СУМБУР ВМЕСТО МУЗЫКИ
...Всех утопить.
А. С. Пушкин
Завтракаю я обычно под «Ну-ка, солнце, ярче брызни!». Обвыкся, глотаю непережеванное. Читаю Пруста – рябит в глазах: «Дедушки в цвету» читаются в ритме абордажа из «Одиссеи». В смысле «капитана Блада». Поскольку под окнами лабают на кастаньетах «Полет шмеля». Сиеста у меня проходит под «Турецкий марш» на паровозных духовых и бас-геликон. Многие из неблизких спрашивают, «в чем тайна моей ритмики письма, волшебства стиля, бешеная азартная сюжетика?». Близкие знают: все дело в жилплощади. В географии, точнее – геометрии моего существования: мансарда моя высоко над иерусалимским мидрахов – в треугольнике Кинг Джордж-Яффо-Бен-Йегуда. Высоко, но не настолько, чтоб песни народов земли не достигали горнего моего слуха. Затычки, стыренные с последних артиллерийских стрельб, не помогают. Тишины прошу, тишины! Лучшее из всего, что слышал...
Можно заливать уши воском (свинцом). Можно, конечно, только не помогает: слышу височной, а по непроверенным научным данным и – лобной костью. Головы, которая (научный опять же факт) растет из шеи и называется на «ч». Человеческая голова, а не череп (как вы думали), который тоже ломит. Реверберирует, видимо. Засыпает мой мозг под «марш Тореадора» на огромном клавесине, а что? Он привык, мозг. Я никогда не числил себя в записных меломанах. И меня не числили. Люблю, поддавшись минуте слабости, насвистеть то-се, 6-ю симфонию. Но вообще-то Демиург меня слухом музыкальным обделил – когда я пою в ванне и голос ухает в вентиляционной шахте дома, новые постояльцы, новички и вообще новые репатрианты стучатся и спрашивают: «Что случилось?»
В пять лет меня пытались приспособить к хорошей профессии скрипача-виртуоза. Маме посоветовала тетя Софа хорошего педагога – старого Путермана. Старого и глухого, как Брандмауэр (тоже хорошая фамилия). Основателя целой скрипичной школы, воспитателя целой плеяды мастеров смычка во всех концах света. Скрипичная школа и плеяда мастеров во всех концах света осиротели через 2 недели (5 полных занятий со мной и одно сокращенное – удар, апоплексия, еще удар, и все! Минут семь в тот трагический день и отзанимались. Мы изучали нотный стан).
Нет, я не меломан. Отнюдь.
В общем, пошел я разбираться. Размялся, провел спарринг с тенью. Свинчатку в левую (у меня страшный крюк слева, если что...), капу в зубы, купец Калашников... Вздую, думаю. Особливо ксилофониста. А не подфартит, срубят с седла – вернусь, думаю, да и забросаю гранатами да лимонами с верхотуры своей, откуда «мне сверху видно все! Ты так и знай!» (На баяне, по-моему, с мотором. Пока я спускался по лестнице.)
О, эти российские судьбы! Вот стоит один: тенор. Портфель положил перед собой, выводит «звезду надежд» на веревочке-бечевочке кантора. Лавочники рехов Бен-Гиллель пригорюнясь по-бабьи его романсы до трехсот исполнений на дню выдерживают, не бузят. А я что – гадюка семиматюшная, зверь какой? Сколько ж ему недоспеть, чтоб на учителя пения скопить! Ведь не Травиата, цветочница – с карьерой впереди – до «Ла Скалы» аж.
Вот трио из ЦПКиО им. Луначарского (Нижний Волочек.) Все в октябрятских значках и с плакатом, – мол, свежие эмигранты из СССР. Жертвы ГПУ. Объекты преследования чудовища Менжинского. И состав классный: тромбон, дубон и саксофон. И с ними – фриланс – гиббон, в наряде цыгана, в поддевке, которого «научили бить баклуши, красть монетки из кармана». Слеза прошибает. Такой трогательный. Из Габона. В семье 13 человек.
Вот ксилофонист, при виде меня в стойке быстро сгруппировавшийся, хомут струмента на шею, оглобли скрипнули, гужевое начало и рысь на финише – где Сионская площадь бидиюк. Как пошел под откос, зачастил аллюром, чуть бабки не сбил, еле коллеги-ушкуйники под уздцы затормозили. Ату его! Вот генеральный вражина – золотая труба Крыжополя, полуночник, порги и бесс ему! Дай жить, Эллингтон недоделанный! Дюк! Антракт.
Ну, конечно, я все понимаю: каждый зарабатывает как может. Кто политобозревателем, кто с кистенем на квише, кто орфеем... Я вот – как могу... Ну что я, действительно? У всех – дети. У всех – кредиторы. Ну как можно наступить человеку на горло его собственной песней на слова Хренникова и муз. Добронравова? Может, он – солист, т. е. как я – больше ничего не умеет, кроме как петь на гитаре...
И тогда я услышал ее. Нет, сначала я услышал скрипку. Мощный скрипичный звук. Неуместный на ступеньках супермаркета. Даже вызывающий какой-то. Так, подумал я. Это бывает. Называется навязчивое состояние. Сверхценная идея. Дописался, короче. Бальзак.
Подобного класса исполнение я, конечно, слыхал. Рондо каприччиозо. Но, знаете ли, – с дисков или по радио. Лауреатское исполнение. А когда побеседовали с (имя, фамилию и подробности биографии я по просьбе почтенной этой дамы не привожу. – М. Г.), ну, скажем, Валентиной Георгиевной, я, конечное дело, расстроился. И образования две консерватории, столичная, а перед ней – провинциальная, гнесинская аспирантура, потом в том же порядке провинциальная, а потом столичная доцентура. И действительно – не одно лауреатство. (Тут же, из рюкзачка достаются ветхие дипломы.)
– Но подождите, Миша, я еще поиграю!
И снова – рондо каприччиозо. С тем же блеском. И снова. Я насторожился. А живете вы где, Валентина Георгиевна?
– Под божьим небом. Хотите, сыграю?
Рондо каприччиозо.
– А зачем вы здесь, в смысле – почему вы играете на улице? Деньги нужны, безусловно?
– Деньги? Ну зачем вы так, Миша. Деньги что! Я его вызываю...
– Кого?! («Не дай мне Бог сойти с ума».) Я похолодел. Я уже знал ответ.
Она посмотрела на меня с чувством такого превосходства, что я пожалел о напрасном вопросе. Итак – все ясно. Клиника.
– Второго Эона, – сказала Валентина Георгиевна вполне ожидаемо и спокойно. – И имя ему – Окурт.
Над ухом, на ходу перестраиваясь, пожарный оркестр Каховки грянул «Черемшину». Пусть уж лучше это, подумал я. И пошел вслед вприпрыжку, до самого перекрестка, мучительно не в ногу. Передразнивая самого себя, а не их, бедных. Каждый зарабатывает как может. Особенно в теплую погоду.
И еще, где я уже слышал это имя – Окурт? Окурт?
