ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ,

о том, что прежде чем нырнуть в подземный переход,
желательно предвидеть следующий, да! сюжетный ход

 

Постойте, потерпите, Генделев, скоро! скоро я снова запущу по накатанной колее бугаевской конки... «всякий европейский проспект есть не просто проспект, а...» Потерпите еще пару абзацев, да и вообще – скоро – за поворотом – конец тома. Потерпите, герой!

...что я хотел сказать? А! – я хотел воскликнуть! Пусть и не к месту – но воскликнуть:

А все же до чего увлекательное это дело – красть!

Красть хорошо и интересно. Нет такой заповеди: «Не заимствуй!» – а пусть и есть такая заповедь, то кто постановил, что моисеева юрисдикция поголовно кроет ферму какой-нибудь (разумеется, кроме отечественной) словесности? Автор крал и буду красть! Автор нарушал святость Царицы Субботы и – буду! Я уже убил. Не прелюбодействовать? – я это люблю. И вообще – обхохочешься, пригрезив себе подзаповедальную, законнопослушную беллетристику. И позвольте, наконец, спросить, что есть предмет импозантного отражения – отражения в трюмо искусства? Мир! Вот когда мир перестанет нарушать десять заповедей – а он перестанет, вот увидите! – тогда мы, автор, – все равно не перестану! Беги, страдалец, беги, хрен с тобой...

Взять, к примеру, туалет еврейской бывшей кухмистерской, ныне и присно – «пельменной». Очень по-европейски: «Извините, мест нет», «...есть не просто проспект, а (как я уже сказал) /вот зануда! – М. Г./ проспект европейский, потому что... да...» В ресторан «Невский» – и в удобства его – устно не пускают. В ресторане «Москва» (коктейль «Богатырский»: пол фужера разбавленной сивухи + ломтик картошки и соломинка) – «закрытый вечер», а сейчас всего лишь пять дня. Но – ВТО?!

ВТО, т.е. бывший ВТО, нынче дом театральных деятелей РСФСР! В ТО, что нам нужно...

– По здорову ли будете, Михайло Самолыч?..

– Здравствуйте, здравствуйте! («Тебя мне не хватало! И как тебя, холера ясна, зовут?») Извините, у меня надобность, спешу, знаете, ха-ха!..

– Что-нибудь приватное?

– Во-во!

В! Т! О!

– Генделев?!

– Танечка! Извиняюсь, детка, я на одной буквально ноге – дела! Не обес-с-судь!

– Ну, какие могут быть дела, ведь миллион лет не виделись...

– Дела, роднуля, дела...

В!! Т!! О!!

О! О!

«Закрыто на мероприятие».

– «Потому что Невский проспект – прямолинейный проспект» (конец цитаты. Конец? – М. Г.)

– Здравствуй, Миша...

– Ой! Кто это? У тебя? Тю! Тю! Тю! К-какой к-р-р-рас-с-с-с-ивы-й-хор-р-рошенький!...

– Внук. Внучек. Олежек. Да? Мы Олежек Аронович? Как мы умеем улыбаться? А, Олежка? А? Что это с нами? мы мокренькие? мы описались, да?..

– Да. Почти. Пока, мать, пока...

«Пассаж»: «Авария».

– Авария?

– Авария!

– Караул!

– Еще нет, но скоро и караул.

Гостиный двор. «Входа нет. Ведутся работы». Надо менять маршрут. «...едва только выйдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело (что-то не то – М. Г.), но, взошедши на него, верно по... (точно не то – М. Г.)... верно позабудешь о всяком деле, здесь единственное место...» (О! Точно! Спасибо. Николай Васильевич. Хоть и антисемит, а душа человек. Точно – здесь единственное место!) Подземный переход! Единственное место... уф, жарко! – где всегда есть уборная! Жарко! Тепло! Ну, ничего – уже недолго. Тепло... Что же это я зимолета попугай: куртка, шарфик, банка, шаровары? То ли дело – налегке, на сквозняке, на асфальте, как этот, старик бухарец, прямо на пикейном одеяле и – НЭП! НЭП, да и только! торгует себе советским ширпотребом – нитки, булавки, ножницы, заколки, ну все, уже не далеко. Ма зе – «шерутим сгурим»! Ма кара, работай?

С рехов Алленби (со стороны Таханы Мерказит) вразвалочку спустился в переход легко одетый марокканец, посмотрел на тепло одетого с банкой в руках, сонно на «Шерутим сгурим. Такала», опять на «кулям аскеназим куку, бехайяй», на проходящих солдаток с «узи», притерся вплотную к надписи и начал дорасстегивать и без того довольно дорастегнутые шорты. Солдатки заговорщически подмигнули адону Михаэль Генеделев и прыснули. Чего-чего, а этого русский поэт вынести не мог. Он развернулся и полетел, зависая, назад, мимо, к другому «нет выхода» и к «хорошо идут розовые славянки» (у, Николай Васильевич, у, каверзник, у, бандеровец, у!) – нет – еще раньше – назад – «Переход» – здесь!!

Здесь.

 

И написано «Sortie», и идут не «розовые славянки», а напротив – бегут негры, хинди-руси, пхай, пхай! и куда бегут – понятно, по надобности, всем туда надо, куда и надпись, и стрелка...

 

– Давно ли, старичок? Ты чего, за пивом?

– Какое там, Алешенька!!! Гибну, сил нет, ги-ии-ибну!!! Где здесь писсуар, а, Хвост, а? Хвост?! Пипи, а?..

– Лажа, старичок... На Этуаль все закрыто, – доброжелательным, как всегда ровным голосом сказал Алеша Хвостенко. – Мэрия бастует. Да зайди в любое кафе, закажи кальву...пошли покажу...

 

– Да не дойду я! – И Генделев, несмотря на радость встречи с другом и коллегой, подпрыгнул на месте, завис, откланялся и – в воздухе огненную дорожку он оставлял и при свете – черт бы вас всех побрал, фарисеи и книжники – дневном свете туннеля инфернального перехода метро «Сперанца». А вот сейчас: «караул» – грудным, страстным, не своим голосом сказало с утра примолкшее сознание.

«Караул!» – сдавался уже крикнуть по гештальт-подсказке Генделев, но: впереди замаячила Надежда, кафель – Верю! – кончился, стены – Люблю! – грубобетонны – переход, как видно, еще не окончательно декорировали, в виду – забрезжило голубенькое. Изнуренный поэт вылетел на волю, под чистое небо пустыря перестройки, на ходу уже теребя, а как же – ссука! – заедающий зиппер палевых своих шальвар.

 

Чурки-стройбатовцы копали траншею.

– Прошу прощения, – сказал Генделев, отстегивая подтяжки и пытаясь стянуть шальвары, – молнию заело.

Стройбатовцы поверх отвала благосклонно посмотрели на «крези энглизи».

– Банку ты нам подаришь? За это? – спросил который поусатей.

– За что «за это»? – быстро начиная понимать по-арабски, промямлил Миша.

– За это, – кивнув на полуспущенные шальвары, ласково сказал который понебритей.

– Господа! – как-то непопулярно сегодня начал Генделев. – ... Что-что...

 

...что-что, но поджелудочный, тошный вой заходящего на цель «Кфира» Ливанский Ветеран и Поэт Военной Темы отличал даже неважно чего от. А о хваленой нашей точности бомбометания знал не понаслышке. И сбежал – успел избежать насильственной смерти. Но сейчас шел к естественной гибели. Шагов его саженьи. Все. Абзац!

Абзац. Все, лучше умру, чем обоссусь. В центре родины. Честь дороже. Когда-нибудь надо умирать. Все поумерли. Писсаро. Все... Пикассо. Пуссен. Матисс. Дюма? – ссстарший. И Дюма-сссын. Ссско-ворода. Все приличные люди. Сссократ. Стоики. Сенека. Сцевола. Сссам Сссула... Эрго сссум... авэ, сссезарь... моритури те ме-кум... сссалютант... порте...

– ...в порты?

– меа! омнеа меа!!..

– мекум? сик транзит!... – мекум?!

Генделев посмотрел на банку. Большую. Трехлитровую. Вместительную: Ciк?

Персонажи поумнее отвернулись. На напруженном затылке героя открылось лицо автора и прокуковало:

 

Чем продолжительней молчанье,
тем упоительней журчанье!

 

 

Конец пятой книги
и
первого тома

 

 

Система Orphus