СКОВАННЫЕ ОДНОЙ ЦЕПЬЮ

 

 

Аглая бросила (что с нее взять, если она так ставит вопрос?): – «Или шницель или я!» В смысле «сердечной привязанностью, мэтр, сыт не будешь». Сам знаю, меркантильненькая ты моя! По ночам снится черт-те что: бефстроганов снится! Причем он это еще самое приличное, а то все фляки, фляки...

Но честь дороже. Не продаю музу за деньги! Держу фасон, я творец или кто? Не работаю. Месяц, другой... И ослаб я. И сошел я с дивана. И вышел я на площадь. Лицом к народу. Одухотворение полное. Праны с голодухи по всему телу гуляют, бурчат праны даже не в животе, а везде. Чакры открыты (запахам из кафе и фалафельных, я вам скажу, тем еще!). Вокруг публика снует: хорошо поевшая публика. Некоторые (к которым я, видимо, обедать не ходил) даже раскланиваются. Но подавляющее большинство не узнает: похудел я, что ли?.. Или не продавая вдохновенье вышел из моды?.. Весь?

И вдруг вижу: Она. Она! Описать не берусь. Похожа на... Нет слов, букв. В общем все, как я люблю. Даже лучше. Стоит на углу, правда, но, несмотря на это, в лице невинность. От застенчивости, наверное, перебирает в руках здоровенную цепь, конец которой побренькивает за углом. А взгляд взгляд бездонный, устремленный в занебесье! Не боюсь этого слова: без-дон-ный. (И слова «занебесье» не боюсь.) Я, признаться, мало чего боюсь, когда окрылен. А окрылен я был так: на беспутной голове моей берсолино. Плечи овевает крылатка плащ-палаццо импортный, вкруг выи кашне, в углу рта (это который ниже угол, после последнего удара) мундштук драгоценного дерева. Я для непринужденности стрельнул сигаретку, вставил в мундштук и к прелестной незнакомке. Упругой, низкой (откуда силы в диетическом сорокапятилетке мужчине?) походкой ходока:

Сударыня...

Га?! Ой! (О, это южнорусское «га»! Верней «ха»! Мягкое, фрикативное «гха». Пишется как «эйч». Иногда так же и произносится. О, это южнорусское «га»! Я был сражен. Я уже любил ее. Пылко. Я уже почти хотел от Нее детей. Много маленьких Генделевых. И чтоб все говорили: «hа» «hа, аба!»)

Ой, ой! сказала она, впиваясь бездонными (я не боюсь этого слова, нет, не боюсь) очами в самое меня.  Я тебя знаю!

Откровенно говоря, я затрепетал. Вообще-то я не очень поощряю узнавание на улице меня, мое известное лицо. Потому что за этим обычно следует или «о, конечно, я вас знаю, вы Аркан Карив (Анатолий Щаранский, Леонтьев и т. п. Один раз я был опознан как Савелий Крамаров в гриме), или предложение пропесочить «их всех в газете за невнимание к нуждам». Но! Но в этом случае я был уже без ума и от «ты», и от «я тебя знаю».

Я тебя знаю, ты Генделев.

Чем могу служить? сказал я непринужденно (мундштук на отлете).

Ты правда Генделев (Хенделев)? Правда?

Крест  святая икона, произнес я с горячим убеждением. И посмотрел на нее волшебно. А вас как зовут?

Вирджиния. Можно просто Джина.

(Как она это произнесла, сама невинность!)

Вирджиния, сказал я трепеща, боясь зайти слишком далеко, вдруг спугну.

Вирджиния... Я так рад...

А я-то! А то стою, ни одного знакомого...

Дык, понимающе выдохнул я.

А тут ты! Это какое-то чудо! Цепь в ее руках зазвенела.

Дык, сказал я, чуть не поперхнувшийся слюноотделением и разделяя ее восторг всецело.

«Какая из нее выйдет Аглая! возмечталось мне. Бьютифул, а не Аглая! Подключу телефон. Вернусь к творчеству. Куплю стейки, нет, даже антрекоты! Пойду на все ради нее».

 

Skovannye

 

Ты мог бы?..

Могу! отрубил я.

Она вся осветилась внутренним огнем счастья и побренькала цепью.

Ой, правда?

Слово ветерана. Все могу! И превознемогу!

Ой? Ты можешь постоять здесь и подождать меня? Чуть-чуть? Колготки порвались. Видишь?

(Я увидел. Не хотелось отводить глаза.)

Я слетаю в универмаг. Одна нога здесь...

(«Нога, подумал я. Нога, нога...»)

Я сделаю все и несколько раз. А стоять буду всю жизнь! Джиночка.

На! сказала Виргиния, протягивая мне цепь и улыбаясь как ленивая вспышка магния. На!

И, уже убегая, попрыгунья, крикнула из-за плеча:

А то меня с Мусей не пускают!

И скрылась в дверях. Воздушный поцелуйчик.

Я проводил ее взглядом.

«Буду ждать тебя, буду! кричало геть (hеть), приплясывало во мне все. Буду ждать тебя, Вирджиния, Ассоль ты моя. Солнечная девушка. Ау, ау, любовь моя». «Очень качественная девушка, сказал я себе, теребя цепь. Оч-чень. О-о-о...» И меня размазало по стене. Цепь мгновенно, нет, молниеносно натянувшись, бросила меня об угол дома, я упал, оглушенный.

Сюрприз, решил я. Музыкальный подарок с пятого столика. Но я был неправ, о, как при этом цепь опять дернулась и выволокла меня за угол! И настоящий сюрприз ждал меня, как это часто бывает, за углом. Там меня ждал Муся. Собственно говоря, Муся тварь шире меня в плечах и значительно выше меня, даже когда я на четвереньках, был удивлен не меньше, чем я. Судя по реквизиту, он себе в ус не дул, только что крупно накакал и собирался было погнаться за кошкой, запамятовав по обыкновению, что он не вольная кавказская овчарка по маме и не лохнесское чудище по папе, а животное домашнее, ручное, то есть цепное есть на цепи. К которой с другой стороны приделана хозяйка, т. е. Вирджиния. То есть в данном конкретном случае я. Он не виноват, что его не предупредили. Впрочем, как и меня.

Собак я боюсь средне. Честно я не люблю детей и собак. Русскому писателю положено любить детей и собак. Я не русский писатель и не люблю. То есть на людях я, конечно, могу, могу сделать там: «тю-тю-тю, какие мы холесенькие, какие у нас уски», или там: «кис-кис-кис», или, на худой конец, козу, но тет-а-тет козу делать не хочется. В особенности Мусе. (Ах да, чуть не забыл ударение на «ся»: Му-ся. Это чтоб не обвинили в огульном антиарабизме, хотя все равно в конце концов обвинят.) Да мне и не особенно хотелось делать козу, особенно Мусе.

Муся, увидав, что он извлек из-за угла, отпрянул. И поволок меня за собой. Мимо огромной своей фекалии. И то спасибо. Муся, друг человека, тащил меня на волокуше из бывшего итальянского штучного моего плаща: собака санитар, сукин ты сын!

Я попробовал встать. Цепь провисла, движение прекратилось. Кажется, он пошел по мне, ознакомиться.

Когда надо мной нависла медвежья башка, я честно зажмурился. Обдало жаром.

«Я несъедобен, повторял я про себя первую попавшуюся мантру, я несъедобен, ибо недополучал калорий последний нетворческий период своей такой короткой, если вдуматься, жизни, понял, волкодав? Я духовен; во мне еле душа держится. У меня разлитие желчи, я горьк. Сам же потом, надкусив, плеваться будешь, животное мерзкое! Не смей меня дегустировать, тварь». Над моими прижавшимися к голове ушами посвежело, цепь забрякала что-то минорное, пес отошел. Я сел. Он тоже. Мы смотрели, хотя я отводил (чтоб его не сердить попусту) глаза, друг на друга. Мы встали. Он с выражением «ну, ты как хочешь, а я пошел» пошел, я затрусил за ним. Рулевому управлению он не поддавался, брэксы отказывали, на поворотах я пытался тормозить корпусом, проезжал по брусчатке на каблуках. Он явно шел не в ту сторону, хотя где та сторона?

Куда он вел меня, куда влек? В бездну? В незнаемое. Ему нравилось показывать мне, безответному бедолаге, город.

Это какая порода? спросил любознательный тинейджер у грязнули, меня, проносимого мимо.

Баскервилль! прокричал я, не унижаясь до оглядываться.

Мимо мелькали дома, люди, судьбы.

«Ну, ты даешь, Генделев», сказал мне внутренний голос.

Д-д-да уж, заикаясь от тряски, откликнулся я, проходя звуковой барьер.

«На что купился, лох...»

Лямур, лямур, однако. Солнечная девушка... Ассоль...

«Старый дурак, диагностировал внутренний голос, повеса фигов». Отвечать было нечего, брошу все, малодушно решил я. Все. Буквально все. Все брошу. Перспективу на личное счастье брошу, честь офицера... цепь... Цепь?!!! Я бросил цепь.

...Голова кружилась, я обнаружил себя в садике.

Муся остановился. Он повернул ко мне броневой лоб и нехорошо улыбнулся. Судя по оскалу, он сейчас быстренько разберется с невкусным господином, который не хочет с ним интересно бегать на поводке. Я быстренько поднял цепь. Мы опять полетели. Это хорошо, что я недоедал, что я такой легонький, размышлял я, пролетая автобусные остановки, листая бульвары, но жаль, что Иерусалим такой горний, горка на горке, лучше б на равнине, еще немного и сердце лопнет, в мои-то годы бегать. В глазах быстро темнело.

Муся! Вот ты где, мальчик мой!.. Пробежав по инерции еще немного, я сел. Вирджиния целовалась с даже не вспотевшей образиной прямо на людях. Сел я в обморок. Из слабых рук выпала на асфальт цепь.

Спасибо, Генделев, выручил, ну, как тебе новые колготки?

Вирджиния, солнечная девушка, начала закатывать юбчонку, а?

Ва... Ва... - хрипел я.

Ваще, да? догадалась Дама с собачкой.

Ва-ва-ва... заходился я.

Васхитительно? спросила Вирджиния, невинно кокетничая.

Я покивал, индифферентно посмотрев алыми глазами на качественные лядвии. О похоти не могло быть и речи. «Ва-ва» это я просил воды, а если быть совсем честным ва-ва-валидол. С последней прямотой.

Попытку продиктовать мне телефон я отмел вялым жестом евнуха. Я пережил свои желанья: иди с миром, дочка, иди. И песика с собой, пожалуйста.

А теперь попрошу внести в протокол:

Уважаемые господа члены нашего правительства и другие официальные лица нашей страны! Леди Шуламит Алони и джентльмены-министры Государства Израиль, вовлеченного в так называемый мирный процесс, каким вы его себе представляете. Господин премьер-министр! Если вас узнали в лицо, если вас попросили подержать цепь пообещав, что все скоро и непременно будет хорошо, не торопитесь хвататься за поводок. И особенно наматывать его на руку. Загляните за угол... Отпряньте! Сделайте два-три глубоких вдоха. Так... Так... Хорошо? Ничего, валидол у меня с собой. Ах, вы уже намотали цепь на руку. Ну, тогда бегите, если вы такие уже прыткие... Бегите, скованные одной цепью.

 

 


Окна (Тель-Авив). 1995. 30 ноября – 6 декабря. С. 22.

 

 

Система Orphus