ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

где описания луны
прелестным нашим юмором оживлены

 

Я к вам вернусь, – опрометчиво обещал в 1982 году поэт. Я к вам вернусь / еще бы только свет / стоял всю ночь / и на реке кричала / в одеждах праздничных / ну а меня все нет / какая-нибудь память одичало / и чтоб к водам пустынного причала / сошли друзья моих веселых лет /... – придумывал, то есть сочинял, то есть фантазировал некий поэт в безвоздушной, довоенной ночи Неве-Якова (понятно, что до ливанской кампании 82-го, – как справиться?.. с комком в горле?.. о точной дате?.. как? дневников – не ведем, шиш потомству!) – в ночи Неве-Якова, нагорного предместья Горнего Ерусалима,

предместья пятого года жизни в Эрец-Исраэль,

предместья, в каком висит в воздухе, так, что устоялся и к нему привыкли, русский топор еврейского похмелья – хамсина навсегда;

предместья, из чьих астматических окон вылетал плановый дымок паранойи;

где водка теплая, жисть пропащая, дети визжащие, а жены гулящие;

где безденежье означается не «0» (на выбор – нулем, гласной, междометием, дыркой от бейгале), но числом отрицательным, а – вообще все величины – мнимы;

в том баснословном довоенном Неве-Якове,

где жили поэты, и каждый встречал бывшего харьковского негодяй-прозаика, ночью в темных очках и с пулей в стволе, пофонарно шарахающегося отсутствию собственной тени;

где выходил в жаркий еврейский, приходящийся на сентябрь, Новый год ностальгически-московский беллетрист, одетый Дедом Морозом с бородой из ваты: беллетрист тянул на бечеве автомобиль по имени «Неистовый Роланд», до пенсии марки «Принц», а ныне дикий агрегат без тормозов, но с орифламмой на корме, и тянул датый Беллетрист конвой крылатых несчастий по бокам, и баском, сам-хор, тянул: «Наши жены в пушки заряжены», в то время как юная, розово-рыжая помоечная кошка жены его, развернувшись на балконе, перечитывала монументальное издание «Книги о вкусной и здоровой пище» с предисловием Анастаса Микояна от 1952 года, перелистывала, с физической болью переворачивая каждую страницу изображения кондитерских изделий в масштабе 1:3, и, обводя оральный свой рот не- правдоподобно оранжевым, оральным же, лингвусом, мявом мяукала:

«Оргазм!»;

в том Неве-Якове, где и по сей день шатает покойного Анатолия Якобсона, на роковом поводке прогуливавшего сенбернара, ненадолго пережившего самоубийцу;

где застит полную, неполных лун над Неве-Яковом не бывает, крестообразная тень если не ведьмы, то уж точно стервы, рассказчицы про всех и про вся, телосложением с помело, чей – напротив – быкоподобный супруг спьяну реализовал метафору, запихнув рассказчице в причинное место повестку, коей призывался в суд по делу о разводе;

в веселом Неве-Якове,

где до сих пор бежит в круг дома, помавая крыжем, одетый лишь лунным светом, карабасоподобный, бывший москомбинатовский художник и жуир за отказавшей ему в простом и естественном «ню» княжеских тифлисских кровей, на скаку не способной вместить обилие свое в скрещенье рук;

во всеобщем Неве-Якове,

где спятивший от головокружения при взгляде с высот открывшейся Истинной Веры на бездны глубин Галахи – и – наоборот – матерный Баян, некогда член комиссии по захоронению московских писателей, хаживал в полуночи сдавать стеклотару, потому что запой;

где наоборот – непьющий, ибо астеник, легкоранимый – и ни царапины – поэт-переводчик выводил ломкую свою жену-миниатюристку по ночам погулять по минотавровым лабиринтам телячьего и так закаменевшего мозга-городка, и миниатюристка, в свою очередь, непременно встречала мышат в камзолах и с алебардами;

где филолог из-под Тарту учился науке ненависти и вышел в первые ученики и гениальным стал гоголеведом, что в Неве-Якове немудрено;

где сами мы поскуливали на незаходящую луну и взвизгивали от бессилия своего проснуться и заговорить – заговорить этот мир адамовым древним заговором, когда назвать – это значит овеществить, проименовать – значит призвать к существованию, чтоб стол стоял столом, а не был шулхан, и не отплывал, не наплывал двумя дымящимися по хамсинному сквозняку ножками и половиной столешницы на пейзаж-стеллаж классической русской литературы, тщетной описать, а значит – и осуществить это посмертное бытие, и чтоб к водам пустынного причала сошли друзья моих веселых лет, ибо поэт был петербуржский, стих русский, а вид – иудейский.

Вид из окон квартиры в Неве-Якове.

Отличный вид.

До нас квартиру смотрела чета экс-москвичей.

Ключ, выданный им в конторе, понятно, не подходил к замку, в каком обломился.

Нетерпеливые неоквартиранты спорхнули на этаж ниже, посмотреть, хоть глазком, хоть глазком! квартиру-близняшку.

Дверь близняшки была уже блиндированной стали, звонок отсутствовал с мясом. Робко ломились...

Открыл новосел из Дербента, человек-Гора, весь – небритый, смугло-синий пузырь, неаккуратно заправленный в синие же сатиновые трусы, плавно переходящие в галоши на босу ногу. Из объяснения понятного желания осмотреть аналогичную планировку, дербентец, славный, между прочим, человек, но мрачный, понял легко, что эти – «сосэда прямо над моей голова», и гостеприимно впустил. Сам сел. На табуретку. Лицом к стене. Окаменел – нормальная дербентская каталепсия.

Осчастливленные социалистическим, щедро раздающим квартиры Израилем, разошлись по жилплощади. Они, проведшие медовые годы в шестнадцати метрах кубических коммуналки-три-звонка, с появившимися от шепота ночного и отсутствия ванной мальчиком Ярославом и дочкой Изольдой и известно зачем? появившейся чугунной свекровью за шифоньером – наслаждались метражем, попутно осуждая сюзанне, раскрашенных – поверх бурок и папах абреков – акварелью – аульных родственников в рамках из ракушек и анилиновых роз – у них, конечно, будет не так, и – какой вид! – запищала инженер-эксплуатационщик, распахнув этот вид – шизофренический вид каменных холмов Иудейской пустыни, месмерический пейзаж оборотной стороны Луны под небесами сна, устойчивый морок Джаблутского хребта по окоему побережья Мертвого неба – какой вид...

– Повэсица можна, – сказал, не покосившись, невеселый дербентец, свисающий с табурета.

Такой вид.

Но поэт пел, закатывался, возводил гомеровские бельма горе этого вида, поэт бредил в грозное ночное небо Неве-Якова 1982 ода, пятого года нашего Израиля, поэт выводил: / Я к вам вернусь / от тишины оторван / своей / от тишины и забытья / и белой памяти для поцелуя я / подставлю горло... И подставил-таки.

Еще через пять, а всего – через одиннадцать без малого лет нашего Израиля, подставил горло. Белой памяти. Для поцелуя.

 

 

Система Orphus