ШЕРЕМЕТЬЕВО-2
Собственно, что меня ждет на родине неисторической? Квартира матери, могила отца, постаревшие, осыпающиеся красавицы – «дамы прежних дней», друзья (все еще молодцы!), двоюродные мои коллеги – «русские писатели России», носители родного языка.
А самое главное: ощущение «несвоего», точнее «не своего, а…» – еле заметный странноватый душевный акцент, лишнее эхо собственного слова и поступка, дополнительная психологическая субстанция, накинутая на душу стальная паутинка – ощущение себя не самим собой. Но и не чужим – как в Европе, или лишним, как в Америке.
Полутурист? Авантюрист? Самозванец? Состояние временности, случайности, необязательности моего присутствия в российском мире. Собственная душа жмет под мышками – костюм поведения с чужого плеча. Что это? Стыд за себя – за свой русский язык нерусского человека? за свои (не свои) деньги – их вдруг стало очень много, сколько не бывает в карманах у людей моего рода занятий...
Шестой раз – по отъезду навсегда – пятнадцать лет тому назад – по прощанию раз и навсегда, по прощанию и отъезду навеки из России, по прощанию с родителями, друзьями и врагами навсегда – шестой раз с того длинного, бесконечно длящегося утра окончательного отлета 19 мая 77-го года – шестой раз приезжаю я в Россию, не возвращаясь сюда ни разу и ни разу не возвратясь.
Я уехал, покинув Совдеп, как мы тогда говаривали, империю своей молодости, а приехал в СССР 87-го года, через десять лет, не узнав империи гласности. Где отказывали последовательно все мои условные и безусловные по памяти ностальгии рефлексы. И не узнал ни страны, ни, соответственно, молодости. Второй раз я приезжал в 89-м году на книжную ярмарку в Москве и не узнал в империи гласности – перестройку концлагерных душевых в районную баню всесоюзного масштаба с общим отделением сауны для номенклатуры и мафии. Через полгода это уже был в полном смысле слова Совок. Потом я прилетал последовательно в «отчизну» «Памяти» и в августе прошлого года – в Россию «Отечества в опасности» (это был эпизод путча и последующей эйфории).
Куда я прилетел нынче (и где я теперь), прояснилось по приземлении на Большой земле. С одной стороны – багаж не раскрали – гуд! – хотя полагаю, брюха бегемотам тюков не вспороли из почтения к их величине и упругости – и по невозможности кантовать. С другой стороны – кантовать придется, по возможности, самому. И побрел я, калика перехожая, за багажными тележками под мрачными, тусклыми лампадами приемного покоя Шереметьева-2, груженный, подобно осляте на Вербное воскресенье, уперся я в табличку на распутье:
«Багажная тележка – 25 (зачеркнуто и приписано 35) руб. или 1 доллар США
Услуги носильщика – 30 (подчеркнуто) руб. или 1 доллар США
Одно место ручной клади – 50 (подчеркнуто) руб. или 1 доллар США».
Такие дела. Время шло – я стоял. И обдумывал я прочтенное. И сошла на меня благодать – и все встало на свои места, У меня не было ни 25 (зачеркнуто 35) руб. ни 30 руб., ни 50 руб. И из благодати просветления впал я в искус смертного греха «не укради» и похитил тележку даром. Трио (двое в штатском и милиционер), стерегущие тележье стойло, отнеслись к покраже индифферентно. Каталепсия. Распрягаю, вывожу. Съемка рапидом. Душа дребезжит. Один отделился и трусцой настиг меня, конокрада. «Это еще зачем, командир?» – спросил, переходя в галоп в штатском. «Рак иврит», – ответил я, как мне показалось, вполне исчерпывающе. «Меняем?» – спросил он, идя голова к голове. «На что?» – сказал я, меняя скорость. «Доллары поменяешь?» – поводя и прядая. Я изменил направление. «Какой курс?» – спросил я. «Один к ста, – сообщил он, – а можно – один к ста тридцати, а, командир?» – «Ло мевин», – сказал я, уклоняясь. «Машина нужна?» – сказал он без выражения. «Кому?» – спросил я, чего-то пугаясь. «Тебе, командир», –- безнадежно отставая, безнадежно крикнул в штатском. «Меня встречают», – гордо крикнул я через плечо. Так и поговорили. Меня действительно встречали...
Выходя к встречающим, я шепотом цитировал из Салтыкова-Щедрина: «Нынче с рубля полтинник дают, а скоро будут давать в морду».
...Проснулся я в церкви. Так, по крайней мере, мне показалось сначала. Меня отпевали по православному обряду. Я хотел вмешаться, мол, непорядок, конфессиональная, понимаете ли, накладка, полный назад! и пригласите, пожалуйста, кого-нибудь из Хеврат Кадиша, полный назад, говорю! – дернулся, открыл глаза: по телевизору шла рядовая телепередача «С добрым утром, (по-моему) малыши!». Потом в той же передаче последовательно выступили мулла, ксендз и долгожданный раввин. Правда, очень реформистский. Из США. Но на худой конец сгодится.
На завтрак я ел что-то из гуманитарной помощи: кошер ле-песах. Потом долго показывали кибуц.
Водитель такси с разбегу предложил мне обменять по курсу 1:60, понимающая улыбка, 1:70, 80, «ну, ты волк!..», к 90, 98, 100, последнее слово, 101, 102... На киноафише томно улыбался Козаков, просто на афише – Хазанов. По радио по заявкам радиослушателей из Самары пел Леонидов. По заявкам из Екатеринбурга – Офра Хаза. Комментатор осуждал Саддама Хусейна, Арика Шарона и администрацию Буша. Шофер, у которого уехали за бугор все соседи, а он, блин, собирается на днях по гостевой в Ришон, блин, ле-Цион, разгорячился до 1:112, 1:128, «ну, ты ушлый!..», 1:135, последнее слово! На Арбате давали за недорого полного Кавалера Славы и любую, опять-таки, гуманитарную помощь.
На последнем слове 1:137 я слез.
Делово обедал в ЦДЛ. Наблюдалось строгое деление но патриотическому признаку: в том зале, где поплоше и где было раньше кафе, – брадатые ушкуйники и безбородые иноки. Там – монархисты, народолюбцы и консерваторы кушают водочку. А в том зале, что с резьбой и побогаче, демократы и либералы кооперативно-мафиозного вида насыщаются арманьяком. То есть, там – урки, а тут – жулье.
Демаркация проходит по буфету. А откуда-то из подземелий плечом к плечу поднимаются писменники обоего пола и убеждений с плотно утрамбованными пластиковыми пакетами с надписью по-русски: «Красный крест. Лозанна» (пакеты почему-то называются в Москве «сумочки». «Мужчина, у вас есть при себе сумочка?») – выдают писательские спецпайки.
Моим друзьям – писателям Генриху Сапгиру и Жене Рейну и присоединившемуся парижанину Мамлееву, временно живущему в Москве, ресторан ЦДЛ не по карману. «Как все изменилось», – абсолютно безо всякой иронии сказал Рейн, закусывая балычком. «Жуть! Шампиньоны-сотэ – тридцать рэ» – сказал Сапгир. «Грабеж», – сказал непьющий Мамлеев. Я был абсолютно того же мнения.
На следующее утро я проснулся в церкви. Давали венчание.
