Михаил Генделев

ЯПОНЕЦ В КИПЯТКЕ

Подготовка текста, публикация и комментарий Евгения Сошкина

ОТ ПУБЛИКАТОРА

Предлагаемый очерк Михаила Генделева об Анне Горенко¹, умершей 4 апреля 1999 года в возрасте 27 лет, предназначался для блока посвященных ей некрологических материалов в израильском журнале «Солнечное сплетение». Инициировав появление этого текста, я, однако, сам же воспротивился его печатанию, а Миша предпочел не настаивать и не давать волю гневу. В нашей телефонной беседе я даже не пытался объяснить, почему считаю текст вредным для оставшегося после Горенко литературного хозяйства, но мои невысказанные резоны были достаточно очевидны. Взятый Генделевым назидательно-бранный тон, не слишком уместный при поминальной оказии, сам по себе не мог меня смутить: он вполне соответствовал фирменной генделевской установке на кощунство. Значим был расслышанный мной в этом строгом выговоре отказ принять корпус горенковских стихотворений как полновесное событие в истории русской поэзии. Генделеву, как я думал, следовало не только почувствовать фантомную боль отнятых у нее, у истории, строк, оставшихся в безвозвратном будущем, но и оценить мифогенный потенциал этой боли.

Теперь же я думаю, что был тогда не прав и сглупил.

Надо сказать, что лейтмотивное для генделевских ламентаций признание в нелюбви к Анечкиной бренной ипостаси – отчасти Мишино самовнушение. Она обладала неистощимым остроумием, реактивностью, коммуникабельностью, витальностью. Все это непременно должно было восприниматься Генделевым как пароль в джунглях: «Мы с тобой одной крови – ты и я». Не чужды ему были и проявления трогательной заботы о своей беспутной младшей современнице, которая мне рассказывала, например, что Миша купил ей зимние ботинки (совсем как женщина-дух – японскому студенту в одном из Анечкиных прозаических опытов).

Текст Генделева клокочет ненавистью чуть ли не родителя к смерти собственного ребенка. Ненавистью, непосредственно связанной с магистральной мыслью о загубленном таланте, о невыполненной миссии. Но сегодня эта мысль образца 1999 года кажется не столь резко очерченной, на нее наслаивается позднейший контекст – несколько книг Анечки и об Анечке, а также собственное в память о ней генделевское стихотворение 2005 года «Топинамбур груша земляная», в котором сказано с восхищением: «всем бы ребятам такой бы судьбы».

Автор эпитафий здравствующим приятелям и неприятелям, Миша, я полагаю, поддержал бы замену гипотетического некролога, посвященного ему, некрологом собственного сочинения, где обращения к Анечке во втором лице – теперь уже никакая не риторика.

Я почему-то думал, что ее спасет талант. Вселенный в ум, организующий быт талант (не родственный даже двоюродно общей одаренности, не говоря об способностях, которые лишь побуждают к включению гений, а не являются его причиной). Ответственный за все талант – пилот. Спасет, чтобы все успела написать талантливая наша Анечка, написать все, что положено именно ей – Ане Горенко. Кажется, сие – что талант организует жизнь и упорядочивает судьбу, вся эта добродетельная иллюзия – издержки, шелупонь кружка романтической авиамодели. Эрос, мол, побеждает Танатос, и Дух поэзии обязательно – побеждает Танатос, и культурка, мол, тоже обязательно побеждает танатос по очкам, который танатос от непрерывных поражений ходит как обосранный.

Эта паскуда, Анечки смерть, по-моему, была неграмотна, дрянь, читать не умела по-русски.

Ей, отличному, штучному поэту, досталась смерть из подворотни, смерть пэтэушницы, смерть чмо. Зато, конечно, быстро, качественно. В смысле – однозначно. Как дворнягу переехало.

Меньше всего мне хочется морализировать по подвернувшемуся поводу Анечкиной судьбы, вернее – смерти, или, чтоб два раза не вставать со скорбной мордой, заниматься на скорую руку анализом ее творчества, вернее – жизни.

Все же, что я могу сообщить о смерти, дилетантизм в сравнении с ее, Аниным, знанием о себе и пониманием себя, и (а верней – а) ежели небытие существует – добавлю: особенно там и сейчас. Так сказать: как «маленький японец в кипятке»².

...Аня возникла, материализовалась у меня в дому лет десять назад. На вечериночке по случаю моего дня рожденья. Похоже, девочка сама себя пригласила, большая на то вероятность. Анька обнаружилась на лестничной площадке, где толпились, куря и подкуривая, несолидные непочетные из гостей. И – ими интересующиеся сочинители. «Тоскливая у вас, Михаил Самюэльевич, тусовка по жизни», – старательно-вызывающим тремоло выговорило шаткое до карикатуры созданье. «По жизни» – это вообще и о ту пору мое любимое до аллергии выраженье, поэтому я Аньку и запомнил. А на предложенье прочесть мне в подарок немедленно и здесь собрание сочинений, я надулся и наглую отчитал.

Появилась она у меня в проеме двери через месяц, утром, понятно, без звонка, без приглашения и прочих излишеств. Стихи принесла чудовищные настолько, что мне даже понравилось. Жил я в то время бедно и причудливо, позавтракали мы (а она, по-моему, поужинала и впрок пообедала) фасолевой похлебкой. А пустил я ее в дом, потому что она в дверях сказала, что прочесть не может, а должна сесть и вспомнить от руки. Села, записала на обороте телефонного счета. Прочла. Потом, аналогично вспоминая и записывая на чем ни попадя, она приносила мне все свежесочиненное. Потом она написала «Поворот на Латрун»³. Потом она написала еще полтора десятка невероятных стихов, и мы ее похоронили, вернее, не успели на самый ритуал похорон, и Ханну Карпу над ее, Анечки, свежезарытым во влажный, в свежий, как новенький, яркий песок телом, нам, опоздавшим иерусалимцам, отпели за пятьдесят шекелей еще разок. Я тогда подумал, что Аньке бы понравилось. Она любила повторы, однокорневки, тавтологии и диссонансную рифму.

Спи, детка.

Карпу (Карпа, с ударением на последнем слоге, – настоящая фамилия Анны Горенко) я не любил. Что там было любить – вздор, жалобное вранье и агрессия (по чести – ни разу, впрочем, на меня не развернутая. Выбирала побезответней). Пару раз я вышиб ее из дома за попытку шмальнуться в моем санузле или приволочь в мансарду урлу. Придумал ей дразнилку: «гений чистой кислоты».

Личная смерть поэта – хлопком, фотовспышкой навсегда фиксирует текст. Из которого автор уже ушел, вышел весь, в обоих смыслах. Личная смерть поэтому противопоказана поэтам-выступалам, поэтам эстрадной, а не внедренной в шрифт интонации – отсюда я б отсоветовал помирать подавляющему большинству сочинителей, называющих меня своим коллегой. С ними умрут, т.е. окаменеют и обезвестятся без смысла, не населенные ими тексты, в лучшем случае – опустеют осиротевшие зеркала. Поэт <нрзб.> поэзию. Мы с Анечкой упражнялись и разучивали известные мне способы прижизненной и уникальной и однозначной прижизненной фиксации текста⁴.

Большинство ее стихов смерть остановила в новом для меня и теперь уже окончательном жесте. Привыкаю их перечитывать. Неисправимо.

Основным ее людским качеством была невыносимость. Себе самой и окружающим. По-моему, окружающих она принимала за неуправляемые и опасные с точки зрения крена и полома кайфа – глюки. Кончала с собой она дважды, предупредив меня об этом по телефону. Потом ее жизнь покончила с ней самой. Она мне позвонила минут за сто до смерти, уже обдолбанная. Я был с ней нелюбезен. О чем не жалею. Я не любил Карпу.

Последний в ее жизни Новый год она справляла у меня в мансарде. Вместе с моим другом Олегом Шмаковым, которому тоже было в этот вечер – некуда. Я нашел ее, в абстиненции, с оглушительным бронхитом за час до праздничной полуночи, сидящей под Машбиром⁵ на корточках, привел домой. Я торопился в гости, поэтому успел проглядеть только 2 новых ее стихотворения (села, записала на обрывке, прочла, обсудили). Олег рассказал, что Анна Горенко читала ему «всю себя», забыли даже выпить за Новый год. Потом Аня напилась и ушла. Олег допивал один. Живой я ее больше не видел. Поминки по Горенко были у меня в доме. Друзей у нее не было. Хорошо было бы, чтобы я ошибался.

Я не думаю, что мне удалось чему-нибудь научить Анечку. Кроме, пожалуй, десятка ходов, да неприязни к нормативной метафорике. Наверное – только высокомерию. И непослушанию, когда дело касается авторитетами утвержденных правил, как надо с умом и достоинством летать с насеста на забор.

От пары-другой ее текстов разит гениальностью. Лучше ее здесь не было никого. Теперь уже наверно не будет. Я не доживу. Отдельное спасибо всем бездарям и ублюдкам, подсадившим ее на черное. Впрочем, как и на белое. От имени меня, пятидесятилетнего израильского поэта. И русской поэзии.

Стихотворения Анны Горенко – убийственны для не мыслящих себя вне постмодерна, убийственны самодостаточностью. Это – лирика в своем чистом случае. Лирика, свернувшаяся в себя. Кумулятивная энергия ее лучших текстов, буде разбужена к взрыву, должна иметь пространство попросторней загородки культурных ширмочек. Этот запал следует рвать в шахте. В <нрзб.>. За городом. Ей удавалось многое преодолеть из тривиальных догм, но еще больше не заметить, не учесть, не посчитать достойным внимания. Стих слышала она идеально. Когда поняла, где он звучит, где распоряжается собой его акустика. С бытом было хуже, с инстинктом самосохранения еще хуже. Идиотка, наверное, она тоже верила, что талант ее спасет. «Поэзия не спасает» – не бог весть какая истинка, но как рабочая гипотеза может быть принята к исполнению, вплоть до ожидаемого бессмертия: «смотри же мимо глаз мне в пятна – / я так цвету. Мне – все равно». Или даже лучше так:

все что звалося сердцумило теперь зовется обылом твоя чернильница остыла луна сгорела под столом⁶.

Пьяная, она мне посвятила стихотворение, на выбор. Но я забыл какое.

Жила она на кислотной помойке, на пустыре, в широком смысле слова «ад». Я интересно рассказываю, а Анечка? Богема (через южнорусское «hе») противопоказана поэтам как среда обитания негигиеничная, опасная и непродуктивная. Настоящей книги не собрала, хотя уже могла. Игла настигла и вошла, когда Анька уже <...>⁷ парить, как ангел, верней, идея ангела. Но еще лично не привыкла. Как «маленький японец в кипятке».