ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
где отщепенца на струях качает...
(За Генделева автор – нет, не отвечает!)
А что?! – освежает!
Великий Русский Путешественник освежались. Известный израильский литератор купались. В Мойке логоса и фонтанке лингвуса. Они барахтались в обводном канале прямой речи! А что они вытворяли в зимней канавке! В фарватере плыли великого языка!
Я-а-понский бох, что вытворяли!
Генделев наслаждался. Пил, нырял: ласточкой, солдатиком и топориком. Поэт брызгался! То менял стили, то лежал на спине. Мог по-собачьи.
Михаила Самюэльевича праотцы, по-своему тоже Великие Путешественники – их экскурсию сорок лет волохали по, уж поверьте на слово очевидцу – очень, очень пыльной пустыне и никакого Мойдодыра – так не вели себя праотцы дорвавшись до Моря Мертвого. Как – кое-как – вел себя Миша. Можете себе представить! Генделев был Рыбка! Кто-нибудь может себе представить рыбку-Генделева? Рыбку по-собачьи? Кашляющую рыбку?
Ослепший, ослабший, счастливо-сопливый, с лобной ломотой малинового звона, он, весь-весь в коже своей лебядиной – он выкарабкался на гранитные ступени и запрыгал на светлейшем, ингерманладском, лейб-гвардии ветру на одной ножке, ковыряя ухо, и – слух его отверзся!
Ленинградцы и гости нашего города! Отвернитесь! Сейчас нахал снимет плавки. Вот-вот заголится. Отвернитесь! И вы, девушка – тоже! И перестаньте дерзить спасателям!... Молода еще!... Повторяю! Внимание! Отвернитесь от Генделева, ленинградцы и гости нашего города, последний раз предупреждаем!
И слух его отверзся.
Почему, твердо стоя на берегу, шевеля острыми ушами на берегу белого шума пятимиллионного охлоса – почему кастрюльно задребезжала мембрана тимпаникус? Зачем зябко – что съедет иголка, взвизга ждешь, акустической подсечки, срыва на петуха?
«Звук!» – сообразил Генделев. «Звук снимите, эй! там, наверху – звук! щелкните тумблером – раздражает!»
Да: сов. люди переговаривались естественными сов. голосами. Будничными голосами сов. худфильмов. Немножко ходульными. Как чуть-чуть на цыпочках. На волосок буквально завышая – даже если басом – тон. Уловимо на шестнадцатую, на восьмушку, на четверть тона – но выше.
– Никал Саныч! Слыхали, ты идешь на повышение!..
– Отставить, Леонид! Что люди не болтают...
...О, не припишем себе наблюденье, что врущий субъект инстинктивно завышает модуляцию, что, не отдавая себе в том отчета, лгун – подымается по регистру – но, чтоб вся Великая Держава?!
Или вокс попули даже на нашем ближневосточном западе – голос толпы ниже, спокойней, не так нервен? Сравнительно с местным Бангладешем.
– Никал Саныч! А может, ему пиздюлей поднакатать?...
– Отставить, молодо-зелено! Вентилируется, Леонид, вентилируется...
О, эпики! Что это? – это – мелочью тренькает сдача морочных очередей отсюда-и-до-закрытия?
О, орфики! дверные ли клацают гармони утренних обморочных троллейбусов-вскочу-на-ходу?
Или сели на связках льдинки отличных открытых гласных пионерских монтажей-шаг-вперед?
Сочку не желаете, орфоэпики?
А желаете обвинить нас в русофобии уже сейчас, или перекурим, покуда мы не зарвемся, обидно воспроизводя аканье, оканье и цоканье неопетербуржан?
Ах, мы – иван не помнящий родства? Мы – калашное рыло?
Ах, мы забываемся? А вы – не заигрались ли часом, старожилы, камергеры-ключники ключей родников и истоков? Не заигрались ли? Очень смешно передразнивая застойные, но от того не менее фрикативные «г», во всех словах с «г» начинающихся? С «гэ», а не, простите, с «х»?
«...переименовать Петербург Белого в Петербург Белова!
Санктъ-Ленинградъ уже и пишет окая...»
Что «Генделев!!!»? Что «Генделев», когда это мой язык! Может, единственная личная моя собственность, с кровью отбитая у семьи и государства?! Что «Генделев!!!»? Я на нем, знаете ли, стихи пишу – вам заткнуться, государи мои! И ты мне не тычь, я – те не Иван Кузьмич! Тоже взяли моду: «пасть порву!»... – Хласность! Размахались: «Генделев!», «Генделев»...
– Никал Саныч! Может, всеж таки... того...?
– Отставить, лейтенант! Прикажут полоскать горло Пушкиным – будете полоскать!
...Короче (одевайтесь, Миша, простудитесь – ветер с залива...), короче, своим грудным русским нацмен гордился. Вот ведь – нерусский человек, а как овладел. Не иначе, была у него бонна Арина Родионовна?
Кстати – была! Лидия Ивановна Сердюк, арина радионовна. Чем-чем – русским (ну, что вы стоите как неприкаянный, одевайтесь, застудите комплексы!) своим турист гордился! Экран! (Мелькают кадры хроники: детсад, женская баня, двор, кружок лепки, городской пионерский штаб... Стоп! Построение). На перекличке класс как прыщи давил хохот.
– Геньдель! – сладко спивает Лидия Ивановна Сердюк, преподаватель физической культуры (лицо – крупно), опытный педагог.
– Гендэлев! – делая шаг из строя, конечно, последний в шеренге (общий вид, слез наплыв) тщедушнейший «Звонок», член городского пионерского штаба: «Моя фамилия Ген-Дэ-Лев!!!» Смена кадра: эмоциональные бостонские дамы организации «Девы-баптистки для Сиона» – собирают крупные пожертвования в пользу Израиля. Голос за кадром: «Так куются характеры героев».
И персонажей. По настоянию проф. З. Ф., научного консультанта документально-ху- дожественного сериала (в худ. эпизодах в роли Поэта – неувядаемый Е. Евтушенко) «Жизнь и смерть д-ра Михаэля С. Генделева» (совм. пр-во к/с «Довженко» и XX век-фокс) из второй серии «Жизни» купирован эпизод:
Зелик Шираки, серен (капитан, точнее ротмистр), командир группы офицерских курсов в Црифине:
– Доктор... Гын-д-леб! ... Слиха. Г-нд-л... Шармута!.. Слиха... Доктор Ганд!-леев!!
Кацин рефуа (офицер медслужбы) утомленно:
– Зелик, твою мать... Шми – Михаэль Генделев, Зелик... Ген-Дэ-Лев!
А жаль фрагмента – свет был хорош и кадр четок. Сочку не желаете?
Освежает.
На этом бы можно было и закончить праздник на воде, тем паче – когда пальнула Петропавловка, ливанский ветеран присел, – адмиральский час – «тем паче» Генделев уже чего-то заторопился, встревожился, спросил который час, ответили твельв о'клок! – и в банке на донышке, опаздывает на явку! –
эх! ставить – так ставить во главу угла примат зрелищности и выразительности: согласитесь! мы не можем не запустить когти в стигматы литературного героя? До тайного свиданья всего ничего, как раз столько; чтоб пока сам турист не слышит, выходя к Неве и заглядевшись на (до чего обшарпан, обдрипан Ленинград!) ансамбли стоящие на втором, некоторые утверждают – на первом месте в мире – (а английская королева, общеизвестно, курит исключительно «Аврору») почешем языки!
Здесь – скверная история, начавшись апологией фамилии, обернулась круговой обороной честного имени – там,
где средняя русская фраза «пошли в бассейн» исполняется на распев «или мы уже пошли на бриху?»; там,
где из под груды моск- и леншвеевских жакетов, горжеток, макинтошей лексиконов вылез русский интеллигент евр. национальности, расправил плечи родового лапсердака, сидит как влитой и – таки-показал язык!; там,
где как упражнения под музыку в хамсин – нечеловеческих волевых усилий стоит незабвенье деликатного, тонкого искусства завязывания бабочек, обожаемых русскоязычным литератором;
где Генделев – по крайней мере, он дал себе себя (себе?) легко в этом уговорить – там,
где Генделев и иврит-то не выучил толком, по соображениям, конечно, нимало не убедительным – гигиены творчества, чтоб не путался под ногами; там,
где вконец испортился домашним арестом характер поэта – Михаил Самюэльевич возненавидели буквально на ровном месте невинное слово «рахманут», на иврите означающее «милосердие», всего-навсего! И даже – по-своему грациозное – слово «цагорайм» (полдень) – он возненавидел! «Цагорайм жизни моей» – красиво. А?
Как он хвастался своим русским! Надраивал его медь кирпичом, дышал на блеск его матово, плевал, опять тер истово и смотрелся в него, смотрелся, как в зеркало...
И!:
Самурай бы подверг себя вскрытию.
Американский еврей – психоанализу!
Стоик бы ограничился цикутой!
Прусский юнкер стрельнул бы и попал в лирический свой лоб!
И – кого? – поэта!, и где? – в Метрополии!, и кто? они, друзья веселых лет!, и, и – что? – Акцент! Акцент, говорят, у тебя, птичка! Может это не надломить ветлу тонкой психической конституции?
Акцент на самом деле был, это я вам как автор говорю – акцент на самом деле был не акцентом; а всего лишь, просто-напросто – скандированием, форсажем, излишне-цветаевским избыточным интонированием фразы: «это! я вам! – как автор – говорю!» Акцентом же было названо змеем, Яго, тайным завистником Мишиного русского. Что же до поддержки этой инсинуации – то к клеветнику опрометчиво присоединились все те, кому Генделев (а странствующего поэта было много), кому он просто надоел. Ох, и до чего это был неверный, ох, невзвешенный, необдуманный ход! Потому что – Генделев надоел после этого всем еще больше, приставая: есть ли акцент? Таки ли акцент? Если есть, то какой он? а если какой, то какой он сильный?..
Что же до пагубной этой привычки аггравации смысловых ударений (акцентов), то – сокрушимся: нет, не от победоносности она, повадка сия, но – от мореной усталости – привычка прорубаться и прорубать смысл в патетических прогулках наших с бывшими настоящими и будущими компатриотами. От нужды нашей – эта привычка пришлецов и пришельцев – любыми средствами! любыми средствами глухонемых: жестом, гримасой, оплеухой, интонацией – доносить пусть горсть смысла нерасплесканной до центральной нервной системы коренного населения – любыми средствами отбросить тень смысла, поднять и вложить смысл в наше блеяние!
Отсюда: бессонницы, неврозы, фобии. Нытье.
«Я слово позабыл, что я хотел сказать, – жаловался известный внутренний эмигрант и невротик:
слепая ласточка –
беспокоился он:
в чертог теней вернется...»
«Нам не дано предугадать, –
ловко попадая в рифму и размер, утешал его другой,
выездной-ипохондрик:
как наше слово отзовется!»
И – наоборот.
Махнем рукой: эвоэ! Махнем рукой. Издержки перевода с языков. Вон, Иван IV, дерзал-дерзал, пытал, куролесил, – Генделев отхлебнул из банки – фиолетового осталось на самом дне – и повернулся к собеседнику: куролесил, разводился, переписывался с невозвращенцем Курбским – а в немецком учебнике русской истории прочтем: «Иоанн Грозный, прозванный за свою свирепость Васильевичем»...
