ГЛАВА ПЯТАЯ,
где в ногу семеро читают стансы, и
зачем цыганы выдают квитанции
– Ну, а печатные материалы у вас есть? – и подошли еще двое, и стало их семеро.
– А как же! – сказал Михаил Генделев и извлек из сумки семь (какое совпадение!) экземпляров своей же собственной книги с названием (опять совпадение!) «Стихотворения Михаила Генделева». Семь офицеров синхронно, в ногу, открыли по экземпляру и углубились. Автор присел на корточки, с головокружением закурил последнюю мальборину, смял пустую пачку и, не зная, куда ее сунуть, повертев, попытался подпихнуть под собственную сумку.
– Не мусорьте, – не поднимая головы, склоненной над книгой «Стихотворений Михаила Генделева», буркнул таможенник, – Это вам не Израи́ль.
– Есть! – быстро ответил застигнутый ин флагранти Михаил Генделев. «Это мне не Израиль», – подумал он.
Офицеры читали. М. Генделев смотрел на читающих чинов. «Читатели, – подумал Генделев. – Первые мои советские читатели. Общение с читательской массой».
– А зачем вам так много одинаковых книг? – спросил читатель.
– А что может подарить литератор, как не свою книгу, – ответил, пугаясь собственного остроумия, автор.
– Действительно, – сказал чин.
– Действительно, – подумал Генделев.
Офицеры дочитали, сдали и сложили книги стопкой. Из других печатных материалов так же внимательно была прочитана этикетка галлона «Смирнофф».
– Заберите, – сказали с отвращением читатели. – И идите.
– Куда? – спросил Генделев.
– В СССР, – сказали читатели.
И поэт пошел в СССР. И уже было вошел, когда, пробив его суточную, тупую головную боль, шум Шереметьева взорвал столь первобытной мощи крик, что взрывной волной Генделева развернуло и швырнуло назад, к барьеру таможни, на который с другой, еще не совсем советской стороны набегал, обгоняя собственный рев, Шалва.
– Шмонаэсрэ! – ревел он. – Шмонаэсрэ!!! – И был Шалва ужасней собственного крика. Куда, куда девался бенгальского тигра огнь его очей? Они были мертвы и неподвижны, как пустыня, и пустынны, как смерть от жажды. Где византийская осень червонных его кудрей? Шалва облетал на глазах. Он умирал. Но умирал в бою. И Самсон, и лев был Шалва – единолик.
Ополоумевший евреогрузин лягал шпорами двух стюардесс – русскую и румынку, мертвой хваткой вцепившихся ему в подкрылья. «Шмонаэсрэ», – кричал Шалва на языке Эрец-Исраэль, на языке города Лода, на языке, вряд ли понятном еще кому-нибудь в Шереметьево-2. Таким он и запечатлелся на мгновенном флеше вечности: взбесившаяся, поднявшаяся на дыбы стальная галоша, разинутая в крике «Шмонаэсрэ».
Смотри! и отвернуться нельзя.
Затянутый турбулентным водоворотиком пограничников, я опять оказался прижатым к таможенному барьеру, за которым шла последняя битва грузинского пилигрима – и невольно понял: нет, не пятнадцать, как думала жена, и не шестнадцать, как фантазировал Шалва, не четырнадцать, как знала дочь, – и не восемнадцать было выдано Шалве в Шереметьевском порту чемоданов, а ровно 12 (прописью – двенадцать), согласно квитанциям Бухарестской таможни и наличию багажа в самолете. И никакого овервейта. В конце концов, это вам не частная лавочка, а государственная авиакомпания Социалистической Республики Румыния. Катарсис.
И оттертый расцарапанными стюардессами, легко раненным белобрысым пограничником-при-штыке, читателями-моими-таможенниками и человеком в штатском с чем-то там наперевес, я повернулся и пошел от Шалвы в СССР под страшный, вкуса слюны Судного дня, крик:
– Шмонаэсрэ!
Конец первой книги
