ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
в которой христиане-фалангисты
тоже – по-своему – стилисты
Плакал потому, что нарушалась причинно-следственная связь. Плакал, потому что из-под век вытекали слезы. А не наоборот, слезы текли потому, что плакал. Не важно. С логикой это бывает, да и какая тут логика. В темных очках работать невозможно.
Так, что лязгали челюсти и сводило тяжи затылка, приходилось выпяливать подбородок и, задирая лицо, пытаться удержать на гримасе, в рельефе, жижу пота и слез, а потом стараться перехватить, подхватить эту грязную горячую капель тылом скользкой голой руки между перчаткой и бронежилетом.
Забывал, закидывая гримасу к масляному, на всю сковородку распустившемуся, солнцу – забывал зажмуриваться, и в смотровых щелях, в слепых алых полях зрения, гуляли, как хотели, амебы черных слез, мучительно лениво сплываясь, стекая к дыре стока – а проморгать, – глаза фиксировались на пятне меж дверец растопыренного, как роженица, амбуланса.
Из пятна, из маточной тьмы торчали огромные десантные ботинки.
В дыру, в брюхо амбуланса, с глаз долой, вогнали головой вперед Эйба – отлично заинтубированный и упакованный в счастливую сорочку – в пластиковый мешок – труп Абрахама (Поля) Бен-Ора (Энзе) зих'роно ле В'раха (октябрь, 4, 1935, Антверпен – сентябрь, 14, 1982, Бейрут); мешок с капитаном ЦАХАЛа Эйбом Чомбе.
Сам и интубировал. Хотя, если похолоднокровней, можно было и не интубировать, мартышкин труд: входное – палец по медиане левой скапулы вниз, выходное – с тарелку с кашей.
По-русски это называлось samovolka. Сам русский отгонял тяжелогруженых мух и интеллигентно читал в хрестоматийном тенечке бронетранспортера. Гейне, как сейчас помню: «Она была ему любезна, и он любил ее, но он не был ей любезен, и она не любила его» – и беспрерывно курил почти даровой беспошлинный житан, смоля одну от другой, «он не был ей любезен, и она не любила его» – а курил, потому что натощак хваленый средиземноморский бриз, должный освежать, волок на себе мух и сладкую вонь из-под неразобранных развалин западных кварталов «Марселя Ближнего Востока», после летних бомбежек многих не откопали, и кошки иногда встречались с пятерней в зубах. Поначалу в котов лупили от не фиг делать часовые, но магад запретил, а русский проследил – стрельба действовала на нервы, и клочья барсиков приходилось убирать, поэтому кидались кирпичами, впрочем, я об этом уже однажды писал.
Пришел Эйб Чомбе, тогда еще абсолютно живой, белокурая бестия, натуральный франконец, крестоносец, гер, ровно центнер тренированного хозяина кондитерской в Натании, наш комгруппы прикрытия. Пришел уговаривать смыться. В самоволку. Хороший офицер прикрытия.
Хороший офицер прикрытия.
Эйб успел наиграться в индейцев где-то, кажется, в Киншасе и поэтому – Чомбе. Избыточно красивый мужик, русые патлы по плечам и собственный именной кольт. То, что это – именно кольт, веселило русского, тяжелая дура, вдовесок к обязательной «метле» – автоматической американской винтовке, веселило и то, как, инструктируя патрули, Эйб самодеятельно отменял и нестрогий запрет на патрон в стволе, и – формальную инструкцию о предупредительном выстреле.
Забавляться эйбовыми мужественными повадками русский перестал, когда три дня тому назад привалила орава магометан к посту при воротах. Базар: о чем-то серьезно галдят, подошел – вытолкнули навстречу неумело перевязанных пацанов. Рутина: оторванные пальцы, у второго башка замотана, как капуста, третий просто зеленый с красными прыщами ужаса. «Нашли сыновья любви нашей гранату...» Ото-да! Не в первый раз: собирали юные техники какую-то пакость, в нас же пулять – взрыватель в руках сработал, не первый раз, чай, хорошо, не вся бомбахерь грохнула, а может, и зря, что не вся. И даже, пожалуй, – жаль, что не вся. Давай, русский, давай, доктор, пользуй – клятва Геродота.
Всех этих пострелят Западного Бейрута сносили к нам, оккупантам. Западно-восточный диван: мусульманам везти раненого же мусульманина через христианские кварталы – смешно подумать – зарежут. До первого чек-поста фалангистов и довезут. Там, едва ль совершеннолетние мальчики, неуловимо похожие на котов-людоедов, нежноликие, неопушенные такие мальчики, носители французской традиции и аромата косметики «Арамис», в отутюженных дома руками сестер и матерей своих мундирчиках – гаденыши. Добьют с удовольствием компатриота.
Все так в этом христианнейшем и мусульманнейшем из миров,
где школьницы предместья улыбаются, заиньки, выбитыми резцами – очаровательные щербатые смуглянки – это их ухажеры из ООП, отметили изнасилованных, чтобы второй раз не пачкаться: сделано;
где друзы отличные стрелки, если в шиитов.
Православные арапы, арабы римской веры, марониты, армяне, Мусульманские Братья – помойка.
Богатая, на любой вкус.
Восемнадцать милиций, и каждая себя бережет.
А мать-земля – плюнь в нее, ну плюнь в нее! бесстыдно плодородную – жадную до протоплазмы, плюнь в обожравшуюся плотью землю Ливана, и к утру взойдет дерево слюны твоей, кровавой харкотины. «Труп посадишь в Садах Аллаха, и к утру зацветает труп».
Короче, по-солдатски, говоря, пользовали детей Ишмаэля только мы, оккупанты. На весь Западный Бейрут – только мы.
Арабы базарят, арабки воют, арапчата хнычут. Когда из толпы выкатился еще один малец, – русский не понял, не успел, не умел понять. Он – единственно и понял, что вжимается, распластан крестом – в стену, один, и на него, глаза в глаза, люто плача, взвизгивая – глаза в глаза, – идет, пританцовывая, небольшой грязный подросток с неудержимым в руках, непропорциональным акаэмом. А из дергающегося дула дует бесцветным, но все равно видимым пламенем. С четырех метров. Из стены сыплется штукатурка, (наверное, разрушается стена), мелко одает жаром, из-за глазницы вышагивает, широко шагает, как по горло в воде, спокойной глубокой воде – длинно шагает Эйб, тяня по дуге снизу автомат (не успеет) и у пацана разбрызгивается плечо, вздергивает и подкидывает его куклу вверх и к обочине, к окантовке глаза, и пацан садится переломленный неправильно в середине груди – снятая с руки, да-конечно-кукла, пупаццо, кукла в пурпуре и розовом – арлекин.
Пришел Эйб и уболтал в самоволку. Не совсем, конечно, в самоволку, но не поощряется. В Восточный, в мирный Бейрут, в веселый Бейрут, на самую волю. Эспланады, арабески, все открыто, все полно. Никакой войны.
У Эйба в хозяйстве был нигде не числившийся, и потому неподотчетный, притыренный то есть, «трофейный» «сузуки» – легковой вездеход.
Приехали, сели в «Принце Уэльском», под тент, заказали настоящее мюнхенское «биир», сервировали морской вид.
Только отдули пену – писк, рация. Магад матерится по-чешски, вполне отчетливо и узнаваемо: взрыв в кофейне левомусульманской милиции, нам обещаны кары, а кофейня аккурат полпути между нами («Принц Уэлса») и ими (карами магада) и чтоб гнали прямо, где взрыв, а что гнать, минута езды.
Подрулили – дым еще не сел. Толпа – не протолкнуться, в низкой темноте до потолка кисло-мерзкая взвесь: «эрпиджи» (РПГ, сов.производства).
Однако опоздали: вошли к милиционерам их конкуренты, то ли шииты, то ли марониты, то ли наши союзнички, коллаборационные ребята майора Хадада, поди разберись – уже вошли и от руки выполнили незавершенное: на возвращенном в нормальное положение столике – поднос, на подносе небритая голова в куфие. Просто, как дети, чистое дело. И куча, не в переносном смысле, а как раз в непереносном – разнообразных раненых, есть тяжелые.
Замечательное стало тогда у Эйба лицо – как сквозь марлю.
Уже подтянулись наши госпитальеры, раскидывают перевязочную, проталкиваются с носилками, магад прикатил, только оком зыркнул, русский к охающей тетке полез, занялся.
Подползли две громадные, если сблизи, Меркавы, покачали хоботами, один танк бабахнул поверх голов, для острастки, значит – будут здесь же, на футбольном поле американского колледжа, сажать санитарные вертолеты – и много раненых, много.
Из-за гама и шума моторов выстрела никто не слышал. Стреляли из толпы. Эйб стоял раком, помогая приподнять носилки с грузной арабкой, раненной в шею. И сразу лег на тушу, толстуха отпихнула убитого, скатила с себя.
И заверещала.
Входное – палец по медиане левой скапулы вниз, выходное – с тарелку. Не нужно было интубировать.
Многие, особенно молодые люди не знают, конечно, как выглядит отрезанная, бритая человеческая голова в куфие. Им это нужно знать, чтоб живо представить себе голову, скажем, Иоанна Крестителя, или Михаила Берлиоза, или другого какого литературного или культурного героя. Хорошо: свежеотрезанная голова крупного восточного мужчины не стоит на плоскости подноса, как, например, гипсовая отливка, а как бы лежит на ней, чуть притоплена, полулежит на оплывших щеках – отделять череп от шеи легче всего высоко, на уровне атланта в атланто-окципитальном сочленении, так что голова кажется откинутой. Крови почти нет, артерии пусты, вены спались. Но в тканях лица – венозный застой, книзу лицо кажется набрякшим, щеки тяжелые, лоб и виски бледнеют, нижние веки чуть отпадают, в уголках глаз и от губ – сукровица, нижняя губа свободно приоткрывает розовые зубы. Тем не менее выражение лица спокойное, даже ленивое. Глаза с налитыми склерами не убежали под лоб, взгляд рассредоточенный, не требующий встречного, легкий, из глубины пыльной и задымленной кофейни, взгляд с подноса на светлую улицу и небо с равномерно распределенным солнцем, к которому поминутно, так что сводило затылок и лязгали челюсти, закидывалась, обращалась мокрая гримаса – в солнечных очках работать невозможно, «он не был ей любезен, и она не любила его».
