ЛИЛИИ, ЛЮБИМАЯ И ХЛЮСТ, ИЛИ
МНИМЫЕ ТОЖДЕСТВА ТВОЕЙ СТРАНЫ

 

 

Несколько лет тому назад я имел несчастие вдребезги влюбиться. Почему – «несчастие» это скорее из контекста моей литературы, а отнюдь не жизни. Что совершенно не одно и то же и литература и жизнь составляют, по моему мнению, столь же «с-первого-взглядные», не подлинные (мнимые) тождества, наподобие сравнения глаз любимой со звездами; и в самой ткани бытия и небытия встречи этих мнимых подобий подобны... Ну, скажем, прохладной встрече могильных червей с аскаридами. Ко всеобщему изумлению.

Влюбился я уже к этому времени немолодой израильтянин как всегда, очень удачно: во-первых, в Москве; во-вторых, в красавицу; в-третьих в юную, верней, младую особь. Все как обычно.

Роман наш был бурен, глубок, и, конечно же, мы полюбили друг друга. Навсегда. Возлюбленная моя на еврейку была не похожа, поскольку не была ею ни на грамм, что я воспринимал и воспринимаю как ее личное дело. Девушка она была строгая, серьезная (сегодня она адвокат), с громадными (см. выше) очами, отличными манерами и выше меня приблизительно на голову.

Что она нашла во мне ума не приложу.

Да это к делу и не относится.

В ней было, несмотря ни на что (т. е. довольно паскудную, с моей точки зрения, экологию и психологию РФ), развито чувство собственного достоинства, чувство такта и чувство уважения к Государству Израиль (последнее к моему глубокому изумлению). Короче, дама сердца у меня была идеал и «гений чистой красоты». Как обычно.

Вернувшись на родину (т.е. в Израиль), я тосковал по своей возлюбленной, как подорванный. Как подорванный сапер по своей ступне. Или как Меджнун (от имени Меджнун произошло отличное идишское слово «мишугинэ», т. е. безумец и псих) по Лейле. Другими словами поэт настолько «любил ее сильнее гонорара», что, подкопив со своих гонораров медных денег и подгадав ровно к постсессионным каникулам на ее юрфаке, влюбленный я выслал любимой ей так называемое гостевое приглашение и билет на аэроплан. С целью, простите, сугубо личной! Моего, простите, личного дела дела любви. Когда дело любви становится «делом». (Для справки оно по-английски называется «прайвеси», что очень приблизительно переводится на русский язык как «личная жизнь».)

Моя возлюбленная (дама щепетильная) согласилась принять от меня этот знак внимания, причем основными аргументами этого ее согласия явилось даже не то, что ей умиралось как хотелось посмотреть на Иерусалим (а позволить себе такое путешествие на повышенную стипендию умницы и отличницы и гроши псевдозарплаты на полставки в качестве помощницы нотариуса она не могла и т. д.), и не то, что мы жить не могли, не дыша друг с другом в лад, а то, что вся компания «Безек», по всей видимости, безбедно существовала за мой счет. Если о те года кто-нибудь не мог дозвониться до Москвы каюсь, виной был ваш слуга, щебетавший по телефону сутками.

Lilii

 

Моя любовь прилетала в мою мансарду: я был вне себя, я пел, я вымыл посуду, я считал минуты. Я украсил дом цветами; я уволил отличную аглаю; я засунул все сувениры и локоны в два тюка и отнес на хранение бывшей жене; я ушел в глухой, как несознанка, отпуск; я занял бешеные деньги и набил холодильник едой; я побрился, вымыл уши, полил себя, как баобаб (я предпочитаю «Kouros» «Yves Saint Laurent»); я вытер пыль с ее фотографии в ладанке; я отрепетировал двустороннюю улыбку на полупарализованном своем лице, чтоб не очень сразу пугать ее, отвыкшую; я написал гимн и строго-настрого приказал всем своим друзьям на пушечный чтоб выстрел и поехал в Лод. Охапка белых лилий была толще меня, иссохшего в разлуке, а цвет их по всем статьям отвечал моим помыслам. (И нечего ржать. Вот что я вам скажу. М. Г.)

Как известно, я очень популярен. Меня действительно легко не перепутаешь, особенно лоб в лоб, даже на бреющем. Стою я на «прилете», от счастья не обращая внимания. Почти ни на что. Ни на выход из кстати приземлившегося авиона из вьюжной Московии Ильи Глазунова в соболиной шапке набекрень и в «шубе с мертвого раввина», как писал Э. Багрицкий («Здравствуй-те Михало Самолыч! «Шалом! Элиягу, барух а'ба!»), ни на старого знакомца Евдокима по кличке «Киллер» из «охраны» Мавроди («какие люди!»), ни на шефа отдела по евреям известного ведомства в годы моего отъезда («Ой, кто это?» «Сколько зим, столько зим!»). Стою. Вышла делегация общества «Память» в национальных галифе и с оружием наперевес. Стою. Проскакали на рысях петлюровцы. Стою. Весело насвистывая, вышел с одним кейс-атташе ВИП (Вери импортент персон), даже назвать фамилию которого я боюсь («Здоров, Мишка!» «Угу, Утюг».) Вышел Калманович его встречали с телевидения. Стою. Прошла Софка-клитор со своей свеженабранной командой от «13 и выше». Стою. Все. Сел самолет из Каира. Стою. Мимо меня прошел плохо загримированный аятолла Хусмейни из ХАМАСа. Стою. Лилии вянут. Стою. Не надо входить в мое положение. Оч-ч-чень не рекомендую. Стою.

«Так, думаю, она выпала из самолета». Она такая неосторожная... Нет! думаю. Все еще хуже: при подъезде к Шереметьево ее похитили и подменили. И вместо нее под псевдонимом «Л. Г.» («любимая Генделева») выехал «Утюг»... Нет, еще хуже! Она, непутевая, наверно, взяла для меня обычную недельную передачку «для Миши» с гранатами из Грановитой палаты и внесла ее в шереметьевскую декларацию... Нет! Она просто меня не любит... Она просто как все... Зачем ей я? Она полюбила другого. Сейчас вот еще подожду часа полтора и пойду к морю. Мертвому. И как Муму».

Стою. Прошло полтора часа. Лилии увяли. Прилетел самолет из Биробиджана. Покружил, улетел. Я стою. Прилетел самолет из Гарлема. Вдруг!..

...Вдруг толпа, валившая из Гарлема, расступилась, вся побледнела. И по коридору вышла она! Вокруг нее электрическое сияние, вокруг головы аж три нимба, она! Она вся красная. В смысле пунцовая. Без багажа. Я к ней. Сую ей пук прутьев от лилий. По-моему плачу. Навсхлип. От счастья узнавания.

Смотрит на меня моя любимая и тихонько, с присссвиссстом так, мне и говорит: «Миша!» (У меня сердце упало. «Мишей» она меня никогда не называла. Даже в самые интимные минуты наших недомолвок.) «Миша, говорит она. Я на минуту. Я улетаю домой. В свое Беляево. Меня не пускают в Твою ( знак шипящего восклицания) страну. Да я и сама уже не хочу в Твою (знак рыдающего восклицания) страну (знак многоточия). Не хочу я в твою страну, где я...

...Кто, кто, любимая?!

...где я...

Кто?..

...я...

Кто..?

...блядь я, вот кто! Генделев...

Кто посмел? сказал я спокойно.

Схватил ее за руку и пошел внутрь в абсолютно «Вход посторонним воспрещен». Вход разверзся.

Генделев, у тебя сердце! сказала уносимая за мной вброд любимая.

Куда?! заорали битахонщики на языке моей исторической родины.

Я ответил им на языке своей просто родины, а посмотрел на них взглядом из неолита. Как ни странно, они отсели, а я пошел прямо на небольшого, но узнаваемого с первого взгляда господинчика средней твердой руки, я таких хорошо знаю... С плацкартой в петлице и с полуспущенными штанами. Увидев мое лицо с обеих сторон... Он закрыл свое локтями. Я подволок свою гостью. Он немного успокоился, но зря.

Генделев, у тебя давление, сказала она.

..? сказал я.

Ты ей кто? спросил пакид, отирая капли.

Слушай, хлюст (хлюст это по-русски. Но созвучно)! выговорил я. В чем дело, а? У нее что паспорт краденый?! Что значит «ты ей кто?»?

Или ты (ну-ка дай твой теудат зеут, кстати, мами, проверь его...) скажешь мне, кто ты ей и зачем она здесь...

Или?

...или она поедет сейчас в Москву... работать...

(Я начал сгребать начальничка... «Мишенька! давление!...» зашлась моя возлюбленная. Я сел на пол.)

И еще скажи спасибо, что я вообще такой добрый сразу ее не развернул. А за тобой отпустил... (В руке он помахивал документами и билетом моей единственной.)

Милый, я лучше поеду домой? А?

Роясь в поисках документов, подтверждающих, что я торговец живым товаром и содержатель всея Яркони, я исключительно пребывал в посткоматозной отключке, как-то утешая свою возлюбленную, я автоматом ответил на множество вопросов самого милого свойства и качества:

«Сколько лет мы знакомы? Она еврейка? Она нееврейка? Она не еврейка? Кто она по профессии? Кто она мне? Как давно? Сколько раз? Где она живет в Москве? Где мы будем жить в Иерусалиме? Она комсомолка? На что она живет? Кто я ей? Я еврей? Сколько лет я в стране? Женат ли я?»

На вопросе «где ты работаешь по-настоящему и на что ты живешь? И на что ты будешь ее кормить?» я наконец нашел в глубине реглана свое удостоверение личности, а к нему в комплекте... журналистскую (Какое везение! Какая пруха!) карточку и пару своих визиток (разного содержания).

Защечные мешочки опали мой следователь углубился в мои документы.

...Ну, в страну я ее впущу... возвращая мне мои документы, сказал он средним голосом.

Ага, понял я.

...но паспорт ее пусть побудет у нас...

Ага, сказал я звонко. Это еще почему?! На основании чего?..

...Ну... у нас инструкция такая... Чтоб быть уверенным, что она не будет ра...

Ну?!!

...ну, чтоб покинула страну... в срок. Вернем на вылете.

Ага... согласился я. «На вылете»... Мецуян. Где тут у вас старшой?

А зачем старшой? встрепенулся хлюст. Я  старший... по смене...

Интересуюсь я. Инструкцию посмотреть...

Ну, вы можете идти, сказал «старшой по смене», протягивая мне и ее документы. С паспортом во главе.

Пошли, Генделев, понимая мой цвет лица, сказала моя любимая. Пошли, Генделев. В твою... страну.

Я взял ее задрипанный московский фибровый чемоданчик, обнял ее, она взяла прутья от лилий, и, низко опустив голову, мы двинулись в мою страну.

Хорошо, что у меня был с собой студбилет, держа меня за руку в такси, успокаивала она меня. И зачетка. И удостоверение из нотариалки.

Я сопел.

Он спрашивал меня, сколько ты зарабатываешь.

Я сопел.

И с кем я была знакома до тебя.

Я съел пломбу. Из искусственных зубов.

Ну, слезу сострадания, допустим, я из вас вышиб... И опасаюсь, поелику вышиб слезу, что вы в отместку вышибете слезу мне, вывалив на меня горы историй такого типа, рода и качества. И это будет не мнимое тождество, а подлинное равенство. О поведении специальных таких хлюстов на въезде и выезде. О странной системе допросов этих соплячек из битахона в Бенгурионе, хамящих, тыкающих взрослым людям, говорящих на псевдорусском волапюке, всесильных... Задающих подлые вопросы административного полета воображения их начальства... О чудовищной системе въезда в страну туристов из России, как «русских», так и не-русских... Я что? ничего не слыхал о расспросах в стилистике «откуда у тебя ребенок?» (жене моего друга-журналиста) или «кто тебя возил в Эйлат?» (балерине-приме Большого театра)?!

В общем-то, все это к вопросу о «прайвеси»? К представлению о прайвеси в этой... «твоей», как говорила моя возлюбленная из Москвы, «стране»... Специальном таком прайвеси для «русских» и породненных. О жизни, а не об литературе, в их подлинном, а не мнимом единстве. И о защите чести и о гражданстве в их... в их «с первого взгляда» нетождественности. Или это у нас теперь так принято? К всеобщему (см. неаппетитное сравнение в начале статьи) изумленью.

А может, всем нам обрести наконец-то журналистские карточки? И тогда нашим гостям будут отдавать паспорта? На въезде?

 

 


Окна (Тель-Авив). 1996. 11-17 января. С. 10.



Система Orphus