Михаил Генделев

АХИЛЛЕС И ЧЕРЕПАХА

В одной дружественной мне семье жила черепаха. Дело, в конце концов, вкуса: у кого киска, у кого бобик, у кого улитки Ицхак и Дуду, может, кто-то (я знаю его!) предпочитает попугая, энергично вопящего по утрам: «Вставайте, засранцы, на работу по-р-ра!» Но в этой семье жила черепаха..

Я лично, если бы заводил себе друга человека, завел бы себе камень. Пару кило. Из хорошей семьи или беспородный. Гранитный ли, известняк ли – без разницы. Такой замшелый, тихий, я бы его гулять выносил иногда. И очень успо­каивает, нервы хозяина бережет, не поет, экологически чи­стый камень, эх!... Или тутовый шелкопряд.

Но в той семье предпочли черепаху. Она им нравилась красотой формы и толстовством диеты, не чирикает, не – б-р-р-р! – подплывает в верном желании поговорить к стеклу как вуалехвост или телескоп, не требует ежедневной вычески, как еж, не гадит, как морская свинка, и не свистит, как она же, от голода по ночам.

Черепаха пользовалась полной свободой передвижения, и женское большинство семьи в ней души не чаяло. Не выносили эту животину только два второстепенных подданных фамилии: психованная кошка и принятый в семью мужчина.

Нервы у кошки nepeгорели вконец. Во-первых, из соображений «ей же лучше будет и поспокойнее», ее подвергли еще в отроковицах медобработке: удалили когти и перевязали трубы. Ни тебе глаза выцарапать мучителям, ни родить, предварительно со вкусом и голошением поблудя.

Во-вторых, для элегантности, младший ребенок нацепи­ла на ошейник кисы бубенчик. И биография кралась по сле­дам животного под мелодический звон.

В-третьих, кошка пережила воздушные тревоги войны в Персидском заливе, когда девочки-гуманистки сами отказывались надевать противогазы, покуда у их любимицы на морде не были наверчены мокрые полотенца с «Экономи­кой», должные спасти от нервно- паралитических иракских газов.

Жила кошка в основном на холодильнике, в отличие от черепахи, которая вела наземный образ жизни.

Мужчина в доме был человек творческий, передвигался по квартире в халате на босу ногу, гениальность его питаема была постоянной креативной сосредоточенностью, отчего внешнему миру доставалось немного: шаги от мольберта к столу, от рукописей – до миски с пайкой, от детских игр – между диваном и швейной машинкой есть отличная щель.

Соответственно, художник больше всего на свете терпеть не мог, когда с холодильника ему на плечи кидался век-волкодав в образе этой неуравновешенной с бубенчиком, и на посмотреть под ноги его уже просто не хватало.

Конечно, он постоянно наступал на кизкоползучую черепаху, крашенную в защитный цвет хаки каменного паркета сумасшедшего этого домика.

И конечно, черепаха была (о, как все в природе совер­шенно!) снабжена матерью-натурой несгибаемым панци­рем. Однако лапы ей оттаптывали. Но раздавить скорлупу никак не удавалось.

И живописец (не соглашаясь на бубенчик еще и для черепахи, тем паче плохо прикрепляющийся к роговым пласти­кам) – нашел выход! Он написал ярчайшей флюоресцентной краской на спине черепашьей брони слово.

Дети по-русски не читали, так что слово… Хотя, с другой стороны, половую принадлежность он прикинул на глазок. И хотя черепаха по-русски была «она» (женский род), то слово было – «он» (мужской род).

Слово как раз уместилось крупными буквами.

И действительно. Если уж кто-то живет в дому, следует обращать на него внимание. Если уж завел, принимай ответственность, прежде чем отнести к ветеринару с целью за недорого усыпить, чтоб не мучился и сердце не терзал (Швейк, помнится, рекомендовал в дверях прищемить).

Если уж гы такой юннат и у дороги чибис – изволь подкармливать, чистить клетку и замечать, прежде чем топтать ногами. Изволь дать имя и показательно, когда в доме светские гости, – чесать за ухом. Этому учат нас сказания о Буцефале, Джульбарсе и «Ко мне, Мухтар» («Белый клык», «Холстомер», «Орленок», «Каштанка»). «Маугли» – «Мы одной крови, ты и я».

Гуманная художественная литература.

Вот об этом-то и речь! О художественной литературе.

По отвратительному роду деятельности мне приходится просматривать многие килограммы русскоязычной прессы Израиля. Понятно, что самый распространенный (после доноса) жанр этой жвачки русскоязычной – плач. Иеремиада. Ламентации. Очень жалобный плач. На реках сионистского пленения вашего. Жалоба на отсутствие в Израиле необхо­димых элементарных удобств коммунальной российской жизни, в том числе культуры, например, на понятном языке, литературы, например, отвечающей потребности в духовненьком.

А ведь вот он – домашний живой уголок! Вот он – вольерчик, вот они, привезенные с собой наподобие абрикосовых пуделей, или подобранные на улице приблудные реликты местной и адаптированной фауны – писатели, поэты, драматурги, эссеисты.

Пошто было заводить их, братьев ваших меньших сих, по старой адамовой привычке: где культура (в антропологическом смысле), там и литература (и – наоборот). Надо было просто отнести к ветеринару и усыпить. Или – не брать с помойки, не вводить в дом.

А то ведь мало того, что кормить забываете (не покупают книг местных русскоязычных авторов! Не по-ку-па-ют!). Так и проименовать забыли, бубенчика на ошейник пожалели, за ухом не чешут.

Самый редкий жанр русскоязычной периодики и переводики – рецензия любой степени непрофессиональности. Критика. Да хоть – аннотация.

Практически не известны алие 90-х русскоязычные писатели алии 70-х.

И практически неизвестны алие 90-х писатели алии 90-х.

А книги? А книги – вот они! На прилавках книжных магазинов. Газеты и еженедельники забиты рецензиями на новый бестселлер Евтушенко и на новый спектакль Таганки. А вышедшие и написанные в Израиле и, успокойтесь – по-русски, по-русски, черт возьми! – книги, и не публикации, а именно книги и альманахи – тишина. А как на лапы наступать – это пожалуйста! А как кастрировать – это запросто! Хорошо еще, многие из обитателей литературного нашего бестиария панцирем роговым обзавелись цвета хаки!

В Израиле за 1990-1993 годы на русском языке вышло по разряду худлита более полутора сот корешков! По моему цеху я насчитал полсотни названий. Конечно, значительный процент – откровенная графомань. Но сдача? Которые взаправду – поэты и писатели? С ними-то зачем так?

Зачем завели, повторяю, этот домашний зоопарк? Я не хочу в рамках этой вполне легкомысленной по букве своей филиппики полоскать имена, выстраивать произвольные иерархии. Но, уверяю вас, дорогие ахиллесы, ваши черепахи уползают от вас, со скоростью русского звука от вас уползают – шмыг! шмыг!

И даже эха не останется.

А будет тишина, как сегодня – безмолвие.

Парадокс Бен-Зенона: литературы не будет, останется журналистика, которую ахиллесы легко догонят и уже перегоняют, как жизнь перегоняет – если взапуски – их самих и нашу сиюминутную прессу.

Однажды, припозднясь, я остался ночевать в вышеупоминавшемся доме моих друзей. Постелили мне в гостиной. Проснулся я от чувства жажды и смутной тревоги. В полной темноте с легким кожистым скрипом медленно мимо меня

Да-да… Именно. Мимо меня, медленно светясь флюоресцентным холодным огнем, пропыло слово. То самое. Крупными тремя буквами.

«Вот те на!» – подумал я. «Добегался!»