ГЛАВА ШЕСТАЯ,
о том, как преподал стрелок-водитель «Павлик» 'с
словарь Советских Социалистических Рипаблик'с
Начать! О, как начать главу воспоминаний? «Не встречали»? С ума сошли? Да лучше сразу расписаться в несостоятельности. «Не встречали»!.. Не смешите меня, господа.
Тем временем – писать стало решительно невозможно. Главы не преклонил – бац! машинистка-первопечатница возводит обвинения в опосредованности. Ни сном, ни духом – а укоряет... И в головизне. Каковую – головизну – всегда считал частью усопшей и посмертно копченой рыбы.
Обидно.
Уже и с голоса дерут, добро б погрешности стиля, но дыры интонации. И – в строку. Уличают в покраже образной, стыдно сказать, – системы.
Обидно? Обидно...
Можно ли написать что путное, когда этот, с вашего позволения, Одиссей, сей главный, с нашего позволения, герой с повышенной возбудимостью, этот персонаж Генделев М. С. ведет себя кое-как, жестикулирует, изливает потоки сознания, вертится под ногами, связывает по рукам и опять же ногам – повернуться негде. Улисс связывал? Манас Великодушный – связывал? Гулливер, психо – тьфу! – логизировал? А этот – да.
Обидно? Обидно.
А вообразите на нашем месте какого ни есть тоже русского поэта. Поэта-Изгнанника? Честно представьте!
Или представьте честнягу-прозаика на худой конец, Солженицына Александра Исаевича представляете? Чтоб прибыл в СССР – и – «не встречали»? Умоляю, представьте.
Жить – нас учили – надобно не по лжи, а писать – правду. Правда, художественную, а не какую-нибудь, когда ничего кроме, и какая каждой психопатке три раза на дню. Отсюда – и выйдете из нашего положения – вон. Вон туда! Где и – представьте – «не встречали», и – «поташнивало», и – «распогодилось» в городе Москве 1 апреля 1988 года.
А то: «не встречали»...
А бывывало ли на Руси, чтоб не встречали?..
Итак:
–... A khren yego znaet, kuda yekhat’, – вконец опустившимся голосом, но вполне без акцента ответил иностранец Генделев из глубин «Волги».
– От это по-нашему, командир! – осклабился гэбэшник, – но поточнее, поподробнее... Адрес?
А – картинка-гэбэшник... Рост, выправка, нордические черты, фотогеничен. Новая формация. Любезен до чрезвычайности. Конечно и безусловно – Гэбэ. Их рука, графологи, их почерк, посудите:
сумы переметные в багажник прицельно подкатившей к крыльцу Шереметьева-2 «Волги» – сам.
Странника Генделева, ненавязчиво направляя под локоток, – плюх! на заднее сиденьице – сам!
Сам – жаргончиком московско-таксерным бисерит, стилизуется – тоже сам.
Ведь сам небось, душитель свободы, сам, опричник, сам знаешь, куда везти! Нет, шутки шутит!..
Израильтянин озлился, налился жестоковыйной кровью своей израильтянин. Стиснул заграничные, тель-авивской, довоенной еще работы, челюсти и дал себе слово: не колоться. До конца. До дыбы. До мученической смерти от расстрела в подвалах Лубянки. «Как шли мы по трапу на борт в суровые мрачные трюмы...» – вслух души своей затянул поэт иудейский, но не допел, запамятовал, сбился, не пелось.
Помолчали. Каждый думал о своем.
Добегался, – думал, например, Генделев. – Чего тебе дома не сиделось, мудак?.. Ну, хамсины, ну, кредиторы, ну, читателя – раз-два, левой!.. читателя мало, может быть, трое... Ну – на свете счастья нет... Но ведь была Покой-и-Воля!... Нет! потянуло в Россию... Заката над Невой захотелось? «Ни страны, ни погоста, мамзер!» Ладушки, будешь смотреть закаты. На Вытегре, в бригаде Валленберга... А ведь остерегали.
– Надолго ли едешь? – поинтересовался бывший московский бонвиван, а ныне владетель русскоязычного издательства «Антабус» художник Андрюха Резницкий.
– На сорок пять дней, – отвечал Генделев. – Сорок пять, – подсчитал умудренный Резницкий. – Точняк, ровно три раза по пятнадцать суток...
И когда это было? Еще в Израиле это было, на проводах. Перед погружением.
– ... Только денег ваших у меня нет, – обреченно продолжая валять ваньку, сказал чистую, между прочим, правду, арестант.
– Мы и ненашими берем, – радостно отозвался возница-конвоир. «Вот и провокация! – облегченно догадался Генделев. – Валютные операции шьют. Врешь! На дешевку не возьмешь! Не маленькие...» И – как отрезал:
– Валюты не дам!
– А нет баксов, возьмем, мамочка, товаром. Варенку везешь?
– Варенку не везу, – твердо ответил Генделев.
Но, конечно, лингвистическое любопытство наше играючи задавило осторожность, и конечно, сидящий в красной темноте внутри нас литератор подал голос, спросил, не удержался-таки: «Что есть “варенка”?» Гэбист ахнул от наивности и – филантроп – дал первый урок совязыка на одиннадцать лет отставшему, отлученному от напряженного народного словотворчества изгнаннику. «Варенка» суть линялые джинсы, что нынче в фаворе в Московии. От руки, домашними средствами их изготавливают, отваривая обычные, советские (то есть сирийские, индийские и демократические венгерские и польские) штаны с какой-то гадостью, но ежу ясно, что настоящая, «важная», как выразился шофер, «варенка» идет из-за бугра – «Амерички» или «Фашистии», то есть ФРГ. Словарь пух.
«Тонна» – тыща рублей («штука» на старые деньги генделевской, отнюдь не невинной в этом смысле, юности), отсюда – «тоннаж» – кредитоспособность;
«путана», «путанка» (вива Эспанья!) – шлюха, она же, если работает на «фирму́», на «форинов» – «интертелка», или «спидола» (призрак СПИДа, по-человечески AIDS'a, добрел и до СССР);
«тусовка» (от глагола «тусоваться») – вообще любая активная деятельность, действие, передвижение;
«лопарь» – финн, он же – «финик»;
«шкодник» – совсем не то, что раньше шкодник, то есть проказник, а совсем наоборот – шкандинав;
«человек с тараканами» – дядя с приветом («джуким-ба-рош » по-нашему);
«мудоид» (ноу комент!) – ретроград;
«стебок» – от глагола (укр?) – «стебаться» – сознательно вызывающего поведения субъект;
«совок» (мн.ч. – «совки») – простой советский человек.
От последнего, тающего во рту, падкий на самовитого слова деликатесы израильский поэт облизнулся и заурчал. Так, в непринужденной беседе, пополняя словарь, дули по Москве.
Москва как Москва. Ныне иерусалимец, урожденный санкт-петербуржец Михаил Самюэльевич Генделев Москвы не знал и традиционно не любил: Москва-как-Москва. Но – Россия ж! Не кот начхал, мудоид!.. А?
Россия!
«ha!» – встрепенулся турист, опомнился и вперился:
битый, как на разъезженных танковыми траками дорогах горного Ливана, асфальт.
Кириллица, кириллица, кириллица...
Кириллица «Молока» и «Электротоваров».
«Сыры», «Витязь», «Продукты».
Аскетические витрины.
Удивительная, именно своим отсутствием наголо, – реклама.
Тыщи народа, толпы народу, тьмы народа, и тьмы, и тьмы.
Странно семенящая походка толп – всесоюзное плоскостопие?
«Волга» тормознула у светофора – смотри: девица, всем ах-девица, в куртке почти «настоящей», в «важных» штанах, в самовязаной красной шапочке – чем же нехороша? Шапочка хуже девицы, девочка лучше, чем красная шапочка. «Телка старше прикида», – строго поправил водитель-инструктор.
Хотя Генделев знал Париж или, допустим, Берн, не говоря уж о Бейруте, лучше Москвы, он сообразил, что капитан-таксер раздумал доставлять арестованного на Лубянку и повез непосредственно на Ваганьковское. Бравый возница с трудом остановил раскатившуюся телегу, вышел, одернулся, стал по стойке «смирно» лицом к кладбищенским воротам и отчетливо перекрестился.
– Володе, – ответил он на незаданный вопрос. – Володе, он здесь лежит. Я всегда, как мимо катаю, так делаю.
И приосанился.
– Ага, – мгновенно сообразил Генделев. – Оторвались же мы в провинциальных палестинах своих от жизни. Ай да Горбачев! Значит, перехоронили чучело. Опустел мавзолей.
– ... Оторвали ему гады серебряные струны, – надрывно прошептал псевдотаксист.
– Кому? – отшептал назад Генделев.
– Володе Высоцкому.
«Вот она, слава, – придя в себя, горько зазавидовал иерусалимский литератор. – Фиг на меня креститься будут! В Иерусалиме-то?... И где он – о Иерусалим?»
Меж тем в экипаже беседовали. О том, о сем. Звать – «Павлик». Соляр нынче дорог. Дороги наши совдеповские – сам секешь – говно. (Секу: "хара" – аккуратно перевел себе «Миша»). Работа наша – грязная (еще бы!..). Любитель-Высоцкого-Павлик поинтересовался, как обстоит дело с телками в Тель-Авиве, Миша успокоил.
Когда бричка подкатила по известному адресу, где проживала бывшая жена брата бывшей жены задержанного, прояснилось, что будет Павлик приводить приговор в исполнение собственноручно, что расплата (шма, Исраэль! ) близится и что она неизбежна. Расплата и осуществилась – тремя парами (опять) – колготок в цветочек, импортных, (с шука Бецалель , по два шекеля штука), одноразовой бритвой (прошли и канули благословенные времена «Мальборо», о, Шалва, Шалва! Где ты, земляк? Где бы ты ни был – мы помним о тебе, Шалва!), так вот: тремя парами колготок, бритвой одноразовой, – одна – и, подумав, открыткой с видом города Афула; и еще – двумя – свобода, если разобраться, дороже! – гонконгскими контрацептивами.
Совокупно рублей на сто двадцать плюс крестное знамение, – мрачно учла бывшая-жена-брата-бывшей жены когда, воротясь со службы, застигла у своих дверей бывшего-мужа-сестры-бывшего мужа, разинувшего пасть во сне.
