ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ,
где («спой нам, Мэри») вместо кофию
сервировали куфию
... Расстались мирно.
«Он хороший, он умный – Кушнер», – почти с нежностью вспоминал Генделев. – Жаль, не посватался, голландка, тюль колеблем... газ чуть притушен в гостиной, «Поэма экстаза»... сидим и вяжем... Нет, что это я, совсем умом тронулся?! – Танеев и вышиваем... потом хохочем и играем в серсо... А господские детишки цепко следят, чтоб мы невзначай чего не стырили в усадьбе...»
И – вздохнем, как вздохнув, именно на этом месте, лет двадцать тому, как вздохнула, в кинотеатре «Баррикада», зрительница «Войны и мира»... м-м-м... Стелка Шарафутдинова! Двадцатилетняя лимитчица, зарабатывающая лен. гор. прописку горняшкой в пригородном, тоже кинематографическом, санатории – вздохнула сладко и восхищенно, обмирая от на госпремию тянувших интерьеров особняка Элен Курагиной: «Убирать бы здесь!...»
А – рядом ниже – убивалась полковничиха: «Вадик! и эта симпапо! эта Наташа Ростова! и выйдет замуж за этого урода Бондарчука!»
«А ты откуда знаешь?» – сокрушался и так вконец потерявший голову от приключений на экране саперный Вадик.
Но и наши приключения предопределены, ведь что ни говори, а три килограмма сока – это три литра жидкой влаги. Внутри героя. Организм, он требует свое. (Правда, организм организму рознь. Бывает организм-дурак – стихи пишет.)
Генделев сдал опустевшую склянку и шарфик в гардероб и сел за столик. Ресторана «Кавказский». С благополучным видом человека, все помыслы которого направлены только на то, чтобы отдаться гастрономической стихии. И все! Никаких больше помыслов, никаких запросов. И – все! Никаких... Да.
Официант подошел, взвешивая хабитус и кредитоспособность богатого, но как бы немного нездорового фарцовщика:
– А будем заказывать?..
И, заглядывая в бездну, откуда поднималось что-то манящее, заявил:
– Напитки с двух.
– Сейчас три.
– А напитки с двух.
– Но – сейчас три.
– Но напитки – с двух.
Клиент ощутил себя Лаокооном. Весь – мрамор. Змеи мешали.
– С двух, с двух, – сказал он покладисто. – Что порекомендуете?
– Что есть.
– Что есть?
– Что – есть?
– Есть «есть»?
– Если «есть-есть» – есть люля-гарнир-гарнитур-папоротник-яд.
– Яд?
– Яд!
– Есть? (Лукреция Борджия!! Папа!!! Я так и знал...)
– Яд?
– Яд.
– Есть?
– А как же?!
– Какой папоротник?
– Яд. «Я. Д.» Японский деликатесный, – снизошел к бестолочи Сальери. – Папоротник трофейный, извиняюсь – импортный. Полезен. Для палочек и колбочек...
Клиент задумался. Он уже привыкал к фундаментальным изменениям в языке. Необратимым.
– Это какой ресторан? «Кавказский»?..
– А как же!.. Мэри! – подозвал официант.
Подплыла Мэри.
Генделев восхитился:
Кто-нибудь ласкал армянку,
перенесшую ветрянку, –
заговорил в нем недюжинный поэт.
Мэри отплыла.
Поэт спешился.
– А почему папоротник японский?.. Я не хочу, – вернулся он к прозе.
– Положено, – заскучал официант.
– А если без гарнитур-яд? – капризничал клиент. – Я не люблю...
– Положено. В тарелке. Допустимо не есть.
– Пусть папоротник... листья травы... И 200!
– Не 200, а 100! И паспорт.
– Слиха?
– Паспорт. Крепкие спиртные напитки отпускаются гражданам старше двадцати одного года.
– Я старше. – Генделев приосанился. – И не гражданин...
– Дело ваше.
Генделев предъявил, ну и день сегодня!
Официант отдал честь и улетел с интересным сообщением, судя по игре лопаток.
А М. Генделев отправился в... Мыть, знаете, руки.
Стояла небольшая... ну, да... Небольшая, правда, – посетителей на десять. А вот без очереди – Генделев, еще раз, сегодня – лезть побоялся. Тем паче с единой, так сказать, целью. Он попробовал занять очередь. Не поощрялось. «Стой, как все люди стоят, не хитрожопь!» – резковато посоветовал крайний, сам стоя правой штиблеткой на носке левой.
Как говорится в таких случаях, несолоно хлебавши, интурист вернулся к накрытому. Аппетит не возбуждался.
За столиком напротив, тоже с невеселыми лицами, пировали. Что они такие надутые? Тоже надобность?
А компания меж тем была, если приглядеться, забавная. Ба! Такие в куфиях. Приятной и знакомой расцветочки. И в не менее знакомом хаки. Старательно небритые. Крупные восточные мужчины. Вот какое лицо! Какой лепки голова! Голова крупного восточного мужчины! Откинута... как бы лежит... Щеки тяжелые, нижняя губа свободно приоткрывает зубы... Выражение лица спокойное, как бы ленивое... Взгляд рассредоточенный, не требующий встречного...
Заглядевшись на голову за столиком, Генделев оцепенел. Но тут, не весьма кстати, подошел официант, выдвинувший левое плечо вперед, решительный, на все готовый. С подносом:
– Будем заказывать?
Генделев тряхнул головой: была не была!
– Будем!
– На десерт?
– Еще бы!.. Что-нибудь в нац. вкусе, пожалуйста!
Официант со всей искренностью огорчился. Голос его дрогнул:
– Национального еще не завезли.
Израильтянин обмяк:
– Тогда чашечку кофе...
– Этого нет. Но будет! – убежденно сказал гарсон. – Будет!
– А где подают? Где здесь у вас кофейня?
– Пока только «Баку»...
– Счет! – разозлился израильтянин и пошел проверить, что там с очередью... Проходя мимо мрачноватого пира географических соседей, склонился, чтобы их расшевелить, над палестинским столиком и негромко сказал:
– Кен, йедидай, аз ма хадаш б'арцейну!
Словно скатертью белоснежной покрыли, пахнущей лавандой постелили стол с головами и – поверх голов! Только отнюдь не требующий ответного взгляд крупного восточного мужчины проводил поэта до двери «00».
– О-оп! – договорил чертовски довольный собою Генделев и обнаружил вместо очереди табличку «Санитарный час».
«Час не выдержу», – озаботился было он, но даже это не подмочило настроения.
Когда он вернулся, твердо, излишне твердо, на наш взгляд, шагая, за столом земляков было пустовато: сигарета дымила, купюры валялись, в тарелке еще трепыхалась, расправляясь, куфия со следами «соус пикантный, гранатовый».
«Однако!.. и с такими нервами – делать палестинскую революцию?» – пожал плечами Великий Русский Путешественник.
История имела продолжение.
Вечеряя, после полного переживаний – вы уж мне поверьте! – дня, гость в дружеской компании пересказывал ее, историю, близко к тексту, как всегда хохоча больше всех, а в этот раз значительно: хозяева отказывались ржать, даже не улыбнулись.
– Читай! – сходив за газетой, угрожающе сказал Жо Гималайский. – Читай, чудище! Вслух читай, вервульф!
«Тунис, – прочитал Миша, холодея. – По сообщению пресс-агентства Организации Освобождения Палестины, сегодня в лагере палестинских беженцев неизвестными злоумышленниками (накипели слезы... – «Читай, читай, – сказал Жо. – С выражением») неизвестными злоумышленниками был убит верный сын палестинского народа, руководитель радикального крыла Объединенного Фронта Освобождения Палестины (комок в горле) доктор Абу-Джияс. Личность покушавшихся не установлена, но по мнению осведомленных лиц нити этого чудовищного злодеяния тянутся в кровавое логово Тель-Авива. В организации покушения без обиняков обвиняют многократно запятнавшую себя невинной кровью израильскую разведку – пресловутый Мосад...» Строки поплыли...
– Ну, и что ты на это скажешь, остряк? – полюбопытствовал Жо Гималайский.
– Зачем «Умру ли я, но над могилою...»
Всегда поют с такой нечеловечьей силою? –
сказал Великий Русский Путешественник. Положительно, он был сегодня в ударе.
