Михаил Генделев

НА ХУДОЙ КОНЕЦ ЦИТАТЫ ИЛИ...
НАШ ДАМСКИЙ ПЛЯЖ 

 

Рита Бальмина. Стань раком. Тель-Авив, 1998.

 

Рита Бальмина меня, чело­века служивого, опытного, – провела.

И вас, читатели, – проведет. С последней простотой. Ведь чего-чего, казалось мне – а поэтесс я люблю. Знаю, люблю и доверяю себе в своей любови: кто как не мы знает, что он любит. И где.

Они – эти, очень славные, неприхотливые, если вдуматься. Легко одомашниваются. Будучи еще дикими, барышни сомнамбулически сочиняют что-нибудь на бурливый мотив танго «пошли мне друга, мужа и сосе­да»... (поэтесса Дина Гарнизон).

Один из моих врагов составил антологию дамского сочинительства. В ней центральное место зани­мал перлюга московской чеканки: «Я – река, я теку, я теку, / и все время вовремя». Но наши – израильские русскоразмышляющие девушки – ихних бьют, – помните частушку: «Ихни девки посисястей, наши попиздистее». Так вот: «я люблю тебя ртом пересохшим»; «огромный, пья­ный и багровый, в меня врывается погром!»; «я себя до конца рассказала»; «я б хотела тебя чем могла / На коленях хотела тебя б!» – и т. д. Наши – вышли в финал! Как минимум. Поэтесс я люблю. Жалею, старый солдат, что сам – не поэтесса. Я б вам отвязался... Мало б не пока­залось.

Но – Бальмина меня, матерого, провела! Как пингви­на по Дизенгофу. Судите:

 

 

Далее, чтоб зря не завести пылких и впечатлитель­ных, – конспективно: «продолговатый идол»; «заложник наслаж­дений обоюдоос­трых»; «взасос вберут прибоя губы»; на «устах» – «алые мозоли», «нёбо с пенистыми (что?!! тоже через «ё»?! – М. С.) облаками»; «язык» (понимай – у «менады шалой», а не у Бальминой) «бессты­жий» – еt сеtега.

Зря всполошились. Страдальцев просят не беспоко­иться. Это тетенька купается. Не в смысле – «Мойдодыр», а в смысле – в море. В смысле – без лифчика. В смысле на дамском пляже. Так что интересного покажут только в щелочку. И не сучите ногами. Описанное – гигиеническая и не нам – зевакам – предназначенная процедура.

Надула меня (и нас) Бальмина? Надула. Дальше:

 

 

Я же вас предупреждал! Вы, наверное, мнили, что на халяву сервировали нам интересный пейзажик? А это (как мило! – оказывается!) про любовь. В Первичной ячейке. Где все – по-настоящему... Чтоб – и портфель с тапочками в мешочке, чтоб – и с первым поцелуем в рот в парадняке, и залазом в «тренировочные», чтоб – с прыщом на носу, про любовь! Потому что, если в следующем куплете даже вроде бы про природу: «дрожат у пальмы в пыльных лапах / соски созвездия Змеи», – то это не про соски интересного явления природы – змеи, а про то, что наконец-то и зазве­нело в разрешении четверостишия:

«И всех моих соперниц (Бальминой героини – если вы не забыли. – М. С.) запах / впитали волосы твои».

А дальше (все разоблачу! – М. С.) литавры – очищаю­щий катарсис: «я все тебе простить готова / под неуёмный скрип кровати». Такие дела.

Правда (как и я!), думали, что про пейзаж, прав­да? И что – про отличные соски змеи? И что – про интересную менаду, а не про неинтерес­ную тетенькину лирическую жизнь. Провели, как маленьких, вот беда-то какая! Нас, тертых.

Мы с вами какие-то глупышки (тут я, критик масти­тый, сорвавший все и всяческие маски и аплодисмент за проницательность, оглядываю вас, о аудитория, победным взглядом беркута), вы-то, ха-ха, обмишулились: что это все пейзаж – дума­ли – думать надо. Думать, что обои интерьера: все эти «пенисы», эти «нёбы», эти «наблюдающий Камасутру покатый купол синагоги», эти «веселый бред, как послесловие к оргазму» – всерьез о койтусе изложенье, а это чтоб, знаете ли, творчески скособочиться у компьютера и еще как – по-нашему, по-девичьи грянуть:

 

 

– вот для чего эти «пёнисы»! На самом деле он «мой (ее) хороший». Провела Бальмина? Провела Бальмина. По тонкой бровке.

Я тоже, как и вы, предполагал, что поэтесса чешет про астрал, когда: «скрестила ночь внебрачной буквой “ха”» (во дает. – М. Г., т. е. – М. С.) / на непри­стойно стонущих глаголах».

А в подлиннике – нет. Не скрестила. Стерва ей меша­ет. Скрестить.

Ладно. Диагноз: графомань с патологинкой на вынос.

Кабы! Фиг. Обманула меня Бальмина. Доверчивые мы, в буковки верим...

В том-то и фишка, что книжка «Стань раком» (оста­вим интерпретаторам печальную онкологию), впрочем, как и в меньшей мере предыдущий сборник 96-го года – «Флорентин, или После­словие к оргазму», – вполне серьезное заявление – ну пусть не о трагедии, но о драме.

Имевшей место быть.

Драматическое событие имело место. Не в смысле стиха, а в смысле – жизни. То бишь, слиха! – в смысле социокультурном. Раскиньте гештальтом, ну куда деться г-же Бальминой? Насобачили ее сочинять хреново, а про жизнь и про душу свою бессмертную – она, человек талант­ливый и яркий, – понимает хорошо. И прозрела она, как отец Федор с видом на орлушу и Кавказский хребет и царицу Тамару, когда зябко и холодно стало! Ведь чё она, Бальмина, может? Вязать дубовые, как ее подельники, веники сонетов, с позволения сказать?

Наша рецензируемая автор-героиня озарилась, догадалась! За что перед ней снимаю кипу.

Догадалась, что плотно одетая в б/у продавщица небольшого галантерейного фуфла отличается от голой цветочницы ровно привлекательностью задницы цветочницы, а не свежестью маргари­ток.

Доперла не поэзию свою раздеть – там особенно и развуалировать-то нечего – а себя.

Отчетливо достойную и патетическую персону. Чтоб заметили. И купили. Сам жест, к моему великому сожалению, конечно, грохнул не в поэзии, но в масс-культуре...

Но – все равно. Примите мои поздравления, г-жа Бальмина, вы поступили не как мужчина, а даже лучше:

 

 

Купишь! Я купился! Купил – вкупе, впридачу с пенисными маргаритками.

За жест.

Уважаю.

Поэт, герр Анри Волохонский был прав горько до дна, когда формулировал: «Поэт (тут он, как мне теперь кажется, потупился, но, может, за давнос­тью лет я и вру...) – это в первую очередь право на высказывание». (Я тогда еще не умел, также потупившись, сказать, что поэт – это в первую очередь способ думать, но это неважно...) Право на высказывание поэтесса Бальмина отняла у вечности от забора до обеда – заработала – шутовским, клоунским жестом не в поэзии, а от отчаяния – в нашей с вами культурочке.

Остается ерунда, проблема высказывания – но в поэзии. Но темперамент (подлинный) – это когда не про тетенька купается, а про смерть у Бальминой – есть. В стихотворениях – есть. Звук – какой-никакой – всунутый в одесскую жилеточную просодию, но рукава коротки – есть. Ненависть – не к «суке-разлучнице», – а к невозможности высказать невыразимое – есть! Биографию – можно заменить географией. Литераторский ум – есть, пусть в виде сообразительности – но – есть!

Пару бы еще высказываний с полным правом на высказывание. Но тут мы, конечно, губу раската­ли. Хотя и шансы на это – не есть, но брезжит. Но в конце, пожалуйста, не про «бледный пенис минарета» – а про любовь. Чтоб специально для меня – рецензента. Штучно.

 

 

Евгения Завельская. Тысяча путников. Иерусалим: Scopus, 1998.

 

 

Вот не про любовь и Евгения Завельская, в новой, второй своей книге «Тысяча путников». Завельская голоса про любовь не поднимает, про смерть не повышает. Никогда. И глаз не по- д­ымает. Однако – и не зажмуривается. Чего ей зажмуриваться? Ровное существованье белого голоса в ландшафте белого стиха с точностью до верлибра. Буддистск­ое, бубнящее – перемалывающее, универсали­зирующее и тем уравнивающее материал созерцание мира: «тысячу / дней / пути / по левую и по правую руку / безмолвная безве­тренная / земля / земля».

Книга являет собой такое совершенство существо­вания в равнинной собственной эстетике, что даже скучно. Цитировать. Скушно. В смысле скушно цитировать. Это как в Императорском, Ордена Золотой Цапли, дважды поощренном Яшмовым Поцелуем Музее Шелковых Национальных Ширм: самодостаточно, аноним­но, в своем калибре – гениально.

Полное выполнение адекватного приема. В своей системке, в своей, не имеющей аналогов по-русски эстетике Завельская вышивает только и исключительно шедевры. Т. е. – экспонаты.

Ее личный на пяльцах прогресс (по отношению к первому сборнику 1996 года) – убоен! Там поэтесса-мастер только разминалась в той же стилистике. Давно не видел такой совершенной книги. Жаль, что стилистика, стиль и форма столь коллекционны, что забредший в этот музей ширм по мотивам приобщения к современной культуре какой-нибудь переросток-постмодернист, вконец ошалев от негромкого вкрад­чивого эха собственных бахил, где-нибудь через 25 минут блуждания по безлюдной экспозиции сотни стихотворений, кинется на грудь даже огнетушителю и расцелует брандспойт... Но это его, купившего комплексный билет, дело: оживляться только на бумажные кровопролития каж­дые 28 дней. А я – люблю. Бесчеловечную поэзию такую люблю. Изысканную метафорику: «колодезный журавль / в клюве / перекатывает / воду / бессмертья» или «табун / одиноких / ночлегов / рожает / равни­ну / гору / луну / с / ази­атским ликом». Или: ... или. Потому что не хором грянуто и клево вышито. За гордыню и класс работы – люблю.

Единство тихого стиля – на всем пространстве Книги, а не сборника, что с удовольствием отметим, – единство качества выполнения при­ема, монохромность грамматики, изыск слова­ря, хирургически безболезненное, с неместной анестезией – изъятие (эсктерпация) лирического героя – по сути даже не поэзия. А ее чистый слу­чай – атман. Суть в виде сути.

«В чистом поле / трещит / зерно голода / выбрасы­вает стрелу / злака // свистит / оперение / сквозь пальцы / пропускает / облака / неба».

«Бабочка» (т. е. симметричная, относительно верти­кальной оси установка строфы) – ой, не генделевская, как решил бы злобный профан. И отвернулся б. Неа. Кроме невредного приема семантической симметрии, все – свое: лист неба с иероглифом текста о небе. Зябко, чисто, отчет­ливо, просветленно. Мухи, наверное, дохнут, но я формально наслаждаюсь.

Пародировать Завельскую очень легко, но только не надо.

Безлюдье, что ли, навеяло, но Завельская вышива­ет свои гобийские ландшафты в Иерусалиме, не правда ли – знаменательно? Я бы поздравил с совершеннолетием литературу, в которой – от хорошей и полноценной жизни, от румянца и небольшого овервейта появилась бы такая книга, как «Тысяча путников». Кабы такая взрос­лая литературная литература существовала. Сегодня и здесь – книга столь идеального и сла­достно никому ненужного выполнения – каприз- артефакт. Купить – обязательно. Чтобы потом хвастаться изысканностью манер.

 

 

Елена Одинец. Откуп. Хайфа: Карком, 1998.

 

 

А вот где экшена – хоть чем хошь ешь, так это в книге Елены Одинец «Откуп». Экшн! Поэтесса Одинец обожает, когда «страстно», понимает про «страстно» и предпочитает, чтоб страстно было много. По возможности – чудовищно. Это ей удается – чудовищно.

О себе: рецензент шокирован. Рецензент, более того, – обалдел. Рецензент в восхищенье. Чего-чего, зачитавшись Завельской, – не ожидал рецензент, так это не выхода даже, а восхода в нашей, вполне поку­да травоядной лите­ратуре столь культур­ной и безвкусной книги поэз. От назва­ния и – ниже. Атас. Вероятно, так же себя чувствовали сослуживцы Улисса, когда в пещеру вва­лился Полифем. Хоть святых вон выноси. Хотя, при чем здесь вкус? «Вкус [абсо­лютный], – как пробрюзжал покойный нобелец, каким-то филологическим мудилой обвиненный за Римские (если мне не изменяет память. – М. С.) элегии в безвкусице, – вкус, – сказал Осип Александрович, – нужен только портным». Наверное, он имел в виду литателье Лимонова. Так вот:

 

 

Все ясно? Дальше:

 

 

Или – из «Записок Северине, пока она еще жива»:

    

 

И так 120 страниц довольно убористого полива.

Просодически – практически безукоризненного. Причем пристрастия нашего местного Сафо декларативны, несмотря что по фотке – хлад­ная красавица и точно не мальчик. «Товарище Нете, пароходе и человеке» – так посвящает поэтесс свое «Солнце всходит и заходит» (цикл «На, или Торжество бесплодия», с. 18).

Не мое, конечно, дело, но что пристрастия рыночно и даже едва ль не хамски декларативны – это без дураков жаль. Как-то, знаете ли, слишком простодушно: «до свидания, мальчики» (с. 46). Ясно, что экологически чистые поэтессы чаще всего, точней – чаще прочего – всего дамского лирического течения – поэты. То бишь – себя по девочкам не числят. По крайней мере, с первер­сией гормональненького именовала себя Марина Ивановна («Когда не знала я, что я – поэт») и одна моя знакомая лесбияночка Оленька: «Я – бог любви». И что? А то, что – что многие верили.

Ведь обороти Одинец свою лирику передом к орто­доксальным самцам, цены б ей не было, лирике:

 

 

Вот вам, скорей – нам, и идеальная русскоязычная. Израильская. Все на месте. Это вам не «грядки мои в порядке». Язык – огненный. Синтакси­ческая работа – на лице: конь-баба. Т. е. – как поэтесса – оно, конечно, с тестис. А вот как поэт, оно, конечно, в колготках. Но ничего – у нас и таких днем с огнем. Одно меня ужасает, один спать не могу: полное отсутствие, кроме как в топонимике, наших израильских почвен­нических реалий и... что культурненько. Избыточно, до обжорства. Нет, вы подумайте: «Элоиза – Абеляру». «Часовня» – ни мало ни много, как – «Палатинская». «Фома» (у нее, у Одинец) – «Кемпийский». А «Филомелой» у нас кличут песика (сучка ротвейлера? Я полагаю. – М. С.) авторши. К тому же вагина у нее (наде­юсь – у героини. – М. С.) – чехольчик («нартик?!» О! вот оно, влияние инофонной сферы, вот тро­пика, вот она – русскоязычная израильская поэзия, блин), а стансы он, наш Сафо, посвя­щает Валере Новодворскому...

Надо бы ей, Одинец, что-нибудь пожелать. Творческое. То ли климакса пораньше, то ли денег на спецпутанку, то ли сесть в таз с холо­дной водичкой. Оч-ч-чень помогает от страстей.

Читатель! Это – не дамский пляж в аду, это три лучших книги 98-го года в стране Израиль! И прочитать всех троих стоит. Пока не поздно.

 

 

---