НОВОГОДНИЕ СТАНСЫ, ИЛИ
ПАССАЖИР, СЛЕДУЮЩИЙ ПО КОЛЬЦУ

 

 

Если с елкой, упакованной «а ля недорогой покойничек», на плече, спуститься в подземный мир предновогодний и, вибрируя по Кольцевой на перегоне «Октябрьская» – «Парк культуры», сейчас, именно сей­час, когда взгляд уперт в формат «Окон», перевести этот постепенно кон­центрирующийся – видоискатель – взор – прицел – мишень – пли, я не сомнева­юсь: он отскочит рикошетируя – взгляд! Он безусловно не будет богат, этот господин, обособленный пассажир метрополитена им. б. Лазаря Кагановича... Он узнаваем, о!

Кто он? Шелковая эбеновая нездеш­няя сорочка, драгоценный фуляр. Зонт с него ростом, если сидя. Одна щека мертвая, другая пока нет. Реглан с золотыми наполеоновскими пчелами подбоя. Кто он, этот – с позволения сказать – господин? Если его тронуть за плечо, он, с видимым наслаждением совершающий одновременно кучу ма­нипуляций (зажев любимой воблы, одо­брительное кхеканье при просмотре любимой газеты «Завтра» – «День», перебор пальчиков любимой женщины слаавянского вида – вдвое выше его ростом, если даже сидя), он (если его посметь тронуть за плечо) вскинется и легко не у знает вас, мой израильский читатель.

Ибо кого-кого, а вас – он не ожидал увидеть воочию!

В отличие от: вы – его.

Иногда меня посещает неприятная, типа в коньках по сухой ванне мысль. А собственно, кто возвратился из Мо­сквы из нас – автор или персонаж, кукловод или картонный герой?' Потому что «сердце мое на Востоке, хотя я на Западе сам…» («Либи б'мизрах у анохи б'соф маарав»), как писал какую-то тыщонку лег назад незабвенный Абу Альхасан Иегуда Шмуэль Галеви, по-видимому, предвосхищая именной мой случай…

Он там, в предновогодней Москве, мой полуавтор-полугерой, и для него елка пахнет мандаринами (а не наоборот, – бехайеха!), и на его мертвой ску­ле не тает рождественская снежника, которая только что растаяла на моей живой с новым, тысяча девятьсот девяносто пятым годом московского счисления лет, вот уж не думал, что доживу.

В отличие от вас, мой драгоценный читатель, у меня в отошедшем с ми­ром девяносто четвертом было полно подвернувшихся поводов и старинных способов не дожить.

Ведь я, т.е. мой автор и мой персо­наж – мы принадлежим к особому пле­мени виктимов. Но уж поскольку с не­которой обреченностью любая заводи­мая мной речь возвращается почему-то ко мне – любимому, не станем нарушать хорошей традиции и поговорим о нас – виктимах, легко, свободно и рас­кованно.

Мы – мы есть в каждом классе (в буржуазии, в классе парнокопытных, в классе 12.000 кубиков и т.д.). и любой школе (раб. молодежи, Ландау, проф­союзы, школа акмеизма и т.п.), в лю­бой трибе – куда ни кинь.

Народ, с присущей всем идиотам наблюдательной меткостью или меткой наблюдательностью, определил нас как «тех, кого и в церкви бьют». В прозор­ливости своей известно какой народ, полусовместив отчетливо антисемитскую подсознанку с благодушно филосемитской сознанкой, наблюдательный такой народ имел в виду нас, нехристей известно какой нации, как всеобщий тип развитого шлимазла, средь которо­го очень хочется раззудить плечо.

Нас, т.е их – бьют не только в церкви (между прочим, тоже не самое тихое место), на энтомологической конференции и в немом кино – но и в жиз­ни и в литературе. Бьют.

Не хотят, но лупцуют, отвешивают пенделя.

Не огреть нас нельзя: у нас повы­шенная виктимность. Есть такой юри­дически криминологический термин, спец. определение способности жертвы стать жертвой.

Притягивая и стимулируя, провоци­руя и поощряя интерес насильника.

Преступник и виктимка, чудовище и аленький цветочек, волк и кипа адума безошибочно находят друг дружку в вокзальной толпе, в темном парке, на страницах печати.

Бандарлоги почти в сладком вос­торге, обалдев (а на самом деле вы­полняя свое подлинное жизненное предназначение) от удовлетворения же­ланий, маршируют в пасть Каа.

Сонечку Мармеладову очень хочет­ся с особым цинизмом. т.е. сначала в особо крупном размере, потом, есте­ственно, покаяться и, лишь отстояв всенощную… но! да.

Более того – ибо в нас спят в палач и жертва, по очереди просыпаясь, – нас, виктимов, нередко тянет насла­диться самоедством. Причем акт самодегустации затягивается, то, что есть совесть, становится грозным орудием, а страстное копание в себе приводит к полной расчлененке. И, как это бывает в полночи, как это бывает, с отвраще­нием листая жизнь свою, как это бывало, тянет – поступить.

То есть попросту – сначала опять-таки насладиться, а потом все-таки задушить по возможности с особым цинизмом…

Виктимность не прикрыть камуфля­жем, не прикрыть, как солнце ладо­нью. Например, моего старого много­летнего друга, члена муниципалитета Ларису И. Герштейн на любом сборище от суаре до вокального концерта обязательно находит какая-нибудь старень­кая сумасшедшенькая девушка с колокольчиками, запихивает в уголочек и мучает историйкой своей неприглядной жизни. И – Лариса Иосифовна – дама, мягко говоря, решительная – стоит не пикнув, в глазах тоска, но не бунтует. И может так стреноженно простоять часами.

Это виктимность.

Нет нужды педалировать садо-мазо­хистский характер феномена повышен­ной жертвенной воспаленности, сегодня ленивый не снял худ. фильма-мюзикла по сценарию от «Ночного портье» до «Адам бен келев», от чего меня лично тошнит. Не следует и кратко останавливаться и долго топтаться на ритуально-карнавальных образах Иова, Паганеля, Дуремара, Пьеро, Великого русского интеллигента, капитана Фракасса, ослика Иа-Иа с их холодной философи­ей и переносным алтарем – колодой для забоя. Отметим лишь, что Иисус должен был быть предан и распят, Са­харова должны были сослать в Горь­кий, а меня должны были ограбить глухонемые налетчики по пути из ре­сторана ЦДЛ. Причем, хотя нас было двое и мы оба пытались no методу сурдоперевода объясниться со странными, корчившими гримасы людьми, мычащими страшно, брызжущими слюной и толкающимися в плечо стальными руками, – бумажник был отобран у ме­ня, а не у корреспондента Ассошиэйтед пресс Сережи Шаргородского, что дало ему повод (когда немые налетчики молниеносно снялись и отъехали с за­ляпанными номерами) киснуть от сме­ха еще битый час.

Кто, кто он, этот господин в регла­не, в панбархатном жакете «Carnaval de Venice», в ботинках на высоком рифленом каблуке с белыми торцами, со спокойным выражением зеленовато-смуглого лица?! Почему он едет в ва­гоне метро по Кольцевой (почему? почему?! Потому, что после ограбления с изъятием всей налнчности – надо экономить в вагоне скрипящем и визжащем) в снятой со всей Турции кожей – нет на Москве пассажира, не обутого с ног до головы в недорогую шкуру тур. бычка – весь состав кожемяк не одо­бряет хабитус странника: и то, что на замшелом животе фальшивый брегет с поддельной цепочкой, и то, что жует он воблу с наслажденьем, и то, что не при…ться с целью обидеть к нему спо­собен только какой-нибудь святой типа Сант Себастьяна или св. Амвросия. Будет земля им пухом, тоже виктимы изрядные были, по всему видать.

Короче: вернулся я в облике героя, под полумаской М. С. Г-ва в родные пе­наты. Изгнал постояльцев мансарды своей, обустроился. Корни пустил. (А тот, кого в церкви бьют, он, сердеч­ный, пусть себе едет, и дальше запущенный по кольцу его кармы, пусть его… Он еше отловит своего, не залежится…)

Пустил я корни и раскинул педипальпы по сторонам, включил чувствилиша. Приник к средствам массовой информации, слух мой отверзся. И от­крылось сердце мое для страдания и сострадания к болям и бедам народа моего (прозванного за неистребимый оптимизм и абсолютную необучаемость и утрату нац. памяти вечным). И отверзлась душа моя проблематике политического бытия страны моей, про­званной мировым общественным мне­нием, прогрессивным человечеством, гоями и прочими миротворцами в ча­драх – Палестиной.

И я – убежденный виктим по при­званию своему – сел за письменный стол с видом на небо Иерусалима б. неделимого и – и... Да, вы уже догада­лись.. Прочел статью-другую о мирном нашем урегулировании. Интервью генералов наших на кровавой мостовой после шиитского очередного теракта. Нобелевские речи прочел. Все три, очень за душу взяло, долго не отпу­скало. И вот что я вам свое скажу, верней не свое спою:

 

«Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Василевский айленд
я пойду умирать».

 

Потому что мы – виктимы. Весь наш могучий огромный пара другая-миллионный народ израильтян, временно проживающий на оккупиро­ванной нами территории г. Палестина, арабской области Исламского мира.

Потому что мы – виктимы. т.е. те, кого в мечети бьют.

Потому что те, кто отдает Голаны даже тогда, когда их об этом не про­сят, – носят палевые жилеты в москов­ском метрополитене.

Потому что одно из двух.

Или мы не будем носить фуляры и отвлеченное выражение полулица в об­нимку с вызывающей блондинкой в предпразднично-угрюмопьяном поезде гойского, т.е. неизраильского мира, или мы пересядем в свой поезд, где все такие, как мы. А вот если мы сами не пересядем в такой спецпоезд, за отсутствием сего идеального состава, то (по причине персональной своей неутрагы спецнацпамяти я помню, куда отходят поезда «сегодня и ежедневно») нас пересадят.

Ну не может же быть целый народ – жертвы, целая нация виктимов! Ну это ж воще! Или не воще? Или это в крови, это генетика? Это как шахматы, скрипочка, плоскостопие?

С Новым нас годом, дорогие викти­мы, товарищи коллеги по мирному нашего урегулирования кафкианскому процессу.

С Новым нас счастьем… А знаете, единственное, что меня утешает, исходя из вышеизложенного, так это наблюдение, вернее – самонаблюдение вполне интимного свойства: вот ведь дожили до судьбоносного одна тысяча девять­сот девяносто пятого. Дожили. А вполне могли бы и не.

Это милый праздник, Новый такой год.

Дай Бог не последний.

И мандарины пахнут елкой. И пожалуйста, не следует подходить к моему герою, что перебирает пальцы любимой, почитывает российскую периодику и обязательно забудет при выходе из вагона свой гигантский зонт. Не на­до подходить к моему герою, чтобы тронуть его за плечо. А то он посмо­трит на вас с неблагодарностью. Возможно, и с испугом.

Они, виктимы, неблагодарные существа. В отличие от нас с вами.

 

 


Окна (Тель-Авив). 1994. 29 декабря.

 

 

Система Orphus