Михаил Генделев

МОЙ ПОЛ И МОЙ ХАРАКТЕР

Воспоминания

Упреждаю! Эта глава воспоминаний меня – не венок советов гигиенического свойства: черного, мол, кобеля, не отмоешь добела. Мол! С огорчением провижу: опыт мой богатейший, жизненный, надо сказать, опыт – неделим. В том смысле, что – раздели я его с приблизительно ближним – подавится приблизительно ближний.

Основное заблуждение по отношению к партнеру по любви, сексу, мимолетной связи, жизни, наконец, – это убаюкивающее, неизвестно на чем основанное положение, что она (он) такой (такая) же (же!). Как ты. Дело не в том, что чужая душа – потемки. Дело в том, что, во-первых, собственная душа – хоть глаз выколи, а во-вторых, кто вам сказал, что у него (нее), но все же чаще именно у нее – вообще душа есть?

Привычка видеть в другом («Ад – это другие» – сказал кто-то из папаш экзистенциализма) себя – еще страшнее, чем в себе – других. Потому что рано или поздно: нарветесь, особенно разнежась. Он, другой, – это совсем не ты. А я и подавно. Отсюда – мой опыт бесполезен. Как бесполезен опыт Анны Аркадьевны Карениной одному моему знакомому коксинелю, хотя ей коксинелева практика, пожалуй, пригодилась бы при жизни. Упреждаю, я – неоспоримо – герой! Но герой я – литературный. А жизнь лит. героя кончается обычно на знаке препинания последней фразочки. Вопрос, чем все кончилось на самом деле, безусловно любопытен. Например: в каком аду сидит принц Датский? Или – какие признания подписывал в 1937 году, держа в руках отбитые свои почки, комкор Иван Телегин по делу японского шпиона Рощина? И т.д. Я не путаю себя с несобой. «Не мой секс», – говорил про меня один незамечательный, но своеобразный русский писатель, скончавшийся в Иерусалиме, кажется, все-таки имея в виду литературную мою суть и внешность. Я не его секс. Как, впрочем, и не ваш, читательницы обоего пола. Написано: мужчины, женщины и англичанки. Бываю и я.

Тут ко мне подвалили поклонницы моего героя с глупым вопросом «над чем я работаю», а я вот над чем работаю: то, что женщины кое-чем отличаются от мужчины, – вредное, хотя и распространенное заблуждение. На самом деле – это мужчины кое-чем отличаются от дам, и то не всегда. Мы, мужчины и жёнщины, один вид биологический, с утра, и, судя по всему, даже иногда одна семья. Говорят, мол, – пол. Я бы остерегся. Мне встречались редактор, эссеист-критик и даже окулист, и при этом – самки, фемины на худой конец. Я знаю, вернее, знал женщину-револьверщик. С другой стороны, я отлично знал мужчину-коллегу. Правда, всего один раз.

Привожу жизненный пример. Я – жил с одной юристом. Так себе жили, без особого воодушевления. Раздражала она меня до каления: любимое занятие – судить, любимый жанр – приговор. Торс, помню, был у нее изумительный, я так ее и звал – Торсик. Прихожу как-то утром – она сидит. По бокам – ощутимо – два народных заседателя вот-вот материализуются. В дому–у–у... безобразный беспорядок, кодексы навалены. Сидит. Оценивающе так на меня смотрит. Я говорю ей небрежно:

– Привет, Торсик. А почему ты не на вскрытии? (А сам быстро думаю: бледнеть от бешенства или еще не бледнеть? Авось обойдется. Но – играю желваками.)

– Привет, – говорит, – извращенец, статья, кажется, 114-я!

Я сразу обрадовался, но виду не кажу. Я-то про себя знаю, что, несмотря на опоздание к ужину, в смысле извращений чист.

– А это что? – говорит. И извлекает томик моего донжуановского списка.

Я тогда Пушкиным очень увлекался, брал во всем с него пример, буду, думал, как Саша. И в столбик выписывал. Гениев чистой красоты. Имя и пару запоминающихся деталей – ножку ножкой бьет там, шапка-ушанка, или маленьких держательница плеч, или божия гроза. Чтоб не запамятовать. Я тогда учился на поэта и был склонен к обезьянничанью взрослых, доходящему да плагиата.

А мне мой Торсик раскрывает где-то на середине томика и зачитывает. Раскрывает, естественно, там, где был заложен мой талисман. Локон. Я их собирал впрок, потом мне одна мотальщица связала власяницу. Чистая ангора! Можно было еще свалять валенки, но на второй не хватило бы, я на глазок прикинул. А власяницу ношу до сих пор. Сам-то пользуюсь эпилятором. О чем сложил стихотворение:

Пардон за лирическое отступление.

Зачитывает юрист-стажер мой список:

               Номер 126. Валька. Вот сорванец!

               Номер 127. Женя. Нечеловеческая музыка!

               Номер 128. Сашка. Чистейший образец.

               Номер 129. Славка. 2 раза.

               Номер 130 и 131. Коля. Вернуть ботинки. Орленок.

               Номер 132. Соловейчик. Творческая неудача. 2 раза.

               Номер 133. Ю-Ли. Какая мощь! 5 руб.

               Номер 134...

– Ну? Кто ты после этого?

– Невиновен, – говорю голосом гражданина. – Хочешь, положу руку на что-нибудь?

– Правду, и только правду!

Торсик принесла «Правду» – я положил руку.

Рука тоже ныла после бурно проведенной ночи.

Я объясняю, т.е. даю показания:

– Понимаешь, – говорю, – Торсик, Валька – это Валя.

– Понимаю, – говорит Торсик. – А Славка – это Слава. А Коля – это Колька, а Мишель – это Мишка. Такой орленок Мишка... Не говоря уж о Ю-Ли. Какая мощь и всего пять рублей! Пидарас! Петух! Пивень! Педик! Педермат! Пернатый!..

Что тут сказать? Юрист, одним словом. Но я ведь человек начитанный.

– Ах ты, – говорю я ей огорченно, – ты, акошевка, амара, бановая кикса, батончик, босявка, бублик, ветерхан, чеза, грелка во весь рост, дешевло, дохля, жмура, кыдра, квин мери, щерва, лакмовка, лахудра, марьяна, мурловка, общественница, не крытый шалаш, парчушка, приблуда-простодырка, пикса плечовая, профура, раскладушка, раскрутка, сберкасса-сверхурочница... Ну надоело, в общем – шкварка, шкворка, шкица, шкурка, шмара, шмоха, шоферская бикса, шумейка, эшка! Вот.

Поговорил. Ну не буду ж я ей, глупышке ревнивой, объяснять, что Славку полностью зовут Бронеслава Потемкина, Колька (Николь) и Мишель – слависточки по обмену, Орленок – гостиница, а 5 рублей я у Ю-Ли взял на лечение Розки Соловейчик от насморка аллергического. Разве женщина в состоянии усвоить мужской язык! Собственно, это я к чему? К тому, что вы говорите: «пол», Вы еще «род» – скажите. Мужской, женский и средний родовообщинный.

Привожу второй жизненный пример. Сразу: речь о садомазохизме. В простом перечислении стихийных бедствий переезд с квартиры на квартиру идет сразу после тайфуна. Потом – цунами, падение Тунгусского метеорита, дубина народной войны, артобстрел по своим (был у меня такой эпизод). Поток писем в редакцию, тайфун, переезд. Меня почему-то любят приглашать попробовать помочь переезжать (пять глаголов, каково?!) А я почему-то не в силах отказать, хотя и жилист. Если кто знает, особенно неприятно носить стиральную машину. К ним не приделывают ручек, и они отдавливают ножки. Перевозил, значитца, я одного знакомого. Причем в семье у него, помимо стиральной машины, собачки-лабрадора и жены, в процессе переезда прилегшей на сохранение, числился еще ребенок Гиора, четырех лет – вкупе с мебелью (пока хозяин переругивался с водителем о цене нынешней и цене минувшей глубоко внизу, но было хорошо слышно, и обороты разносились аж до Хайфского залива), сданными мне под расписку прямо на мамаевом после побоища поле схар-диры. Собачку я боялся отчетливо, воспринимала меня сука лабрадор как эскалопа в шортах на голое тело, ибо жаркое время года в некоторых районах Кирьят-Оно в 1978 году стояло всегда.

Ребенок Гиора был ужасен нечеловеческой своей красотой и опережал мигание: миг – он режет маникюрными ножницами по дереву, миг – добавляет сливочное масло в сандалину, миг – прыгает на твою ключицу с горки, уже перебив там хрусталь. Дитя, заметив мою настороженность и натянутость моих отношений с этой гибралтаром, упустить шанс получить бесплатного раба не мог.

– Не будешь играть со мной в полицию, – шепнул он мне игриво на ухо, – я скажу Альме «фас».

– А как играют в полицию? – быстро спросил я.

– Я буду тебя с Альмой выслеживать, а потом арестовывать и расстреливать.

Я покосился на Альму, лабрадорша ухмыльнулась и длинно на меня посмотрела. Внизу уже состоялась, судя по шуму, драка между Гиориным отцом-концертмейстером и арабскими драйверами, и приехала настоящая полиция. Но Гиору это не отвлекало, плюс к тому ему было строго-настрого запрещено выводить меня на балкон 7-го этажа. Во избежание моего падения.

– Давай обойдемся без выслеживания, а? Сразу чтоб арест и одиночное заключение.

– Альме будет скучно, – закапризничал младой шериф.

– Ничего, пусть займется чем-нибудь... Послушает музыку. На кухне.

– Руки за спину! – сказал Гиора покладисто. И защелкнул на мне наручники. Из набора «Юный надзиратель Синг-Синга». Отличного качества, настоящие.

– Э, полегче, мэн, – сказал я по-гарлемски.

Вообще игра была какая-то дурацкая, наручники жали.

– Шерап! – гаркнул Гиора.

– А как же я буду курить последнюю сигарету перед расстрелом? Последнее мое желание?

– Бабушка сказала, что никотин сокращает жизнь.

– Сними наручники, палач, – сказал я серьезно. Чесалось под голой подмышкой и вообще.

– Позову Альму, – пообещал Гиора.

– Я закричу, – сказал я тихо.

– А пластырь на что?

И заклеил мне рот пластырем-горчичником советского производства.

Мое положение мгновенно приобретало характеристики персональной катастрофы: кто-нибудь из вас пытался снять горчичник со рта скованными за спиной руками? А ведь помощи ждать неоткуда, концертмейстер во дворе уже дрался с полицейскими подкреплениями и резервами. Я встал на колени и замычал. Несмышленое дитя поняло это как предложение не отвлекаться от сценария игры. И скоро надело на меня ошейник лабрадорши, в котором суку конвоировали на прививки к ветеринару, который ветеринар, как с хохотком давеча повествовал концертмейстер, сам ее боялся. Я крутанулся, вскочил с колен, но Гиора уже привязал цепь к батарее.

– Гиорка, беги, там мультики показывают, – крикнула, заглянув, вероятно, одна из наложниц моего мучителя.

– Я занят, – важно сказал Гиора, – у нас сейчас будут пытки и истязания. А какой мультик?

– Про пчелу!

– Посиди пока без пищи и воды, – бросил через плечо суровый полицейский и пошел смотреть мультипликацию. Про пчелок.

Дети любят смотреть мультики про пчелок, комариков, мух. Детям интересно все. Смотря мультик, они забывают про все. Что я пережил за полчаса, находясь внутри пытошного оборудования, передать не могу. На гром цепи с кухни пришла Альма. Увидев меня, она шарахнулась и заскулила. В глазах ее засветилось сочувствие, но что могла сделать лабрадорша? Ключей от кандалов у нее не было. А цепь меня далеко не пускала, я сел на пол.

В жизни любого человека бывают моменты полного счастья. Даже у Иова, Николая Островского и Лазо. Момент счастья был и у меня. Я бы сравнил его с моментом полного удовлетворения всех потребностей. Больше всего я, конечно, боялся, что это вернулся Гиора – прикончить. Но в квартиру вошли грузчики-арабы. Я думаю, что и по сей день в отдаленных аулах Великого Палестинстана, у лучины, где собираются послушать последнее известие о завоевательных, победоносных походах 1-й Верблюжьей им. Ашрауи в войне с мятежной Кадафией за право владения бейством Левобережная Украина, после окончания выступления местного гауляйтера-али приглашают акынов, и те поют песню о приключениях Ахмеда Переносчика и Юсупа Сильного, в которой излагается эпизод о некоторых сексуальных аберрациях, присущих древним оккупантам Священной Фалыстыны: как вошли Ахмед Переносчик и Юсуп Сильный в жилище концертмейстера, и что они там увидели, и как распаковывали они все запакованное, дабы отыскать ключи от кандалов одного извращенца. И за спетую назидательную песнь получают акыны в награду аж по полной горсти (ну, почти полной!) маце – редкого в наши дни и почти недоступного древнего деликатеса; старинного лакомства, секрет приготовления которого утерян во глубине веков. И слушают их юноши, жадно ловя изумительные эти сведения о разврате и падении нравов, и слушают их юные палестинские девушки, мотая на ус.