ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
где как мы в сущности далеки от народу,
а слезы сохнут в теплую погоду
И пришли прозаики.
И драматурги даже.
И неизвестные никому, и графоманы.
Из квартир, котельных, с университетских кафедр, из вечерних школ для дебилов, из ничего, с того света из смерти и памяти, пришли.
И привели с собой своих девочек, наших девочек. Тех, что в слякоть, без никакого бельеца, подтянув единственный капрончик, и – стакан водки, и соперницу-красавицу-суку мордой об стол – пришли девочки.
Не могу продолжать, работай!
Рыдаю.
Хоть святых выноси.
Бывало, куплю Голду по пять с полтиной, ситного там какого, в ночном супермаркете на Бейт-Агрон, чайной колбаски там, сырок плавленый, сяду у фортки в хамсин – и рыдаю.
А слезы сохнут в теплую погоду.
Нет сил писать о том, как время летит, чистая молодость проходит, жены уходят – нет сил, и слезы и те сохнут.
Потому и эпик, что нет сил, нет слов, нет букв их описать, наших девочек... Неужели я тоже так выгляжу? – подумал Генделев.
Но выглядел он не так.
На сцене ДК Крупской израильтянин Генделев выглядел очень экзотик: хорошо выглядел. В шириной с ладонь алых подтяжках имени Боевого Красного Знамени выглядел он. И довольно нахально заявил он, априори, что не русский поэт из Израиля сей Миша Генделев, а израильский поэт из России Генделев Миша он. Смех в зале.
Но обошлось, отвлекся, заволновался поэт, пошел в винт и начал читать все-таки по-русски еще – этим, пришедшим на вечер какой-то Эмигрантской, а не его поэзии.
Я к вам вернусь – читал, читал он стихи ровесные полнолунной ночи Неве-Якова 1982 предвоенного года, пятого года нашего Израиля – читал Генделев:
Я к вам вернусь
еще бы только свет
стоял всю ночь
и на реке кричала
в одеждах праздничных
– ну а меня все нет –
какая-нибудь память одичало
и чтоб
к водам пустынного причала
сошли друзья моих веселых лет...
– Кто? Чур, не мы! Кто знает, о чем и что думал в этот миг Генделев, о чем вспоминал?
Может ли быть, что был он счастлив в первый раз в своей последней жизни?
Может быть. А не исключено, что он думал, что совершить что путное в России и, попросту, заставить себя в России слушать, можно, лишь воротясь из эмиграции, как тот, второй муж товарища Крупской, и не пора ли приняться за апрельские, кстати, тезисы, пока не поздно и такой завод?
Не исключено.
И что нет пророка ни в каком своем отечестве?
Или он вспоминал все-таки о той душной ночи горного предместья Горнего Ерусалима, когда сочинялись, то есть придумывались эти стихи?
А может – и скорее всего, – он ни о чем не думал и ничего не вспоминал, а читал и наконец дочитал до конца:
Я к вам вернусь
от тишины оторван
своей
от тишины и забытья
и белой памяти для поцелуя я
подставлю горло:
шепчете мне вздор вы!
и лица обернут ко мне друзья
чудовища
из завизжавшей прорвы.
Конец третьей книги
