Михаил Генделев

...Идешь по Риму. Наизусть. Всех таинств причастясь его.
В гробу видавши этот Рим когда еще... И бешенство
сужает белые зрачки, и с закушенною губой
на город щуришься, что мы, что так любили мы с тобой:
на всю двусмысленность его объятий – хваток-наизлом,
на кодлу «rerum dominos»¹, на них, стоящих за углом,
прекраснолядвийных рабынь, чьим тушкам достает страстей
меж унижением своим и тошной волею своей.
«Какая гадость! – пишешь ты: какая низость! сколько лет
дышу я воздухом тюрьмы, которой и названья нет!..»

...А вкус «кастельского» уже претит пресыщенным устам?
увял букет? вин аромат лелеять небо перестал?
и намозолил бельма Тибр? Джаниколо² у нас пустырь?
базар провинциальный? А – когда и вспоминаешь ты –
как пировали напролет на холме «Рафаэля»³ при
игре на кровлях городских лучей медлительной зари,
как слепо столбенели пред каскадов водяной резьбой,
как папских скиснув... – говоришь: «Мы были молоды с тобой».

...Ты Константиновой стопы⁴ прожилки счел б и в темноте.
Не харч в трактирах смаковал – трактирных пиршества страстей!
Ты слышал грай ворон в речах политиков и, как с листа,
читал по рылам, что маразм вписали подлость и тщета,
когда, напротив их гнезда в «Мороженом “Джолитти”», мы
подглядывали их возню из подворотен полутьмы.

«…Не-кро-поль» – медленно цедишь со всей гадливостью, давно
отворотившись к городам отдохновенья сердцу, но
ты ль не сходил за своего в шатре роскошной голытьбы,
то Вечность на песке времен раскидывает, чьи столбы
врост божествам – Агафье⁵, глаз ее слезинкою горит –
и – Эрос Буйствующий... Взгляд стекает в боен лабиринт,
где страждут пилигримы. Но – причастны к тайне счастья мы:
«Рискуй украсть!» – чему залог – наше цветенье средь зимы!

...Да! одиночество – болезнь, но несмертельна эта боль.
В рассвета пепле, да склонит тень Эвридика над тобой!
скует дыхание, распнет среди простынной белизны,
но – ты, тоскуя, вспомнишь Рим прелестный наш, где даже в сны
врывался город-Властелин Неулестимый, чья рука
при склоне дня над головой вздымала монументы, как
секиры, он – сокрывший лик под рябью ста карикатур –
Рим – весь во всем и весь нигде, как по изгнании – Сатурн!

...И тот ночной концерт в саду, когда, при факелах горя,
и – от предчувствия! – лицо цвет принимало янтаря,
и как всегда полувсерьез шептал ты, вспоминая ту,
трамвайной незнакомки «ах, божественную красоту»...

...О, как терзает нежный слух квартет потасканных бродяг,
бродячих музыкантов, что поют на мертвых площадях,
(однако, с наслаждением мурлычешь их мотивчик, да?) –
еще бы! римлян сучью кровь – ты презирал ее всегда...

...Ты охолопел. Виртуоз Посланий-В-Склянках-По-Водам!
Рим – барин твой! А ты ему настолько душу запродал,
что трусишь, что твоя хвала простая Риму так проста,
что слух плебейский не почтят твоей духовности уста!

или любовь так велика твоя к нему, что стала всей
твоею жизнью? и – нельзя! как только обожраться ей?
и что любовь самим должна тобою быть осквернена?
и только через скверну путь в мир из Горчичного Зерна!

...Ты – прав. Не принесли года свободы мне и счастья – нет!
И все еще привержен я пристрастьям юных наших лет.
Но тыще бесов дав приют в себе, я не менял лица,
но не осмеливался сам рубить наотмашь, до конца

по тонкой паутине над провалом черной пустоты;
как Гулливер!.. Чтоб боль! чтоб боль! чтобы – от шеи до пяты!..
чтоб шорох боли в волосах!.. чтоб кожей всей своей: я – жив!