КНИГА ПЕРВАЯ
СКАЗАНИЕ
О
ШАЛВЕ-ПИЛИГРИМЕ
Лоренс Стерн.
«Сентиментальное путешествие».
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой Шалва встретил рифмоплета
с лицом осеннего отлета
Как нефтяным ливнем, облит Шалва натуральной хулиганской кожей от – прославленного среди тех, кто понимает, – великого Дома – от тель-авивского Дома «Бегед-Ор». И не скрипели кожи при передвижении маленького, крайне активного организма Шалвы в пространстве Бухарестского аэропорта – нет! визжали предсмертным поросячьим визгом штаны его, причем буколика усугублялась стуком копытц, оправленных в кинжальные техасские сапоги со шпорами. Короче. Шалва выглядел очень сильно; страницы же описания его законной донны утеряны нерасторопной машинисткой при перепечатке.
О количестве собственных чемоданов с богатыми дарами Шалва был осведомлен, но был осведомлен приблизительно. Его половина, кантовавшая оные чемоданы, утверждала, что – пятнадцать. В то время как старшая дочь, выполнявшая в кампании ту же неблагодарную роль, что маршал Бертье в зимнем походе несчастливого Буонапарте, – дочь-квартирмейстер Стелла знала, что чемоданов – четырнадцать, а что шестнадцать – так это аба хвастывается.
Как бы то ни было, семейство Шалва при штандарте с примкнутыми багинетами шло через таможню Бухарестского аэропорта, и незыблемо, как ей и положено, покоилась только пирамида шалвиных чемоданов, в тени которой и подвернулся Шалве Михаил Самюэльевич Генделев, странствующий сочинитель стихов и поэт, чье отчужденное выражение лица, скачущий впереди семейства Шалва, по запарке и врожденной ненаблюдательности, принял за – покойное величие персоны, Которая Знает Все.
Тем более что поэт уже дал два, как оказалось, исчерпывающих ответа на два животрепещущих вопроса Шалвы. Конспект:
алеф: хватит ли шалвиному папе, который, конечно, прилетит обнять сына на транзитной станции Москва-Шереметьево-2, что лежит при торной дороге Лод (государство Израиль) – Кутаис (Грузинская ССР, Русия), хватит ли папе 15 (прописью в скобках – «пятнадцати») тысяч рублей, чтобы оплатить государственный таможенный налог Союза Советских Социалистических Республик, буде таковой предъявлен, «потому что 5 (в скобках – “пять”) выдео вэзу друзьям по армии? э?..»
– Хватит, – ответил Генделев.
бет: спрашивается: будет ли встречать Шалву Алка Пугачева, с которой Шалва большие друзья с тех пор, как водил советскую канарейку и весь ее гастролирующий коллектив по веселому Тель-Авиву и «самасшедшие дэнги вложил – нэ жалко?..»
Михаил Самюэльевич ответил:
– Канэшна.
Но не списывайте на пресловутую генделевскую бессердечность, халатность и легкомыслие эту кажущуюся оскорбительной лапидарность, эту почти лакедемонскую краткость ответов поэта. Побочное выражение лица осеннего отлета, которое доверчивый Шалва принял за тертость в деле передвижения по трассе «Иерусалим-Ленинград», было не чем иным, как отраженьем совсем иного душевного состояния, поддающегося описанию лишь в буддийских терминах, из которых самым цензурно переводимым было бы samadhi.
Известный поэт, чьи неотложные и невеселые обстоятельства требовали немедленного личного присутствия в городе Ленинграде, поэт – только что перенес налет оравы румынских авиатаможенников, с точностью необычайной воспроизведших набег Идолища Поганого на струги торговых гостей князя Владимира Красно Солнышко.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
где движет недвижимость странника
самой судьбы мохнатая рука
– Сувенира, – доверительно сказал то ли сержант, то ли полковник – кто их звезды считал! – и вытянул из сумки поэта везомые в подарок колготки.
– Сувенира, сувенира, – закивал, заискивающе улыбаясь, Генделев.
– А, сувенира, – сказал довольный полковник и сунул колготки в свой, даже не вспучившийся, карман. После чего вытащил из сумки вторые колготки.
– Сувенира? – уже уверенный спросил он. Генделев растерялся. И от растерянности забыл все, чему учили его иерусалимские доброхоты на предпоездочном инструктаже. Он зашипел и, запустив по локоть руку в галифе военного дана, вытянул экспроприированное назад.
– Нет сувенира! Ноу, но, нон сувенира! Нет не сувенира, зис из сувенира, вепрь проклятый!
И лихорадочно наскребя по сусекам крохи инструктажа, протянул таможеннику пачку «Мальборо». (Что я делаю! Я пал! Это же подкуп... – промелькнуло что-то белое на берегу и махнуло рукой его отплывающему сознанию.)
Вепрь одобрительно взял пачку сигарет, потом медленно вытянул из слабнущих рук Михаила Самюэльевича бесконечный какой-то, шелковистый, лунатический всхлип колготок, мгновенно, как всосал, втянул их в кулак и уже безвозвратно швырнул в пучину кармана.
– Да сувенира, – сказал он назидательно.
«Но пассаран, но пассаран», – жалобно, как лист кленовый, планировала, кувыркалась и ложилась на крыло седеющей голове Генделева единственная твердо известная поэту романская фраза. «Но пассаран»...
– Да сувенира! – повторил налетчик, уже присматриваясь к комплекту егерского белья, назначенного в подарок отцу поэта. Генделев оглянулся.
– Один, всегда один, – подумал он. И тогда тошный взгляд его встретился с легкими, невинными глазами другого погромщика, на погонах которого лучилась уже просто Большая Медведица в полном составе. Генералиссимус таможни располагал. Располагал он симпатичным своим лицом, напоминающим Леонида Ильича Брежнева в период восхода карьеры. Сходство и расположение усиливались и орденом на груди приятных пропорций – как груди, так и ордена. Бандит представлялся личностью почти харизматической.
– Судьба! – подумал поэт. – На сувенира! – ринулся он к доброму разбойнику. И сунул пачку «Мальборо» в ловкий хобот Леонида Ильича. – На! И судьба в лице начинающего генсека улыбнулась. Судьба сделала длинный шаг к зарвавшемуся коллеге, молча отпихнула бандита погоном, застегнула сумки и, по-бурлацки ухнув, орденоносно поперла поклажу – мимо таможни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
о том, как выкупил еврейское добро
Джон Черчилль Первый герцог Марлборо
Таким образом, багаж почти нецелованным поплыл в аэроплан, а телесная оболочка Генделева осела в тени циклопического зиккурата из чемоданов Шалвы, где, как оказалось, уже успела ответить на два животрепещущих вопроса. А когда цвета и звуки начали подлизываться к сознанию поэта, он обнаружил перед своим лицом шевеление золотых пятен, до него донесся топ, звон бубенцов и цок копыт, что при врубе аккомодации и настройке звука определилось и (наплыв!) осмыслилось, как пляска святого Витта, исполняемая невероятно златоглазым, зубым и волосым карликом-грузином при жене и шпорах. Через батальный лязг наплечников и набедренников, сквозь звоны, по-над сполохами зайчиков на броне, сквозь битву даков с иберами прорубился к уму и сердцу поэта даже не смысл, но клекот-клич на иврите-русском-грузинском с использованием ненормативной лексики идиша и арабского языков, донеслась невнятица такой тоски и силы, что Генделев прислушался – и вник.
А вникнув, испытал этическое неудобство, некий зуд, эдакое щекотание совести, что-то вроде морального расчеса, стыд за нелюбезность свою, за бесчеловечность, за, прямо так и скажем, хамство ответов своих и вельможное безразличие к боли ближнего. И тогда он внял ближнему.
А внявши, понял – беда.
Беда состояла в том, что чемоданов у Шалвы оказалось не
пятнадцать, как думала его верная дура-жена, не
шестнадцать, как помышлял пылкий и склонный к фантазмам Шалва, и не
четырнадцать, как знала практичная дочь-квартирмейстер красавица Стелла.
Чемоданчиков было – восемнадцать.
Восемнадцать, цифра роковая, запомни ее, читатель, – восемнадцать.
Один в один, восемнадцать гиппопотамов натуральной гестаповской кожи, качеством соизмеримой только с кожами вздорных шалвинских джинсов.
Восемнадцать спокойных чудовищ, до неподвижности обожравшихся электроникой, тряпками, часами, парфюмерией и забывших дышать от внутреннего напряжения.
Восемнадцать мест ручной клади.
А можно – 12 чемоданов (двенадцать чемдн.), отнюдь не восемнадцать.
По два на рыло, включая малюток дочерей Ору, Яэль и несмышленыша Ционку, тоже обещавшую со временем стать красавицей; шесть лишних, с позволения сказать, чемоданов – это уже беда, а если еще лишний, с позволения сказать, вес, то есть овервейт на жаргоне румынских авиацыган, пустяки, каких-нибудь 980 кэгэ, не тонна же! – но при цене шесть долларов США за каждый кэгэ лишнего груза, что в пересчете составляет (... ... ...) кус има шелахем, маньяким как справедливо заметил Шалва, ибо это уже была настоящая беда, и она смотрела в лицо поэту нестерпимо золотистыми влажными очами.
И – взывала.
К чести Генделева. Но к чести Генделева ни разу, нет, ни разу с темного дна, из бездны подсознанки, где болтался мотивчик «Мальбрук в поход собрался», не поднялась – плохо, кстати, ложащаяся на этот мотив – формула «а ну его в жопу. С его чемоданами».
Нет. Израильтянин в беде! Мог ли Гражданин, Сионист, Врач-Армии-обороны-Израиля, Поэт Военной Темы – не прийти на помощь? Не мог. «Мальбрук в поход собрался»? Мальбрук... дюк... Мальборо! Вот оно, ключевое слово! Он, герцог, имени которого табачное изделие работает сезамом социалистической таможни цыганской республики Румыния.
«Мальборо!» – страшным хриплым голосом пифии выговорил Генделев и раздул клобук. Пляска святого Витта, исполнявшаяся Шалвой, сменилась огнями святого Эльма, зажегшимися – и забывшими погаснуть – в золотых глазах евреогрузина. Весь он, похожий на вставшую на дыбы взвизгивающую галошу, замер от восхищения и перестал звенеть шпорами.
Миг, но вечность – и взасос, всеми порами кож своих Шалва впитывал сладостный яд змеиной, шипящей, двусмысленной идеи поэта, впитывал с раздвоенного его языка. И миг – но вечность: мановеньем:
под сень чемоданов был призван необходимый орденоносец, уже несущий на отлете хватательные отростки, и – – – было установлено, что (пачка «Мальборо») никакого (еще пачка) лишнего (еще две пачки) веса (очень много пачек «Мальборо») у Шалвы, и его семьи (почему-то еще одна пачка) нет, а об овервейте даже смешно говорить, и вообще чемоданов (пачка) у Шалвы всего двенадцать, что и требовалось доказать (последняя пачка, вдогон).
Таможенный валашский досмотр, состоявший в том, что начинающий генералиссимус посмотрел на незыблемый зиккурат и потерял к нему всяческий интерес, был пройден! и – крикнули (две пачки) дивизию носильщиков.
Благородный Шалва хотел отблагодарить и Генделева двумя, нет, даже тремя пачками «Мальборо» или даже познакомить в Москве с Алкой Пугачевой, – но объявили посадку и подали экипаж.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
где к нам слетает сон, где сами мы паримы,
и в Риме N3 мы пилигримы
В румынском, подозрительном, еще на земле дребезжащем авионе, оказавшемся, если приглядеться, небрежно перекрашенным «Илом», Генделев спал, а сновидений не запомнил.
Но наверно, ему снился – и в последний раз снился – неотвязный эмигрантский сон (да-да, и в горнем Иерусалиме сон, и через одиннадцать лет – сон!): что стоит он, в нашем случае – Генделев, на Главном Русском Вокзале, и он – приехал, вэ аф ахад его не встречает, вэ эйн асимоним – двушечки позвонить родным, и никого знакомых, и если и есть они, знакомые, то не те какие-то они, а вовсе полузнакомы, и нехороши они, а тех необходимых (до сосущей и во сне боли в сердце) нет, и не добраться до дому, и заблудился, и плутает в неведомых (ах, старый же адрес! а мы переехали в 61-м...) местах, и какой-то никчемный одноклассник (-ца?) ведет неправильно, и – родительская дверь, и нет ключа, и на звонок не открывают, и – да! то есть, оф корс, я буду есть свой завтрак, мисс, но это отнюдь не кашковал, мисс, это мыло, мисс, я точно знаю, когда и на вид, и на вкус мыло и даже мылится!.. и как глупо, господа, что в таежном Бухарестском аэропорту нет телефона, значит – не встретят в Москве... откуда им знать, знать, что прилетел, хорошенький сюрприз, Господи, как снег на голову... а что это внизу – снег?!
Господи, пролетели Киев, уже Россия, Господи, а сейчас еще и – советская – таможня!!! Оп-па!... сели, как споткнулись, и на копчик – здрассте! Это что – это я в СССР? Что вдруг?
– Куда, простите?
– Сюда, пожалуйста!
– Откуда?
– Кто – я? Из Израиля.
– Зачем?
– А так.
– Паспорт?
– Вот паспорт.
– Бутте любезны, пройдите туда!
– Бога ради... Куда?
– Сюда, пожалуйста!
– Куда, спасибо.
– Туда.
– Сюда. Куда теперь?
– Сюда теперь!
– Жванецкий?
– Конечно.
– Спасибо.
– Пожалуйста!
И когда, по прошествии получаса Шереметьевской белиберды, поисков багажной тележки и буридановских размышлений, к какому хвосту какой очереди пристроиться, проходивший по касательной штатский небрежно пригласил господина Генделева из Израиля пройти к седьмому отсеку на досмотр, господин Генделев из Израиля все-таки задержался и из-за плеча штатского попытался досмотреть, досмаковать, восхищенный: юный, белорозовый часовой-пограничник кроличьими чухонскими зеркалами души своей отражал танцующего перед ним, перебирающего мелкими копытцами чудесного грузина в стреляющих джинсах, в возбуждении вибрирующего, захлебывающегося и плюющегося от обладания Волшебным Секретом Успеха: это дивный Шалва в пляске протягивал совсолдату по пачке «Мальборо» в каждой руке.
Но досмотреть (пройдемте!) эту сцену (ну это же вы!) до конца Генделеву не удалось, и может быть потому на вопрос: ну, а печатные материалы у вас есть? – Генделев тяжело вздохнул.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
где в ногу семеро читают стансы, и
зачем цыганы выдают квитанции
– Ну, а печатные материалы у вас есть? – и подошли еще двое, и стало их семеро.
– А как же! – сказал Михаил Генделев и извлек из сумки семь (какое совпадение!) экземпляров своей же собственной книги с названием (опять совпадение!) «Стихотворения Михаила Генделева». Семь офицеров синхронно, в ногу, открыли по экземпляру и углубились. Автор присел на корточки, с головокружением закурил последнюю мальборину, смял пустую пачку и, не зная, куда ее сунуть, повертев, попытался подпихнуть под собственную сумку.
– Не мусорьте, – не поднимая головы, склоненной над книгой «Стихотворений Михаила Генделева», буркнул таможенник, – Это вам не Израи́ль.
– Есть! – быстро ответил застигнутый ин флагранти Михаил Генделев. «Это мне не Израиль», – подумал он.
Офицеры читали. М. Генделев смотрел на читающих чинов. «Читатели, – подумал Генделев. – Первые мои советские читатели. Общение с читательской массой».
– А зачем вам так много одинаковых книг? – спросил читатель.
– А что может подарить литератор, как не свою книгу, – ответил, пугаясь собственного остроумия, автор.
– Действительно, – сказал чин.
– Действительно, – подумал Генделев.
Офицеры дочитали, сдали и сложили книги стопкой. Из других печатных материалов так же внимательно была прочитана этикетка галлона «Смирнофф».
– Заберите, – сказали с отвращением читатели. – И идите.
– Куда? – спросил Генделев.
– В СССР, – сказали читатели.
И поэт пошел в СССР. И уже было вошел, когда, пробив его суточную, тупую головную боль, шум Шереметьева взорвал столь первобытной мощи крик, что взрывной волной Генделева развернуло и швырнуло назад, к барьеру таможни, на который с другой, еще не совсем советской стороны набегал, обгоняя собственный рев, Шалва.
– Шмонаэсрэ! – ревел он. – Шмонаэсрэ!!! – И был Шалва ужасней собственного крика. Куда, куда девался бенгальского тигра огнь его очей? Они были мертвы и неподвижны, как пустыня, и пустынны, как смерть от жажды. Где византийская осень червонных его кудрей? Шалва облетал на глазах. Он умирал. Но умирал в бою. И Самсон, и лев был Шалва – единолик.
Ополоумевший евреогрузин лягал шпорами двух стюардесс – русскую и румынку, мертвой хваткой вцепившихся ему в подкрылья. «Шмонаэсрэ», – кричал Шалва на языке Эрец-Исраэль, на языке города Лода, на языке, вряд ли понятном еще кому-нибудь в Шереметьево-2. Таким он и запечатлелся на мгновенном флеше вечности: взбесившаяся, поднявшаяся на дыбы стальная галоша, разинутая в крике «Шмонаэсрэ».
Смотри! и отвернуться нельзя.
Затянутый турбулентным водоворотиком пограничников, я опять оказался прижатым к таможенному барьеру, за которым шла последняя битва грузинского пилигрима – и невольно понял: нет, не пятнадцать, как думала жена, и не шестнадцать, как фантазировал Шалва, не четырнадцать, как знала дочь, – и не восемнадцать было выдано Шалве в Шереметьевском порту чемоданов, а ровно 12 (прописью – двенадцать), согласно квитанциям Бухарестской таможни и наличию багажа в самолете. И никакого овервейта. В конце концов, это вам не частная лавочка, а государственная авиакомпания Социалистической Республики Румыния. Катарсис.
И оттертый расцарапанными стюардессами, легко раненным белобрысым пограничником-при-штыке, читателями-моими-таможенниками и человеком в штатском с чем-то там наперевес, я повернулся и пошел от Шалвы в СССР под страшный, вкуса слюны Судного дня, крик:
– Шмонаэсрэ!
Конец первой книги
