может статься, и даже наверняка, я не люблю слово «подполье»: в подполье мыши, крысы и сыро. Зачем нужно писать в подпо­лье в 1997 году от эРХа в Израиле – ума не приложу, неохота и не верю. На тебе бумажку, на тебе авторучку с кровью, на тебе солнышко бесплатно – сиди, выяв­ляй творческую индивидуальность и групповые пристрастия. Во-вторых, я не люблю слово «русское» в приложеньи к сифрут яффа, если оно не про завалинки и не для завалинок. В-третьих, я не люблю, когда скучно. Но это проблемы декларации, а не самого сочинительства г.г. Муха, Святого Егория, маркиза, Пчела, Галушко Алексея, Аристарха Автурханова и м-м Совушки. Их проблемы носят узколитературный характер: как лучше, чтоб не вырубить топором, и что из всего этого получилось. Непростодушный, но мало осведомленный о лифтяном быте исследователь (в нашем случае – «натуралист») сделал бы вывод, поспешный и неправильный, что он, читатель, реципиент прекрасного и литературовед, столкнулся с эдаким литрозыгрышем единого авторства, из-под которого розыгрыша группового псевдонима торчат уши (2 шт.), ноги (2 шт.), ум (1 шт.), вкус (зияние) и рука одного (1 шт.) полу­дилетанта, пробующего свое перо на чем ни попадя – от забора-палимпсеста (плохоотскребанного, свежекрашенного, но все того же литпространства авангарда 60-80-х гг., см., например, очень смахивающие на опусы тихого дона Волосипьяна – московско-парижские развлечения, скажем, Вагрича Бахчаняна или концепты смогов и визуальщиков начала семидесятых: «Аполлон-77», «Эхо», «Ковчег» и т.д. и т.п. и имя им легион) до кибировского сортира, с остановкой в пенсионерах-митьках и пионэрах летовщины. Похвально, что коллективный автор, то бишь «Большой Лифтовец», не только что-то писал, но и что-то читал (скорее, ему пересказали). Менее похвально, что «Большой Лифтовец» не отличает то, что пишет, от того, что читает, литературу от своей литературы и себя, любимого, от своей литературы – особенно. А отличает ли Белый Пчел себя от Черного Муха, особливо по утреннему отходняку – это их личное дело, опять же – для разбора оно так удобней чтоб: Православие, Самодержавие, Народность, чтоб: один автор, одна поэтика, один ландшафт. О сем и сообщаю: триада выполняется безукоризненно.

Итак: тема – одиночество. Но не в культуре там, в литературе там (с ума сошли, что ли?), нет – в быту. Небольшого роста такое подростковое одиночество. Экзистенциального, прошу прощения, разлива (Мух, чья публикация «Очерки Лифты» ниже критики, т.е. отчетливо бездарней его книги «Первое марта кислотной весны», Аристарх Автурханов – «Мертвая зыбь», Волосипьян – «Гольфстрим», Пчел, Совушка...).

Атрибутика: ну какая на фиг атрибутика, если

Герой. Тут сложнее. Герой-то человечек неплохой, автором не без брезгливости обожаемый. И этот – не по уровню обожаемости (чем не отличен от любого другого персонажа от Рязани до Казани), а по жисти своей израильской, бравурной да бравадной – герой вдруг усложняется и становится (Галушко, «Действующих лиц – нет!»; Автурханов, «Мертвая зыбь»; Пчел, «Альпарачи») рассказчиком, автором – чем и интересен. Он говорящий и думающий – этот герой. И мир ему не нравится всерьез, и про любовь он чего-то там нажил, и эмоция – есть она, эмоция – темой (см. выше) становится эта его эмоция: неполадки с невсеобщим мировосприятьем.

Сюжет: не интересен, ибо задан. Тоже – жанры: стебовые мемуары.

Стиль: с фестончиками. Иногда на удивление пластична фраза, даже период (Св. Егорий), иногда – подстрелена деталь просто – влет (Волосипьян), иногда лиричен подлинно (Пчел), иногда музыкален в смысле изящной оркестровки (Мух, Галушко, Совушка, Егорий). Кстати, об изяществе: наряду с парикмахерским стрем­лением к красивенькому поверх муляжей фекалий – кое-какие гармонийки слыш­ны, и авторы старались. Т.е. старались, чтобы якобы незаметно, что стараются.

Ладно, надоело. Что хочу сказать. Безусловно, мы имеем дело с литературой. Плохой? Да. Инфантильной? Да. Искренней? – да, хотя я никогда не считал искренность тотальным достоинством худ. произведения. Неумелой? – да, хотя в усидчивости не откажешь. Интересной? – пока нет. Но литературой – в том смысле, в каком письменность – элемент и составляющая культуры, а словесность – инстинктивное проявление цивилизации, что – вроде сосательного рефлекса у детенышей гиен. Мы, конечно, имеем дело с литературой – локальной, скверной, но живой и отвечающей действительности и даже метафизике нашего, верней, ихнего, бытия. В этом освещении г-да авторы – таки писатели, за что следует отнестись к ним с вниманием и посильным уважением. Потому что если других писате­лей этой жизни – у нас есть, то они уже сильно позавчера сдохли, а эти робкие такие, показушные квазинахалы и подонки – нет. Такую литературу местного бути­ли... – простите, ампулирования – и имеем. Единственное, чего по-стариковски желаю, так это выйти из Лифты, верней из «подполья», где только мышки и какают.

Несколько конкретных к авторам предложений: в головах – Лифта в ваших опусах не метафора, а значит не продуктивна; второе: литература жанр не лириче­ский, но стеб – тоже не выход из ситуации, когда писать-то тянет, а кроме как о себе – не получается; третье: писать надо с черновиками, а вот читать по белому, собой выбеленному тексту. Каждое новое изобретение старого не улучшает его качества. Несколько конкретных предложений к читателям альманаха: алеф: девяносто про­центов апробированной критикой современной литпродукции – еще большая дрянь, чем то, что вы прочтете, так что запихните себе свой снобизм в задницу; бет: тяга к гармонии у авторов имеет место быть, зане имена их псевдонимов следует запомнить, даже забыв текст слов их шедевров. Третье – обратите внимание на неблагополучие – эдакий легкий акцент, эдакую трагическую аберрацию их барахляного всеобщего стилька – благополучной литературы не бывает, и это уте­шает.

От себя – меня, по крайней мере, от литературы «ништяка» тошнит значительно меньше, чем от литературы толстого московского журнала для взрослых, интел­лигентных, покойных библиотекарей и их усопших домочадцев.

Короче, как это у Галушко: «Ну ничего, ведь все равно больше действующих лиц нет».