Михаил Генделев

ПЕТЕРБУРГ ИМЕНИ ЛЕНИНА

Странен город Ленинград, в котором я прожил двадцать семь из сорока лет личной жизни, все-таки, в моем случае, опровергаю­щем самое определение жиз­ни, как «формы существова­ния белковых молекул».

Но говаривал мой друг: «Организм надо ошеломить. Организм, он – дурак, он не ожидает, что поступишь сле­дующим образом... (как пра­вило, «поступить» означало осушить чару какой ни попадя мерзости. – Примечание М. Г.) – а ты поступи!». Ах, он, мой незабвенный друг, хрестоматийно прико­лотый насмерть ПТУшным отточенным напильником им. Венечки Ерофеева в не ­менее хрестоматийно зассан­ном параднике Третьего Ри­ма, лет через-пять после моего ухода из их мира – выезда, уезда, отъезда. По­гребения и поминок. И за 5 лет до воскрешенья; как мне его не хватает, друга.

Наилучший способ ошело­мить организм, по крайней мере мой, персональный, уже несколько подержан­ный организм израильтяни­на «русского происхожде­ния» – эдак пройтись по Коногвардейскому бульвару Петербурга (бульвару профсоюзов г. Ленинграда, но все еще ведь, бехаеха! буль­вару! (Прим. М. Г.), с некой М. М. (во девичестве N. N.), в кою был весен двадцать тому как ослепительно влю­блен некий М. Г. и, стараясь не приглядываться к осыпающимся чертам лица ровесницы, эдак пройтись и, при выходе на мост лейтенанта Шмидта, остановить взглядом в безвоздушном небе белой ночи полет той самой, той! двадцатилетней давности, чайки.

Или ее дочки? Внучки?.. Но до чего похожа! Прямо дух захватывает, честное слово... Век свободы не видать! Похожа птица!..

Время кидать камни, вре­мя уворачиваться от них. Ну, во-первых, Ленинград не самый красивый на свете город. Петербург красивше. Не говоря о Париже, Вене­ции, Лозанне, Кембридже. Не говоря об Иерусалиме... Ну, с Афулой не сравню. Особенно в ясную погоду. О погоде, к слову.

Погода в Сев. Пальмире стала безобразная. – Что-то такое течет и булькает в лу­жах, –- пожаловался я ма­ме, – отчего расползается обувь, даже и не израиль­ская, а скажем, коронные, несносимые австрийские ба­шмаки. – Химия, – пожала плечами мама, химик на пенсии. – Дамба, – сказа­ла семидесятипятилетняя мама с юным отвращением.

Поехал взглянуть на Дам­бу. Замечательное по ин­фантилизму голиафобское сооружение, перегородив­шее Маркизову лужу Фин­ского залива. Поехал в Лахту, на залив, где, синея соб­ственным животом лет тридцать назад, выцеживал я сачком разноцветнопузую колюшку, или «кобзду» (Миша! выйди из-за стола и стань в угол!) из отражающих синее небо синих вод мне и курице по колено, сколько ни иди – по колено, хоть до фортов Кронштадта...

О кобзда, зихрона ле враха! О синие воды! Плавают в выбросах оборонной промышленности торосы и маленькие айсберги четырех-пяти метров в высоту, айсберги, самоорганизовавшие­ся из водорослей, мазута и икры будущих химически-активных динозавров. А вонь – отстойная. И пена на губах, серо-розовая, эпилептическая пена на губах чухонской Балтики. В рост человека и гражданина пена. И той же консистенции. (Комментарии эколога: залив и дельта Невы погибли. На восстановление экологиче­ского баланса нужно более 4 миллиардов долларов немедленно и сегодня, и не менее 70 лет из того, что есть завтра).

И во-вторых. Что-то не до­водилось мне видеть величественных смертей. Вот, и врачом поработал в этой самой жизни – какая и каковая есть форма существования белковых молекул. И солдатом (так и хочется написать наоборот) – побы­вал; и поэтом, что принципиально чуждо обеим выше­упомянутым специальностям – поэтом работал – а величественных смертей не видел. Да и агонии попадались так себе... Смерть не величественна; грязь, мрак, мерзость запустения. Не люблю. 

Не хорош он, Ленинград или, я даже не буду просить прощения – экс-Петербург – самая молодая столица европейской культуры. Сдох! Ранняя, я бы сказал как доктор, т.е. без одобрения – смерть. Только близкие и зарыдают.

Что ненавидел в николаев­ском Петербурге Николай Гоголь – я понимаю: деко­рацию бесчеловечной, по оп­ределению имперской архи­тектуры – и... вполне человеческую кучу говна* ря­дом (гадить-то где-то надо, раз ватерклозетов нет!), но ведь не столь эта куча на взгляд горожанина выглядит нелепо, но естественно – как на природе. Похоже, он, Гоголь, просто провидел Ленинград в Петербурге.

Ложноклассический фасад и... – и! Так вот эту «и...» наклали в российском, наконец присоединенном Ленинбурге, как установили. Монументально.

Не военный коммунизм удавил Петербург, не истребительная блокада добила.

Венеция погибает – руина мрамора, ренессанса мелового периода ракушка – возвращается в живородя­щую лужу Средиземномо­рья. Петербург погибает как Ленинград,

Эй, плывет разморожен­ная Империя! Ой, жаль оперу-и-балет «Каменный цве­ток»! Ай, жаль дорического ордена полена, упокоющегося на впалой груди б. Ула­новой! Ох, бабоньки, жаль ордена боевого Красного Знамени фонтан «Самсона, разрывающего пасть льву». Сия аллегория провидела: Ленин разрывает пасть Троцкому. На подстаканни­ке, куда вставлен цейлон­ский чай № 2 по талонам. Дома, у мамы. Мельхиоро­вый подстаканник.

Конечно, чудовищно это вложение европейского цивилизационного начала – игра не очень чистого иудео-христианского разума у без­дны на краю. У меня нет ил­люзий относительно статуса европейского города на Дальнем Западе России. Место, застроенное городом, возвращается во плоти Рос­сии, как запущенная барская усадьба, не саду-вертограду, но лесо-огороду.

Сногсшибательные ансам­бли Растрелли и Росси от­плывают домой в фарватере Италии. Воронихин, Заха­ров – поймали тремп. Но, собственно, куда им возвра­щаться? На родину, в про­грамму регулированной пла­ново-рыночной экономийки? Завершено советский исто­рией – сюжет – имевший западническое начало рабо­ты царя-плотника – Ленинбург – с раскосой, подсасывающей как кариозный зуб десну, Азией по бокам.

В эмиграцию плывут Во­ронихин и Захаров. В Ладисполь.

Невозможно вернуться в Россию. Вернуться в моло­дость? Еще Набоков заме­тил, что ностальгия – это, в сущности, тоска по молодо­сти. Город страшен, хотя бы потому, что пуст. Улыбка города – улыбка одноклассника, после 10 лет лагерей – жестяные фиксы, многих личных зубов нет в этом ощере. Зияния: кто умер, кого убили, кто развалился, кто провалился, и Синявинские болота всосали с чмоком. Кто уехал. В Нью-Йорк. В Ришон-Лецион, в психушку, в Москву, в Гласность, в Перестройку. От Невского проспекта, пустого, освобож­денного и освободившегося от фланирующих людей в 21 час, это в июне-то! В бе­лую ночь! В белые, как нерифмованные ямбы – недо-ночи, пере-вечера обдрипанного города. (Комментарий экономиста: не на реставра­цию, но только лишь на кон­сервацию, т. е. сохранение в настоящем чудовищном ви­де сохранившейся архи­тектуры исторического Пе­тербурга, требуется не менее 13 миллионов долларов се­годня. На восстановление – сумма приобретает еще два нуля. И не выговаривается. Наяву, в неконвертируемой валюте).

Да что это я!? ...Все про деньги, да про деньги. Мир бесплатен. Миф бесплатен. Вот, скажем, обед в Ленин­градском отделении Союза советских писателей, в Доме литераторов, что от Большо­го Дома (управления КГБ) буквально на расстоянии плевка, причем плевка отту­да. Буквально, если съешь по одному наименованию то­го, что в меню (какое заме­чательное слово «разблю­довка», 13 лет не слышал...), так вот, если, давясь, съешь по одной единице наимено­вания (а алкогольных на­питков не подают) – макси­мум – я подсчитал: 7 руб. 20 коп. Можно вполне уло­житься в пенсию моего отца, кавалера и инвалида, кавалера военных орденов и ме­далей, на каждого, инвалида, протез ноги минимум по два ордена. Живи не хочу! Ну, папу туда, в писательскую Святая Святых, естественно, не пустят, да и не дойдет – передвигается он с трудом. В CCП – исключительно по удостоверениям, а он, папа, в отличие от сына, не писатель, он бывший техно­лог завода с дивным назва­нием «Вибратор» – но со­гласитесь – приемлемо. При пенсии в 200 руб. (включая пенсию мамы, химика, если не забыли)... А сын, сын богат, он – знатный иностранец.

Хорошо быть богатым. Мне, к слову сказать, этого никогда не удавалось. Ведь мы, писатели несоветские – ангелы, у нас никогда нет денег. Кто-нибудь видел хо­рошо материально обеспе­ченного ангела? Хорошо ма­териально обеспеченного рус­скоязычного ангела? На пространстве от Бейрута до Рафияха, где я написал пару-другую книг за тринад­цать лет и за бесплатно – я не встречал.

Писатели – ангелы, особенно поэты. И особенно живые. И хотя, очевидно – душ у нас нет – жить нам не чу­ждо. Я, например, почти что привык жить. И уже свык­ся с идиотским мнением, что литература, якобы – зеркало жизни. Пусть... К сорока и не к тому привыкаешь. Привыкаешь к своему организму, и к его поломкам приспосабливаешься, как в случае со стареющим холодильником насобачиваешься по-особому захлопывать дверцу, чтобы он не подте­кал; научаешься искусству не спать на левом боку, не жевать на левых коронках пасти, ни! за! что! не пить «777», и ни в коем случае по утрам не смотреться в зерка­ло. А ведь отнюдь не писатели, над чем мало кто заду­мывался, отнюдь не писате­ли – эти самые персоны, вертящиеся с утра и до кон­чины перед литературным трюмо, добиваясь наиболее импозантного отражения пресловутой этой жизни! Разве мы, писатели, жизнь? Призрачные, за кадром се­мейного слайда жизни, мы обслуживающий персонал гримасничающего на все ла­ды человечества землян, мы, в своем роде, золоченые мла­денцы рококо, барочные амуры приобнявшие, (и, тем самым, незаметно поддержи­вающие) раму зеркала. Жиз­ни? Зеркала литературы, ес­ли угодно... М-да... Литера­туры...

О чем, бишь, я?... Да! Я о том, что хочется поотражаться. Жить, значит. Да жить, говорю, хочется! Положа руку на всегда пра­вый свой желудочек, доно­шу: русскоязычный писа­тель умирает принять уча­стие в жизни. Настоящей, мясной, с кнейдликами! Но нас не очень-то пускают дальше служб, на чистую барскую половину ада, где выгуливаются журналисты, бывшие зэки, члены Кнесета, зубные врачихи и про­граммисты обоего пола. А если и допускают в Хоро­шую Жизнь, то или на экс­курсию, или посмертно, или в несколько специфической, пусть и почетной роли экс­периментальной группы на выживание, предназначен­ной к забою но окончанию опытов.

Мы жертва, мы прислуга жизни, и быт у нас соответ­ствующий. Я почему-то ча­ще общаюсь с подонками света, с люмпен-интеллекту­алами: судебными исполни­телями, критиками, офеня­ми, литературоведами, вы­крестами, переводчиками, начинающими пристрели­ваться дантесами, русскими женами, начинающими пе­рестраиваться членами Тхии – чем с людьми приличны­ми и состоятельными:

Это ведь не от хорошей жи­зни безвременно ушедший из нее коллега посоветовал: «живи, как царь, один». Один – еще кое-как. Как царь – ни разу. Разве что – в мирке умозрительного, на листе, на бумажке, в ли-те-ра-ту-ре – можно, как царь. (Правда, нельзя как один.)

В общем-то, отлучение де­ятелей изящной словесности от жизни – заслуженно и справедливо. Нам дай по­жить – врубаются истин­ные свойства ангельской на­туры: сварливость, склоч­ность, неусидчивость... да что там...! (Ну были, были, знаю, были и средь нас тол­ковые специалисты, преуспевшие в смежных профес­сиях : дельные администра­торы, как, например, И. Фла­вий и И. Гете; примерные банковские клерки, как Т. Элиот; процветающие профессионалки, как Сафо и Е. Евтушенко; военачаль­ники – Л. И. Брежнев и Гайдар; растлители, как О. Уайльд; гардеробщики, как Андрей Платонов; де­зертиры, как... ...как Архилох и Маяковский – было! Но, как врач-расстрига, на­стоятельно не рекомендовал бы лечиться у д-ра Чехова, д-ра Булгакова и д-ра Ак­сенова. Знаю, что говорю. Я б так и спросил у изра­ильского налогоплательщи­ка: ну какой из меня камер-юнкер? Правильно! Ника­кой! «И с отвращением чи­таю жизнь мою»...)...

С другой стороны, (как выше упоминалось), мы та­кая публика, что чем мень­ше мы принимаем участие в жизни, тем оно, как-то, здо­ровее. И для обеих сторон. К слову – знаменитый те­зис «поэт в России больше, чем поэт» безукоризненно справедлив для РСФСР и зон Крайнего Севера. У них всегда: или больше, или меньше. Ровно – не получается. Не прицелиться им никак!? Не меткие, что ли?! То гражданственность на полторы ставки, то еле-еле полуэлегия.

И все же – очень хочется принять участие. Или по­принимать. Лежишь, мыка­ешься с какой ни попадя фундаментальной пробле­мой бытия, отмечаешь при­скорбные реалии давеча просмотренного (телевизор описали) диафильма:

– и мнишь – принять участие в жизни Большой Зем­ли.

И с легким запахом... ска­жем, серы. И! в разлетке! или в пролетке?.. Хотя нет, пролетка – это, вроде бы, бричка, ну, не важно, в та­ком...в таком летучем, пле­щущем по ветру, с алым, (правильно, эрудиты, хотя и не к месту), – подбоем, и он! работодатель. Искуша­ет: Поэт, говорит, иди ты в газету! Пиши за деньги. Ни за грош пропал, за шекель Миша Генделев.

И тогда поэт едет а Рос­сию. Принимать участие в жизни, работать богатым писателем, знатным ино­странцем.

Хорошо быть богатым иностранным русскоязычным писателем в Ленинграде! Гу­ляй не хочу! Ой, компатрио­ты, рекомендую махнуть ка­кому-нибудь знаменитому русскоязычнику в Моско­вию. Все задарма. На роди­не-то!...

Вполне приемлемая шатен­ка, она же путана – 150-200 рублей, плюс, т. е. минус колготки (семь-десять дол­ларов по черному курсу. Де­шевле курицы). Такси – «Волга» с терпеливым шофе­ром – 100-150 руб. за 12 часов работы (сами перево­дите в шекели, мне надоело). 1 кг. черемши (в мое время не было такого изысканно­го лакомства. Черемша – маринованные перья чесно­ка) – 70 руб. на рынке. 1 кг. садовой земляники (в кон­це июня!) – 15. Картошки – 10. Полотно плохого ле­нинградского художника- авангардиста – 100 долла­ров. Хорошего – сто рублей. Того же плохого, но если по­мер – вдвое дешевле – мер­твые художники к вывозу запрещены...

Среднего письма икона на­чала XIX века «штуку» тянет – 1000 рублей. Занятая очередь в израильское кон­сульство – 500 руб. (появи­лась профессия, пока не про­именованная – утром за­нять очередь, к закату пере­продать). Убийство (по не­проверенным слухам) – 500 рублей. Автомат «Калашни­ков» (по проверенным слу­хам) – 3000 руб. «Узи» бель­гийского производства с бое­комплектом (200 патронов) – 5 тысяч. Гусь – гос. цена два тридцать за кг.

Компьютер – 60000 руб­лей. Из конца в конец Ле­нинграда на частнике (зара­батывать «деревянные» руб­ли нынче не очень рвутся – поймать машину трудно, да и полукилометровые очере­ди за бензином) – два дол­лара, или пачка «Мальборо». Плохие кооперативные шта­ны – 150 рублей. Хорошие стихи – рубль двадцать за строку. Паршивые стихи – сколько же. Дача в Комарово – 50 тысяч в негаранти­рованную собственность. Двухкомнатная квартира у черта на рогах – 10 тысяч (до взятки, после -– вдвое дороже).

Мой гонорар за книгу «Со­брание стихотворений» – 15 тысяч с небольшим. Бу­тылка коньяка (сносного бренди) – хоть достать поч­ти невозможно, даже по бла­ту, – но все-таки, с нацен­кой – 50 руб. Зарплата учи­тельницы – 175 рублей. До­ход (месячный) одного тор­гового знакомого 5-6 тыс. Другого – 30 тысяч («шту­ка» в день), третьего – 120 рублей. Минимальная пенсия – 45 руб. (знаю литературо­веда, живущего на эти день­ги). «Половой акт в рот» (по ее формулировке) с грязноватенькой и, судя по всему, обкуренной лолитой, подка­тившей на угол Невского и Марата (успокойтесь, не со­стоялся...) – «тридцать..., ну, ладно, начальник, – чирик» (т. е. – десятка). Суп «Пу-и» (почему Пу-и? Так, кажется, звали последнего императо­ра Китая) – суп в кооперативном ресторане 162 (?!) ру­бля порция. Суп рыбный (хек) пол (1/2) порции – 11 (одиннадцать) копеек. Счастье остановить взглядом чайку при выходе на мост лейтенанта Шмидта — бес­платно.

Продолжим. Внешний долг СССР – 142 млрд дол­ларов. Годовой дефицит тор­гового баланса – 14,2 млрд. Помощь арабским странам (совокупно) – 4,2 млрд. долларов за 89 год. Во время пожара Библиотеки АН СССР в Ленинграде сгорело книг больше, чем насчиты­вает весь фонд Библиотеки Леуми. Кондом импортный 1 шт. – от 5 до 15 руб. (Кон­дом советского производст­ва в расправленном виде не нуждается в наполнителе). ЭЙДС называется «Спид» и в него не верят. Кажется, во всяком случае, мне об этом говорили – ЭЙДС проник в тюрьмы и лагеря бескрайних просторов Сов. Союза... Что это значит – кто представ­ляет себе нравы лагерных зон – лучше помолиться... Лик Христа Спасителя руч­ной работы 90х120 – 40 руб. Там же, в переходе мет­ро «Гостиный Двор» – фо­тографический портрет Госу­даря Императора Николая II – 5 руб. или, для по виду интуриста – 5 долларов. (Комментарий финансиста: месячная инфляция рубля –- 17 проц).

Пуст Невский проспект в 21 час по московскому вре­мени. В белые ночи, в хоро­шую погоду. Группа опасно­го, принеприятного вида подростков и переростков неопределенного пола истор­гают из своей души в подземном переходе на Садовой песенку явно антисемитско го содержания. Правильно поют ташкентскую песенку про Сарочку, курочку и Аб­рама:

Этой шпане в раскрытый футляр гитары, предназна­ченный для пожертвований, внахлест оклеенный изнутри портретами убиенного импе­ратора, Александра Исаевича Солженицына, генера­лиссимуса Сталина, Столы­пина и какой-то современ­ной харей, я бросил случай­но завалявшиеся в глубине кармана пять агорот.

Ленинград, 20 июня 1990 г.