КАК РАЗВЛЕКАЛОСЬ ФРАНЦУЗСКОЕ ДВОРЯНСТВО

 

 

Мешок на голову мне ре­шили не надевать. Из уваже­ния к иностранно-подданному. Пожалуй, зря решили не наде­вать, потому что череп болел у меня страшно. Знаете, поче­му в условиях российской глу­бинки не выживают инструкто­ры кибуцного производства, коммивояжеры «купат-холима», резиденты Мосада, руко­водители хоровой (танец есть такой – «хора») самодеятельности холодного сохнутовского производства, поэты-переводчики с ашкенойзис и прочая засыльная израильская шелу­понь?

Правильно! Потому что с Ними – надо пить. А пить, как Они, – мы не способны. А если с Ними не пить, то как с Ними разговаривать? А пьют Они все. Так вот, череп, говорю, болел.

– Значит, так, – шепотом сказал мне местный главный негодяй поволжского масшта­ба, – тебе нужен А.! (Здесь и далее я буду именовать – ис­ключительно от ужаса, фобоса и деймоса – искомого мной, оч-ч-чень серьезного человека иностранной, лучше латинской, литерой А.) Но имей в виду: А. – не прост. К нему надо подка­титься. И не дури, а то исчез­нешь.

– И многие исчезали? – по­интересовался я весело.

Пока местный крестный отец молчал и сопел, веселье мое таяло и капало на смо­кинг... Мы многозначительно – глаза в глаза – выпили фир­менного – ресторана «Синдерелла» – разведенной сивухи. Помолчали.

– Вокруг барака не переста­вить!

– А, – сказал я, уже забыв, о чем, собственно, речь.

– А., – сказал он, роняя скользкий локоть из-под челю­сти. – Сколько исчезло... Зав­тра поедем. Не бздюмо. Ты – со мной. Завтра собираются самые-самые. Авторитеты. Не засыпай, Мишаня... Ты – со мной! Я тебя подведу...

– Зачем меня подводить?.. Хачик, ты меня лучше не под­води.

– Я тебя подведу. Иначе не достигнем. А я – подведу! Не бздюмо!

– А я не бздюмо.

Потом меня откантовали в гостиницу.

А. – был мне нужен поза­рез. А. – был капиталист ком­сомольской выучки и между­народного калибра. Интерпол, госдеп США, Любимов из «Красного квадрата», прокурор Степанков и Маргарет Тэтчер искали встречи с А., но он пре­небрегал. Ему было недосуг. Когда вскользь, между делом, прозвучала фамилия А., мой московский собеседник и ми­нистр чего-то там военного встал во фрунт.

– Сядьте! – гаркнул я ему.

– Слушаюсь, – сказал он.

Больше я его никогда не видел. В министерстве говори­ли, что он в отпуске, а по-моему, он перешел границу и укрылся в Ленкорани...

А. – нужен был мне поза­рез. Я хотел порасспросить его, как единственного специа­листа, – о том, как взаимосоотносятся в контро-лируемом им регионе администрация, ма­фия и капитал. Всего-навсего. Я это люблю. Я люблю все знать. Авось пригодится для баллады.

Хачика я спаивал еще пару дней. Иногда меня посещала мысль, что это он, наоборот, меня спаивает. Он стряхивал эту мысль с широкого своего плеча, она была зелененькая, небольшого росточка и с рога­ми. Хачик был важным меном, ходил с охраной, которая его отчетливо боялась до дро­жи и бережно носила по ночам. Хачик обещал «подвести» меня к А. ...

Слет А. и аналогичных Б., В., Г., «а несколько прибудут из-за бугра» (Хачик еле тянул на X. в этой плеяде), должен был проходить в некоем прива­тизированном – из санатория – комплексе за городом и охраняться областной милицией, ОМОНом, выделенными из подшефного военного округа танками и еще «своими»... Каждый приглашенный прибу­дет со своей командой, но в «периметр» их не впустят...

Первым в мой номер во­шел без стука человек-гора и осмотрелся. Потом вошли еще трое.

– Этот, что ли? – спросил двухметровый у тушующегося Хачика.

Я решил, что уже все. Про­пал. Меня исчезнут. Мама! Но толстый просто проследил, чтобы я не взял с собой базу­ки и отравленного стилета.

На всякий случай меня по­хлопали по контуру. Обычно я боюсь щекотки. А тогда хоть бы хны! Я даже не взвизгнул. Меня вывели. Ехать в санато­рий мне расхотелось. Хачик упорно отводил глаза от моего молитвенного взгляда. Внизу ждали: две «девятки» с крупными, не оставляющими просвета мужчинами, командкар с пятнистыми коммандос, опять «девятка», «ауди» Хачика и львовский автобус. В львов­ском автобусе под наблюдени­ем т.н. качка в спорткостюме сидели.... В общем, я таких не видал даже в Каннах. То есть по отдельности я таких видал: в кино видал, в «Пентхаузе» там, украдкой – видал. Ну, же­ны были у меня красавицы... Я сразу же пошел в автобус, твердо пошел. Пока меня мягко отводил к «ауди» человек-гора, я чуть шею не свернул, взыскуя ответного взора. Хоть бы что! Сидят, как напудрен­ные, в затылок друг дружке. По-моему, даже не мигают. Дюжина ослепительных, неве­роятных, каждая – на две головы выше меня, лунные коле­ни на высоте груди. Ноги на ширине плеч.

Мешок на голову мне ре­шили не надевать. И глаз моих жадных не завязали. Все равно обзор полностью перекрывался соседом слева и еще большим монстром справа, впереди сиде­ла тушка Хачика, а правил обхлопыватель. Колонна трону­лась, в машине дышали боль­шие люди, меня замутило. Мы дули вслед джипу, за нами следовали прочие экипажи. Ин­тересный автобус замыкал. Меня сморило. Проснулся я при прохождении периметра: бетонный забор, крепостные ворота, ребята с автоматами «узи». Внутрь пропускали толь­ко спешившихся, причем всех прогнали через металлоискатели. Настроение у меня ис­портилось окончательно, но тут подъехал «Икарус», и из него гуськом потянулись аэлиты без вещей. Все с пластико­выми пакетами. Молча. Что-то мне показалось подозритель­ным в их приезде, что-то на­сторожило. Но меня уже вели по гравию к строению «санато­рия». Вдоль березок. Почти под локотки. Сзади плелся Ха­чик. Меня познабливало, то ли с похмельица, то ли от страха, то ли от любопытства. Пожа­луй, все-таки с бодуна. «Сана­торий» был тих и пустынен.

– Пока – со мной в номере! Вечером тебя увезут.

Хачик говорил со мной кисло-официально.

Я толкнул дверь: номер как номер. Вполне советское гостиничное великолепие за­дрипанного мотеля под Хадерой... Но ах! – какие красотки! И тут меня осенило! А ведь те куклы сидели в львовском автобусе, а эти вышли из «Ика­руса».

Захлопнув дверь, Хачик подпрыгнул, оживился и выта­щил бутылку коньяка:

– Спасемся? А то – я уже засох, как веточка...

– А.? – сказал я.

– А. – потом, – отрезал Ха­чик. – Забросим в клюв?

Запивали водичкой, вполне железистой. В душе у стока сидел рослый таракан.

– Ты из номера без меня не высовывайся. Хавать пойдем вместе. Здесь весело. Скоро можно будет начинать: в бил­ьярд играешь?

– А то?

– Ну, тогда забросим в клюв. Для меткости.

– А то? – сказал я.

Запили водичкой. Я подо­шел к стеклянной двери и вы­шел в лоджию. К зданию сана­тория тянулись цепочки краса­виц... Шли по трое крупные дя­ди. Судить по привизгам по этажам – там уже начиналась настоящая жизнь настоящих людей. В номер постучались.

– Антре, – сказал я.

Вошла Патриция Каас. Или это была Бо Дерек. Я их пу­таю.

– Блин, занято! – произнес­ла Бо Дерек ПТУшным контр­альто.

– Ничего-ничего. Мы потес­нимся! – разлетелся я.

Хачик уже спал, разбросав хобот по подушке.

– Перебьется, – отрезала прелестница. – Вы чьи? Коно­новские?

– Я, знаете, сам по себе. Меня зовут Михаэль... А вас?

– Перебьешься, – сказала девушка из песни. Но уже снисходительнее. – Алка, здесь кононовские, – крикнула она в коридор.

– Ты что, лоханка?! Коно­новские в оранжерее, где рань­ше столовка была! Около хол­ма для презентаций... – донес­лось из коридора.

В номер вошла еще одна Бо Дерек. Или Патриция Каас. У меня совсем голова пошла кругом от воодушевления.

– Присаживайтесь, судары­ня, – гаркнул я. – Позвольте ваш багаж!

Дивы поставили пакеты на трельяж. Я предложил им си­гареты, длинный «Бродвей».

– Армянские, – узнала, рас­сматривая пачку, Алла Дерек.

Я покосился на набирающе­го силу храпа Хачика... Возра­жать побоялся. Девушки выта­щили по пачке поддельного «Ротманса» и задымили. На меня внимания обращалось не­много, но зато пристальное, не­взначай. Сидели они картинно, с оттяжкой носка, сигарета на отлете. Им здесь начинало нравиться, не говоря уж обо мне.

– Хорошо бы не сауна, – выговорила первая светски. Меня они явно принимали за своего. – Обрыдло.

– Во-во! В сауне я борзею...

– А как вы борзеете в сау­не? – (весь – внимание!) подхва­тил я планирующую беседу, не давая ей лечь на крыло.

– А! мочалки... – вдруг об­наружился, не открывши глаз, Хачик и опять захрапел.

– Ты по полной программе? – спросила Райка (Патриция Бо).

– А что в программе?

– С ночевкой? Ты что в на­туре – новенький?

– У меня тут один разго­ворчик, и я вас, отличницы, покину. К вечеру. Я по делу тут. В натуре, – я выпятил грудь. И не дожидаясь вопро­са, индифферентно так, рассчитано ляпнул: – Вот с А. поговорю, и меня отвезут...

Шлюхи встали, забыв одер­нуть юбчонки, взяли механиче­ски пакеты и обеими руками прижали к животу. И страшно на меня посмотрели. Четыре пустых блюдца с голубыми ободками.

– Чего ж вы вскочили? Присаживайтесь.

– Мы пойдем. Вы нас изви­ните... Ага?

– Ложись, – сказал Хачик. – Клара, с-сука, поймай муху...

– Мы уже идем, да? – про­лепетала Paйка.

– Ни в коем случае!

Девушки сели на кровать.

– Может, коньячку?

– А ликерчику нельзя? Ес­ли можно?.. – жалостливо вы­говорила Алка.

– Я сбегаю, – обрадованно вскочила Райка.

– И я с тобой. Мы мигом.

С грохотом распахнулась дверь, и в пролет впал вдре­безги пьяный господин откро­венно семитского хабитуса.

– Гурвич, – представился он. – Гурвич, юридический со­ветник. Я составлю вам ком­пашку, меня командировал к вам А. – Гурвич хлопнул ста­кан и выдохнул. – Сам откуда будете, из Тель-Авива? – про­сипел Гурвич. – Я уже дважды был в вашей Израиловке... Лeхаим.

Девушки на цыпочках потя­нулись к двери.

– Ну куда же вы? Еще ра­но, – воскликнул я непроиз­вольно.

Девушки на цыпочках вер­нулись и сели на кровать. Дер­жа спинку. Ниже воды. Хачик с соседнего ложа упал на пол, как будто из-под него выдерну­ли кровать. На ковре он занял ту же эмбриональную позу и начал натягивать на голову во­ображаемое одеяло.

– Клара, поймай муху, – произнес он отчетливо, – пой­май, совсем муха достала...

Гурвич, качнувшись, обра­тил внимание на Хачика.

– Гурвич, – представился он. – Юридический советник. Лехаим.

Хачик, не открывая глаз, встал с ковра и вышел из ком­наты.

– Не бздюмо, – сказал он, – не бздюмо!

К чему я не могу привы­кнуть, это к бытописательству. «Что, если Ариост и Тассо, – пи­сал Мандельштам, – обворожающие нас, – писал Мандель­штам, – чудовища с лазурным мозгом и с чешуей из влажных глаз...»

Писал Мандельштам.

Я бы так не мог. Видишь, друг Сальери, чудовищ – пиши как живую их чешую. Отродясь не видал чудовищ!

Лысые чудища должны жи­вописуемы быть у меня – фана­тика достоверности! Потому что я пишу только правду. Вот, к примеру, Гурвич – советник главного человека Поволжья А. – никакой чешуи из глаз Гурвича. Мозг – вероятно, лазурный, тут я ничего сказать не могу, но никакой чешуи из семитских очей гурвичевских – не наскре­сти. Пьян в зюзю – это да. Вид гадкий (стыдно за нацию? – Прим. ред.) – это да, сидит на­против – это еще более – да, а чешуи, как отличительного или видового признака, – это нет.

Или возьмем описанную па­рочку одалисок – Бо Дерек Алку и не менее Патрицию Каас – Райку – несказанной вроде кра­соты и досягаемости телки, а никакой инфернальности, несмо­тря на марсианские стати и га­лактическое бесстыдство. Вот – они передо мной, на сугубо смежной лежанке, ликерчик, межуясь и перепихиваясь, додувают из орального горлышка, молчат оплаченно, лишь лядвиями скрипят, умнички... Люди, а у меня мыслей-то всего две. Первая: хорошо было бы юри­дическому советнику Гурвичу покинуть нас на предмет тихого часа, и вторая: отлично было бы мне, Мишеньке, живым из этого интересного приключения домой на Бен-Гиллель вернуться, не «пропав с концами».

Этикетно я, коньяк Хачиковый прихлебывая, букет сма­куя, беседу поддерживаю и жду, когда в бильярд пригла­сят. Покатать костяной шарик моего черепа.

Гурвич мне и говорит:

– Миша, – говорит Гурвич, – а лизингом не интересуетесь?

Девочки покраснели.

– А как же? – говорю. – А то? Чтоб я лизингом не интере­совался, бывало ли такое? Бар­тером вот не интересуюсь, а ли­зингом – за милую душу, если хороший лизинг. С отдачей, не фуфло. (Да уйди ты, Гурвич, куда-н-нибудь!!! А, Гурвич? Вон девы по профессиональным на­выкам истомились, вижу, как у них руки чешутся. Уйди, Гур­вич. Сгинь! Дай перед смертью от убиения за любопытство мое относительно властной пирами­ды верхнего региона – дай так­тильных мне ощущений достиг­нуть... А?..) Хороший лизинг, – говорю я с видом знатока и щурясь, – это, – говорю, – вам не красная ртуть... (Сейчас, вот сейчас и позовут в т. н. «билли­ардную»... А там «пирамидка». В стиле небезызвестного полот­на Верещагина. А сверху мой персональный, со штучной рабо­ты челюстями... Сколько лиш­них, если вдуматься, трат на пустяки, я позволил себе в про­шлой жизни? Зачем я починил инсталяцию в своей иеруса­лимской мансарде, ведь после меня хоть потоп? Не правда ли? И умирать приятней, представ­ляя, как вытянутся лица сосе­дей снизу, заливаемых соответ­ственно – сверху... Или, ска­жем, зачем я выпустил послед­нее прижизненное издание? По­зволил ему увидеть свет за свой счет?.. Посмертно – и по­лиграфия получше, и критика посострадательней... Или – за­чем тратить деньги на развод, когда из моей последней жены могла получиться (и уже полу­чалась) совершенно идеальная вдова?.. Ну иди, иди отсюда, Гурвич, иди в бильярдную, про­верь, сух ли порох в пороховни­цах, не окосела ли расстрельная команда. На тебе целковый, Гурвич – юридический советник, пущай ребята выпьют за помин моей души казенной водочки. Вали, Гурвич, отсюда, дай ото­рваться напоследок...) Лизинг, – говорю, – главное, чтоб глубо­кий был. И влажный.

Девушки кивнули.

И говорит мне Гурвич, юри­дический советник:

– А лобовой, – говорит, – броней не интересуетесь, Миша?

– А как же, – говорю, – Гур­вич? Знатная, – говорю, – лобо­вая броня, – говорю, это не хухры-мухры. Вот, – говорю, – некоторые, отдельно взятые страны, – говорю, – совсем запу­стили вопрос о лобовой броне... И где же они, эти страны? Ни в люди выйти, – говорю, – без ло­бовой брони, ни хорошей афе­ры, скажем, с АНТом организо­вать... И где он, АНТ, кто его помнит?..

– А что, – говорит совершен­но трезвый Гурвич, низводя очи долу, – вот, к слову сказать, – плутоний из расконсервов Кир­гизии... – И выпивает не закусы­вая.

– Это да, – ответствую я, ощущая, что меня пытаются расстегнуть, как бы невзначай, но явно предполагая, что я но­шу бюстгальтер.

– Это да, – отвечаю я в са­мообладании, несмотря, что очень мне щекотно и волни­тельно очень, – это да, говорю, но ведь – цены-то нынче – не подступишься... (О, иди, иди отсюда, Гурвич, галутная твоя морда, иди отсюда, царский ев­рей, что, не видишь, как, слов­но бы случайным движением, – сняли с меня обувь замшевую, подтяжки парижские и галсту­чек уже на ковре успокоился. Не обращать если внимания на последние кружева на чреслах Бо-Алки-Дерек...)

– А вот димонский реактор, – говорит Гурвич, смотря мне прямо в глаза, и выпивает. – А вот, – говорит, – димонский ре­актор, – говорит мне жидовская морда Гурвич...

В номер почтительно посту­чали. Вошел негр и вкатил сто­лик. Негр был явно не крашен­ный, настоящий был, в курточ­ке стюарда и в белых перчат­ках... Гурвич осмотрел серви­ровку. Райка втянула слюнку. «Изголодались, бедные, – поду­мал я. – Калории им нужны, вон, вот так – без ничего – на открытом воздухе, какая энергопогеря!..»

– Приятного аппетита, това­рищи, – сказал негр. И мило улыбнулся.

– Миноги?! – вдруг косо кру­танул, почти рубанул носом Гурвич. – Миноги?!! Где миноги, тварь?..

Из-под негра вдруг выли­нял белый человек, как при на­стройке телевизора.

– Запамятовал!!!

Смотреть на стюарда стало неудобно, я чувствовал, что от шепота Гурвича мне самому становится дурно. Девушки отвернулись.

– Запамятовал... Чтоб я сдох! – сказал еле-еле кварте­рон. – Пожалуйста... Я сгоняю... Ну, пожалуй... ста!..

– Гуляй, – кивнул Гурвич. – Значит, реактор…

В дверь постучали, вот так: тук, тук, тук.

– Ну, – сказал Гурвич.

В дверях стоял Хачик. На подносе – миноги. В горчичном соусе. Выглядел Хачик очень прилично, в одной белой пер­чатке и курточке стюарда на голое тело мохнатого – в проре­хах – живота. Гурвич взял ми­ногу рукой и съел. Это было первое, что съел Гурвич. Я да­же удивился. «Ах, Гурвич, – по­думал я, – ведь миноги некошерны, Гурвич!»

Одна из девушек перепутала окончание моего организма и по запальчивости съехала на Гур­вича. Он отряхнулся...

– Димона, – произнес он, – Димона, это может быть завлекательно...

Стало как–то скучновато. Этот надоедала не даст мне ни минуты интима, а бильярдная уже накрыта, небось, к приему пациента...

А за окном меж тем смер­калось. Почему я ничего не успеваю в этой жизни? Вот, до­пустим, лежу я. Вот, допустим, лежит Райка. А вот, допустим, если я выгляну из-под Алки, передо мной сидит этот юриди­ческий советник. И – никакой личной жизни. Все для людей и ничего для себя! Что, вот так вот и оставлю мир и – послед­нее воспоминание будет – Гур­вич?!

В дверь постучали.

– Войдите, чего уж там! – простонал я.

Стук повторился. Ни Бо Де­рек, ни Каас не в состоянии бы­ли отпереть из–за сложности конструкции, напоминающей физкультурную композицию Первомая 30-х годов. Только лежа. В дверь постучали. Дверь открыл Гурвич. В ней, двери, козыряя, стоял комиссар мили­ции 1-го ранга. С кортиком. Ко­миссар посмотрел на Гурвича. Рядом с полицмейстером, козыряя, стоял Хачик во фраке, с фуражкой комиссара на локоточке. Гурвич кивнул. Комис­сар осторожненько закрыл дверь. Гурвич пригубил.

– Димона... – сказал юриди­ческий советник Гурвич. – Был я в Димоне... Лехаим.

Проснулся я в полночь. Де­вушек решил не будить, пусть поспят. Я дооделся, и на цыпоч­ках пошел в ванную. В ванной на полу лежала нечеловеческих размеров фекалия с завитуш­кой. Я быстро вышел из номе­ра. У дверей спал на стуле Ха­чик с «Калашниковым» на коле­нях. Предохранитель был снят. Я, только обойдя Хачика, вдруг услышал рев музыки. «Бухгал­тер, милый мой бухгалтер» – завывала возможно даже и Пу­гачева, исходя из эффекта присутствия. Жизнь в приватизиро­ванном санатории била ключом. Из пары-другой приоткрытых дверей тянуло немецкой порну­хой. В холле первого этажа две первозданно голые девушки играли в шашки. Навылет. Тре­тья, в пледе, ждала очереди на победителя. В бассейне плавал немолодой апоплексический че­ловек в пиджаке, плавал са­женками, истово, явно пекясь о своей физической форме. По всему видать, он был – молодец и мог дать фору болеющей по берегам молодежи. Платиновая – телосложения «Барби» – со­вершеннолетняя особа пыталась незаметно вязать. Из пакета тя­нулась нить джерси, вязала пу­тана внушительной емкости сви­тер. Я прошел через ресторан. Там спали. Во всех смыслах. Тянуло на свежий воздух, под вязы и под ольху поволжской русской природы. Командировка явно удалась.

– Стой! – скомандовали мне в вестибюле.

– Стою! – сказал я и поду­мал, что первый выстрел по но­гам.

Оглядываться мне не хоте­лось, но я чувствовал за спиной находящую и набегающую мас­су народа, цокот по мрамору человеческой сороконожки.

Я с отвращением обернулся. Меня обложило полукольцо, как в битве при Каннах. Чело­век тридцать, ни одной дамы. В центре ансамбля – как замко­вый камень – стоял отврати­тельный коротенький Гурвич. Мордовороты свиты сохраняли почтительную серьезность, от которой мне очень хотелось за­крыть глаза и видеть сны. Гур­вич покачивался, по стакану болтался коньяк.

– Хачик, – сказал Гурвич, – наш израильский друг желают нас покинуть...

– А! – сказал я.

– Вот именно, – сказал Гур­вич. – А «Гурвич» – боевой наш псевдоним. Лехаим.

– Лехаим, – сказал я. – Бе шана ха-баа бе-Йерушалаим.

Зайт гезунд! – сказал А. – И шрайб открыткес, Миша.

– Вот именно...

– Очень было приятно. Ком­плект завернуть или прислать на дом? Аллочка будет особенно скучать. А Рая – уже скуча­ет.

– Обойдемся, – уже хамея, отрезал я.

– Хачик, проводи за пери­метр..

Заснуть на заднем сиденье «ауди» мне так и не удалось. Может, мешали горестные не­отвязные размышленья о превратностях неудалой моей судь­бы, может, мешали фары-прожектора двух могучих мотоцик­лов, сопровождавших до пред­местьев. Хачику, вероятно, без наркоза удалили язык, он взды­хал и топил спидометр. В гости­ницу я вошел на рассвете, зудя­щем непогашенными люминес­центными лампами. Я выклю­чил свет, стало светлее. На подоконнике сидел русский го­лубь. Вполне иерусалимского вида. Я умилился. Голубь долго смотрел на меня красным от бессонницы глазом, потом вдруг поднял заднюю лапу и почесал за ухом. Как собака.

 

 


Окна (Тель-Авив). 1993. 28 октября, 4 ноября.

 

 

Система Orphus