Михаил Генделев

НЕ УЕЗЖАЙ ТЫ – МОЙ ГАЛУТЧИК...

Чего только не перевидали бы стены моей мансарды. Бы – перевидали, ибо надо наконец отказаться от метафоричности речи: писать го­лый факт пора пришла. Действи­тельно: стены – перевидали, ман­сарда – моя, пора – пришла, факт – голый. Гость – каменный...

Я очень люблю, когда меня навещают коллеги, особенно из СНГ. С ними – просто, они – чистое дело – дети! Дашь им горсть со­леных орешков там, киви насыплешь в по­дол, яркую русскоязычную бумажку с логоти­пом – они и рады: сидят в уголке, сами собой занимаются, не отвлекают от многотрудных трудов моих и быстротечных дней моих. Праздность их – невообразима, они гуляют навещать мечеть Омара и Башню Дауда, они колупают яркими своими тур. взглядами стены аутентичных амбаров и москательных лавок, разрушенных кровавым и неустраши­мым Хоттабычем (ибн Хаттабом) в свое его время, они покупают Святую воду с лейблом made in Holyland и занавесочки для ношения на щетине в национально-освободительных целях made in Palestine, о чем в победных реляциях сообщают мне, возлежащему на ди­ване с видом на небо Эль-Кудса, и интересуются.. а не переплатили ли мы? «Да!» – гово­рю я. Они ходят к Стене Плача, замусоривая евстахиевы трубы Предвечного бумажками вздорного содержания кириллицы. Они лю­бят фрукты сейчас, но покупают впрок электротовары по бешеным ценам втрое мо­сковских...

А ночами они сочиняют беллетристику бисерным почерком о прикосновении к свя­тыням, и спрашивают у меня, Бессонного, как пишется слово «хамсин», и рифмуют на­черно «пять минут» и «савланут». Все напи­санное не помещается в их чемоданы, и они завещают мне свое наследие хранить до следующего их приезда (тут два варианта: «на уже совсем» или «в следующий раз обя­зательно»). Они – совок с богемой. Они дети степного ветра и перекати-поле черно-зеле­ной полосы подмосковных вечеров на Мой­ке и им очень нравится в Израиловке (мне наоборот – в Израиле и не очень… «Очень» мне нравится вообще очень редко в послед­нее время). Я провожаю их в Бен-Гурион (настоящая девичья фамилия которого – Аэро­порт) и мне их долго потом не хватает, и я мою посуду и выбрасываю их лит. наследие с трогательными надписями «на вечную память» и «бе шана ха-баа бе Москва».

Иногда я узнаю, что они гостили у меня в доме заодно, из вторых рук, и мне объясня­ют, что эта оборванная струна – серебряная Б. Г., это след на потолке каблука А.В., а этот битый компакт-диск Джоан Баэз оставила мне Вероника Д. А И. И. вообще заходил и не застал, забил стрелку в 17 в ЦДЛ, пятый сто­лик ямина в йом ришон. Этот – он иной. Если бы еще и не острил, как метроном, и не оде­вался, как сильный какаду из охраны замоскворечного киоска, если бы не мои женщи­ны-друзья, ровесные мне дамы, о поле кото­рых я забыл с годами, как они о наличии по­ловой принадлежности у меня, – если бы не они, старые боевые, очень хорошо выглядя­щие... Они начинают в его обществе гарцевать, крутить шеями и вспоминают, как ходи­ли иноходью, без никакого седла... С другой стороны, не моей стороны – объективной, не­которые россиянки на родине тоже стесня­ются моего редингота цвета устрицы, смо­кинга на голое тело в процессе посещения гастронома на Смоленской, лазоревых сапожек и не выносят брутальных острот моей чеканки... А что касается моего обаяния – и притягательности моей, то я очень бы хотел так нравиться им, как я нравлюсь себе... Но – я, в виде исключения, – не о себе. Я о Владимире Петровиче Вишневском, на постоялом дворе души моей (Вот! Могу ведь, если хо­чу!..) разбившем вдребезги бивуак пару не­дель назад. Итак: чем отличен В. Вишнев­ский – у него огромный кофр. По крайней ме­ре я теперь отлично знаю, как выглядит кофр. Мне было довольно того, что твой кофр висит на гвозде... – спел я, когда они на­конец отбыли на второй день постояльства на экскурсию по булгаковским местам Ма­лой Азии. Далее из дневника юнната: В. Вишневский обтирается по утрам. Холодной душевой водой. С потолка. Говорит, что это не похоже на его прежнюю жизнь.

В. Вишневский ежедневно подстригает­ся. То-се, усы. Предлагал мне. Я отклонил. И то и другое.

В. Вишневский – деликатен до чрезвы­чайности. Трижды стучит в дверь моей соб­ственной светелки-спаленки, где я смотрю видики неприличного содержания, и просит унять стереоэффекты. Потому что уже утро, а утром мне надо вставать.

В. Вишневский добр. Его любят дети. В том числе и мои, которые избирательны и эксклю­зивны. И домашние жи­вотные – с руки его кле­вал залетный в окно бер­кут и пил одомашненный таракан. Он не может обидеть и комара и зовет это делать – меня... В. Вишневский все время убирает со стола. Все нужные предметы обихо­да и сделал влажную убо­рочку за собой. С В. Виш­невским очень хорошо ходить в гости. Нас стали пускать даже в те дома, куда я не хожу по сообра­жениям десятилетней давности преступления, и муж за бывшую жену не отвечает. Пару раз нас покормили. Вишневский играет на бильярде, при­чем выигрывает. Так что почти всегда можно по­завтракать, если приспи­чит... У него очень изыс­канные литературные вку­сы: он ничего не читает. Объясняя незнанием языков. Декламирует наизусть. В. Вишневский – убежденный сионист. Это, по его словам, – у не­го еще со времен годины в Сов. Армии. Именно его синонистское прошлое и настоящее не по­зволило ему в свое время отвалить в Герма­нию, куда его зазывали, и в США. Его ни за что нельзя заставить эмигрировать: в Украи­ну, в Луизиану, в Лозанну. «Живу, где живу!» – говорит на провокативныѳ вопросы средств массовой информации. Его телефон 2680657, спросить Веру. Не забывать на­брать код 007095... «Клуб поклонников и читателей Вишневского Владимира Петровича, где всегда можно приобрести…»

Вкусы и вредные привычки героя (кон­спект).

Любимые:

– дезодорант «Версаче»;

– телевидеожвачка – профессиональный бокс;

– искусство – уличное знакомство;

– женщина – женщины;

– времяпрепровождение – укладываться в ав­торскую формулу: «Любимая! да ты и собе- седник!»;

– поэт – «из скромности умолчу» (В. Вишнев­ский);

– поэтесса – …(вычеркнуто цензурой).

Однажды любознательный поэт из Мо­сквы в обществе некого М. Г. прогуливался по рынку Махане-Иегуда.

– Это? – говорил залеточка, тыча куда ни попадя.

–Гуява. Фрукт. Его едят.

– Эта фиговина?

–Памела. Фрукт.

– А?

– Фейхоа , манго...

– ..?

–Клементина, тапузина. мнемозина, ва­зелина.

– …?!

– Авокадо. Овощ! Внутрь.

– ?

– Кольраби, брокколи. Это сам не знаю... Недавно изобрели.

Утром имел место разговор.

– Ну и гадость эта ваша манга!

– У? А мне так ничего – елка с персиком.

– Елка недозрелая... Я грыз, невкусно.

Короче, из дальнейших расспросов по­эта В. В. выяснилось, что ежели не прини­мать авокадо за манго, а поедать как авока­до и в качестве авокадо, то все хорошо и да­же – вкусно.

Я это к тому, что в ожидаемости – тоже есть своя прелесть. Это я, повторяю, к тому, что и спрашивать с поэта В. В. следует как с поэта В. В., московского поэта-ирониста, замечательного автора замечательных книг, строк и героя своего, а не моего образа жиз­ни. Не уезжал бы, смотришь, и попривык бы я стряхивать свой пепел в пепельницу и пи­сать свои стихи в одну строку…