Михаил Генделев

Петр Криксунов

ПУНКТИР П. К.

Времени нет никакого, поэтому мысли о стихах Генделева постараюсь иногда записывать «пунктиром»: в виде недлинного набора цитат, объединенных логическими связками – как можно более краткими и динамичными. Если успею (сумею?) записать несколько таких ключевых наборов, их объединит общая рубрика «Пунктир П.К.».

I.

«Пух» в стихотворении Генделева «Романс НОСТАЛЬГИЯ»

Немедленно возникает вопрос: ностальгия – по чему? Или – по кому?

Это ясно далеко не сразу. Например, никто из отмечавших день рождения поэта (28.04.2014) – его друзей, читателей, почитателей – почему-то не решился раскрыть вслух эту не слишком потайную тайну.

Вслед за Мандельштамом, Генделев мог бы декларировать: «Мы – смысловики». Надо всего лишь нащупать жилу смысла, выделить ее, назвать.

Приведу здесь только часть стихотворения:

Как видим, слово «пух» повторяется настойчиво – трижды – в довольно узком и тугом пространстве текста. В чем дело? Существует ли разгадка? Этими строчками уже занималась Майя Каганская, но жанр некролога не позволил ей войти в детали:

«Тополиный пух и старинное русское напутствие усопшему: “Да будет земля тебе пухом” сопрягает Генделев в одном из ранних воспоминаний о родном городе, устланном тополиным пухом мраморно-гранитном гнезде русских поэтов: “тополиный вам пух красавцы пух земля по краям лица...” Срочный перевод общеязыковой идиомы в приватную поэтическую речь – это уже росчерк зрелого Генделева. Не язык, а речь, не Россия – русские поэты».

Итак: ностальгия по писавшим по-русски поэтам, от Пушкина до Мандельштама. Где бы они ни находились: от Царскосельского парка, заметаемого пухом знаменитых тополей, до ГУЛАГа, где ягель – олений мох.

Но первый и главный среди русских поэтов – известно кто! Это – «наше все». И начинается оно, точнее – он, с тех же самых букв, что и слово «пух». И юные бачки у него такие же, «по краям лица», и пахнет безвременной смертью от этой юности. Мало того, и у самого «нашего всего» слово «пух» встречается дважды, причем в знаменитых текстах:

Ах, первая, еще не оперившаяся как следует юность, почти детство, сомкнутое со старостью – как бы полный жизненный цикл. Что-то он сильно напоминает, причем не только из Пушкина. Но вот и второй Пушкинский «пух», еще более красноречивый:

Да, да, речь тут о том самом Критоне, который «имени векам не передал» – т.е. был казнен наутро после ночи будто бы плотских, но уже подлинно-неземных наслаждений с Клеопатрой. Казнен, как и все прочие, жаждавшие ее близости, и получившие ее. Царица – сама Смерть. Лишь на последнем пределе досягаемая любовь всех юных и прекрасных, тех самых, чьи ланиты «пух первый нежно отенял»².

Впрочем, ведь и Мандельштам твердо напоминает нам, что «мы в детстве ближе к смерти, чем в наши зрелые года». И у него же – карнавальный, праздничный венский вальс, «из гроба в колыбель переливающий, как хмель». И у Пастернака: «Наследственность и смерть – застольцы наших трапез».

И эта архетипическая парадигма «очень низко плавает», как любил говорить иногда Генделев. И он же наверняка не отказался бы поискать ее истоки в наших древних источниках – Мишне и Талмуде. А ведь на языке еврейских мудрецов материнское лоно действительно зовется «могилой»:

.בלשון חז"ל קרוי הרֶחם בשם אֵם, מקוֹר או קֶבר

Но если подумать, то и коренная русская идиома «мать-земля» несет в себе тот же самый оксюморон, тот же замкнутый круг жизни-смерти, что «лоно-могила». Земля приносит жизнь, «родит», кормит, – и она же принимает в себя умерших. От нее – от земли русской – всегда безвременно гибнущая юность русской поэзии, по которой – «Романс НОСТАЛЬГИЯ»:

,לֹא רַק רֵאשִׁית פְּלוּמַת לְחִי
 – לֹא רַק תַּלְתַּל צָעִיר שֶׁל נַעַר
,עִתִּים גַּם מִזְדַּקֵּן בָּכִיר
– קִמְטֵי מִצְחוֹ, שֵׂיבָה, פְּנֵי צַעַר
בְּרֹאשׁ יְפֵהפִיָּה דְּלוּקָה
.יְעוֹרְרוּ חֲלוֹם תְּשׁוּקָה