НОВОГОДНИЕ СТАНСЫ, ИЛИ
ПАССАЖИР, СЛЕДУЮЩИЙ ПО КОЛЬЦУ
Если с елкой, упакованной «а ля недорогой покойничек», на плече, спуститься в подземный мир предновогодний и, вибрируя по Кольцевой на перегоне «Октябрьская» – «Парк культуры», сейчас, именно сейчас, когда взгляд уперт в формат «Окон», перевести этот постепенно концентрирующийся – видоискатель – взор – прицел – мишень – пли, я не сомневаюсь: он отскочит рикошетируя – взгляд! Он безусловно не будет богат, этот господин, обособленный пассажир метрополитена им. б. Лазаря Кагановича... Он узнаваем, о!
Кто он? Шелковая эбеновая нездешняя сорочка, драгоценный фуляр. Зонт с него ростом, если сидя. Одна щека мертвая, другая пока нет. Реглан с золотыми наполеоновскими пчелами подбоя. Кто он, этот – с позволения сказать – господин? Если его тронуть за плечо, он, с видимым наслаждением совершающий одновременно кучу манипуляций (зажев любимой воблы, одобрительное кхеканье при просмотре любимой газеты «Завтра» – «День», перебор пальчиков любимой женщины слаавянского вида – вдвое выше его ростом, если даже сидя), он (если его посметь тронуть за плечо) вскинется и легко не у знает вас, мой израильский читатель.
Ибо кого-кого, а вас – он не ожидал увидеть воочию!
В отличие от: вы – его.
Иногда меня посещает неприятная, типа в коньках по сухой ванне мысль. А собственно, кто возвратился из Москвы из нас – автор или персонаж, кукловод или картонный герой?' Потому что «сердце мое на Востоке, хотя я на Западе сам…» («Либи б'мизрах у анохи б'соф маарав»), как писал какую-то тыщонку лег назад незабвенный Абу Альхасан Иегуда Шмуэль Галеви, по-видимому, предвосхищая именной мой случай…
Он там, в предновогодней Москве, мой полуавтор-полугерой, и для него елка пахнет мандаринами (а не наоборот, – бехайеха!), и на его мертвой скуле не тает рождественская снежника, которая только что растаяла на моей живой с новым, тысяча девятьсот девяносто пятым годом московского счисления лет, вот уж не думал, что доживу.
В отличие от вас, мой драгоценный читатель, у меня в отошедшем с миром девяносто четвертом было полно подвернувшихся поводов и старинных способов не дожить.
Ведь я, т.е. мой автор и мой персонаж – мы принадлежим к особому племени виктимов. Но уж поскольку с некоторой обреченностью любая заводимая мной речь возвращается почему-то ко мне – любимому, не станем нарушать хорошей традиции и поговорим о нас – виктимах, легко, свободно и раскованно.
Мы – мы есть в каждом классе (в буржуазии, в классе парнокопытных, в классе 12.000 кубиков и т.д.). и любой школе (раб. молодежи, Ландау, профсоюзы, школа акмеизма и т.п.), в любой трибе – куда ни кинь.
Народ, с присущей всем идиотам наблюдательной меткостью или меткой наблюдательностью, определил нас как «тех, кого и в церкви бьют». В прозорливости своей известно какой народ, полусовместив отчетливо антисемитскую подсознанку с благодушно филосемитской сознанкой, наблюдательный такой народ имел в виду нас, нехристей известно какой нации, как всеобщий тип развитого шлимазла, средь которого очень хочется раззудить плечо.
Нас, т.е их – бьют не только в церкви (между прочим, тоже не самое тихое место), на энтомологической конференции и в немом кино – но и в жизни и в литературе. Бьют.
Не хотят, но лупцуют, отвешивают пенделя.
Не огреть нас нельзя: у нас повышенная виктимность. Есть такой юридически криминологический термин, спец. определение способности жертвы стать жертвой.
Притягивая и стимулируя, провоцируя и поощряя интерес насильника.
Преступник и виктимка, чудовище и аленький цветочек, волк и кипа адума безошибочно находят друг дружку в вокзальной толпе, в темном парке, на страницах печати.
Бандарлоги почти в сладком восторге, обалдев (а на самом деле выполняя свое подлинное жизненное предназначение) от удовлетворения желаний, маршируют в пасть Каа.
Сонечку Мармеладову очень хочется с особым цинизмом. т.е. сначала в особо крупном размере, потом, естественно, покаяться и, лишь отстояв всенощную… но! да.
Более того – ибо в нас спят в палач и жертва, по очереди просыпаясь, – нас, виктимов, нередко тянет насладиться самоедством. Причем акт самодегустации затягивается, то, что есть совесть, становится грозным орудием, а страстное копание в себе приводит к полной расчлененке. И, как это бывает в полночи, как это бывает, с отвращением листая жизнь свою, как это бывало, тянет – поступить.
То есть попросту – сначала опять-таки насладиться, а потом все-таки задушить по возможности с особым цинизмом…
Виктимность не прикрыть камуфляжем, не прикрыть, как солнце ладонью. Например, моего старого многолетнего друга, члена муниципалитета Ларису И. Герштейн на любом сборище от суаре до вокального концерта обязательно находит какая-нибудь старенькая сумасшедшенькая девушка с колокольчиками, запихивает в уголочек и мучает историйкой своей неприглядной жизни. И – Лариса Иосифовна – дама, мягко говоря, решительная – стоит не пикнув, в глазах тоска, но не бунтует. И может так стреноженно простоять часами.
Это виктимность.
Нет нужды педалировать садо-мазохистский характер феномена повышенной жертвенной воспаленности, сегодня ленивый не снял худ. фильма-мюзикла по сценарию от «Ночного портье» до «Адам бен келев», от чего меня лично тошнит. Не следует и кратко останавливаться и долго топтаться на ритуально-карнавальных образах Иова, Паганеля, Дуремара, Пьеро, Великого русского интеллигента, капитана Фракасса, ослика Иа-Иа с их холодной философией и переносным алтарем – колодой для забоя. Отметим лишь, что Иисус должен был быть предан и распят, Сахарова должны были сослать в Горький, а меня должны были ограбить глухонемые налетчики по пути из ресторана ЦДЛ. Причем, хотя нас было двое и мы оба пытались no методу сурдоперевода объясниться со странными, корчившими гримасы людьми, мычащими страшно, брызжущими слюной и толкающимися в плечо стальными руками, – бумажник был отобран у меня, а не у корреспондента Ассошиэйтед пресс Сережи Шаргородского, что дало ему повод (когда немые налетчики молниеносно снялись и отъехали с заляпанными номерами) киснуть от смеха еще битый час.
Кто, кто он, этот господин в реглане, в панбархатном жакете «Carnaval de Venice», в ботинках на высоком рифленом каблуке с белыми торцами, со спокойным выражением зеленовато-смуглого лица?! Почему он едет в вагоне метро по Кольцевой (почему? почему?! Потому, что после ограбления с изъятием всей налнчности – надо экономить в вагоне скрипящем и визжащем) в снятой со всей Турции кожей – нет на Москве пассажира, не обутого с ног до головы в недорогую шкуру тур. бычка – весь состав кожемяк не одобряет хабитус странника: и то, что на замшелом животе фальшивый брегет с поддельной цепочкой, и то, что жует он воблу с наслажденьем, и то, что не при…ться с целью обидеть к нему способен только какой-нибудь святой типа Сант Себастьяна или св. Амвросия. Будет земля им пухом, тоже виктимы изрядные были, по всему видать.
Короче: вернулся я в облике героя, под полумаской М. С. Г-ва в родные пенаты. Изгнал постояльцев мансарды своей, обустроился. Корни пустил. (А тот, кого в церкви бьют, он, сердечный, пусть себе едет, и дальше запущенный по кольцу его кармы, пусть его… Он еше отловит своего, не залежится…)
Пустил я корни и раскинул педипальпы по сторонам, включил чувствилиша. Приник к средствам массовой информации, слух мой отверзся. И открылось сердце мое для страдания и сострадания к болям и бедам народа моего (прозванного за неистребимый оптимизм и абсолютную необучаемость и утрату нац. памяти вечным). И отверзлась душа моя проблематике политического бытия страны моей, прозванной мировым общественным мнением, прогрессивным человечеством, гоями и прочими миротворцами в чадрах – Палестиной.
И я – убежденный виктим по призванию своему – сел за письменный стол с видом на небо Иерусалима б. неделимого и – и... Да, вы уже догадались.. Прочел статью-другую о мирном нашем урегулировании. Интервью генералов наших на кровавой мостовой после шиитского очередного теракта. Нобелевские речи прочел. Все три, очень за душу взяло, долго не отпускало. И вот что я вам свое скажу, верней не свое спою:
«Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Василевский айленд
я пойду умирать».
Потому что мы – виктимы. Весь наш могучий огромный пара другая-миллионный народ израильтян, временно проживающий на оккупированной нами территории г. Палестина, арабской области Исламского мира.
Потому что мы – виктимы. т.е. те, кого в мечети бьют.
Потому что те, кто отдает Голаны даже тогда, когда их об этом не просят, – носят палевые жилеты в московском метрополитене.
Потому что одно из двух.
Или мы не будем носить фуляры и отвлеченное выражение полулица в обнимку с вызывающей блондинкой в предпразднично-угрюмопьяном поезде гойского, т.е. неизраильского мира, или мы пересядем в свой поезд, где все такие, как мы. А вот если мы сами не пересядем в такой спецпоезд, за отсутствием сего идеального состава, то (по причине персональной своей неутрагы спецнацпамяти я помню, куда отходят поезда «сегодня и ежедневно») нас пересадят.
Ну не может же быть целый народ – жертвы, целая нация виктимов! Ну это ж воще! Или не воще? Или это в крови, это генетика? Это как шахматы, скрипочка, плоскостопие?
С Новым нас годом, дорогие виктимы, товарищи коллеги по мирному нашего урегулирования кафкианскому процессу.
С Новым нас счастьем… А знаете, единственное, что меня утешает, исходя из вышеизложенного, так это наблюдение, вернее – самонаблюдение вполне интимного свойства: вот ведь дожили до судьбоносного одна тысяча девятьсот девяносто пятого. Дожили. А вполне могли бы и не.
Это милый праздник, Новый такой год.
Дай Бог не последний.
И мандарины пахнут елкой. И пожалуйста, не следует подходить к моему герою, что перебирает пальцы любимой, почитывает российскую периодику и обязательно забудет при выходе из вагона свой гигантский зонт. Не надо подходить к моему герою, чтобы тронуть его за плечо. А то он посмотрит на вас с неблагодарностью. Возможно, и с испугом.
Они, виктимы, неблагодарные существа. В отличие от нас с вами.