ХВАЛУ И ПОХВАЛУ ПРИЕМЛЯ РАВНОДУШНО

 

 

Некоторые, и даже многие – задают мне вопрос: «Маэстро, спрашивают они, как вам, мастер слова, так удаются ваши (т.е. мои) высокохудожественные произведения? А?»

Есть три в принципе равноценных способа ответить на этот правильный и своевременный вопрос.

а) Так.

б) На... буквы, пошел, мол.

в) Полным развернутым ответом.

Обсудим достоинства и недостатки этих основных способов ответа, на этот правильный и своевременный вопрос.

а) Ответ многопланов, и именно в его универсализме содержится большой нонсенс, если приглядеться, чреватый ловушкой. В чем же чреватость ловушки? В избыточно широком диапазоне от «так прихотливая игра моего гения!» до на той стороне диапазона, что во время артобстрела наиболее опасна, «так вот, знаете, как-то: так и получается шедевр на шедевре»... (Лучше всего удается ответить «так» на вопрос коллеги перехожей.)

б) Ответ немногопланов. Этим ответом нельзя удовлетворить женщину, девушку, ребенка. Зато отходят и почти больше не приближаются. На расстояние плеча к плечу не увидать. Потому что: живу, как царь, один, в номерах служить, подол заворотить, и да, поди, но своим собственном сигноном. Потому что пока, не хаманешь все равно чего-то недопонимает широкая общественность, а хаманешь так безусловно: причуды гения, но зато больше не приглашают на халявный ужин. Поэтому с этим способом ответа приходится все время ходить по лезвию бритвы. Но ответ вполне адекватен, тем паче, что справедливости ради, задав его себе, получаешь приблизительно то же. На выходе. И особенно на выхлопе получаешь этот самый немногоплановый ответ, когда вопрос поставлен в форме: «а зачем, собственно, Генделев, тебе все это на фиг надо?»

в) Полным развернутым ответом мне удалось ответить непраздно и содержательно пару-другую раз за всю мою жизнь. Первый случай цицерона, сорвавшегося с моего персонального языка, имел место во время лекций семинара по тому странному, в жанровом смысле предмету привлечения внимания гуманитариев, которое привлечение называется «авторское мастерство», «эготрип», «мастер-класс» или... Ну, не знаю, как это еще назвать, отстаньте!

Пригласили меня читать лекцию о собственном сочинительстве в Институт литературный им. Горького в Москве, который в 1989 году. Я справился с этой нелегкой задачей, сообщив ошеломленной, как позже выяснилось, аудитории о себе: писатель это всего лишь способ думать, писатель это не больше, чем отобранное у современной культуры и социума право на высказывание, и, на десерт, писатель это не пишущий читатель, а наоборот отсутствие читателя (живого) очень устраивает и облегчает жизнь писателя (великого). Другими словами без читателя вполне можно и нужно обойтись.

Не били меня русские писателя-курсанты и приблудные филологи только от почтения к государству Израиль и процессу взаимопроникновения культур израильской в русскую и русскоязычной в туда же. В громком силенциуме я закончил полтора часа эготрипа, одернул негодяйский смокинг цвета маренго и сошел с эстрады: спасибо за внимание.

Следующий случай поделиться сокровенным представился мне, просто подвернулся, как лодыжка, можете себе представить, на излете моего поэтического гения в последнем стихотворении последней книги стихов, проименованной мной «Праздник». Стихотворение «Переписка моя с судьбой гороскоп военного мотылька опоздавший на гибель ровно...» я не привожу полностью только из скромности, а не по недостатку места. Это художественное (стих) произведение заканчивается обращением к любимой, символизирующей читателя:


«...не больше
чем смерть в солдате
нуждается в адресате
переписка моя с тобой».

 

Умру, но лучше не скажешь. Памятник себе воздвиг нерукотворный, а не приоткрыл плад-делет творческой лаборатории!

И, наконец, полным развернутым ответом я отвечаю сейчас. Тут. Мне, Михаил Самюэличу Генделеву-Хермонскому, так удаются мои жемчужины творчества объемом с полосу (10-11 тыс. знаков «Генделева и Генделева» еженедельно как минимум-миниморум и одна копеечка как!) в силу нечеловеческого напряжения сил и усилий противостоять волне соучастия сочувствующих и глубокой заботе близких.

Генделев, ты ничего не понимаешь! справедливо говорят мне. Ты должен писать так, чтобы мыслям тесно, а словам в кайф.

Будет сделано! говорю я и следую совету корректора. Я сажусь и пишу, чтоб тесно и просторно. И тут сразу же приходит мой конфидент, он по специальности зубной врач, хороший человек и раньше, когда у меня были зубы, лечил меня бесплатно. За это я его слушаю всегда, даже утром.

«Ну, Генделев, ты какой-то дурак, говорит он мне. Мысль, говорит он мне, должна быть отточенной». «Как это верно!» восклицаю я и точу мысль. Сижу себе, оттачиваю. И тогда, когда иногда припрется кто-нибудь без звонка, весь потом в порезах. «Пустая статья», говорит мне мой ученик-поэт Дема, юное дарование, брезгливо отбрасывая рукопись и утирая слезы. О, спасибо, хлопотливо кидаюсь я за пожарным ведром и наполняю статью жаром своего сердца. А если я спрашиваю: «А почему это она, скажи на милость, поэт-Дема, юное дарование, пустая?» Дема мне все хорошо объясняет. Я бухаю помимо жара сердца еще сарказма и иронии, добиваясь приемлемого для Демы результата. Но тут приходит совершенно расстроенная моя возлюбленная. Какая-нибудь. И прямо с порога дает мне здравый совет: «Генделев, ты с ума сошел!» Я говорю ей: «Не психуй, голубка моя, рыжик, прости (Рыжик это не ты), Пушок! Сделаем! А что случилось?» «Как ты можешь так обижать людей?» укоряет меня голубка, моя Пушок, вся покрытая бисеринками слез. «Не надо расстраиваться мне что раз плюнуть», целую ее я, резко меняю курс на людей, беру их и перестаю обижать.

Урод! приветствует, врываясь в гостиную без стука, где я как раз совершаю креативный акт, старая моя подруга, существо настолько незаурядное с точки зрения психоаналитики, что собирается выпустить собрание снов-кошмаров, обещающее стать бестселлером и разойтись.

Да! спокойно отзываюсь я, вставая с ковра.

Урод, ты растрачиваешь себя!

Хорошо, говорю я и перестаю себя растрачивать одним-единым волевым импульсом. И исписываться по пустякам прекращаю.

Но, конечно, случается откликаться откликом на творческие претензии ко мне более фундаментального свойства.

Наиболее часто я отзываюсь отзывом на рекомендации сменить свои политические воззрения омерзительного склада на что-нибудь полевее. Я мгновенно перестаю оправдывать хевронскую бойню и прекращаю считать, что наше правительство не следует судить, а следует по-тихому удавить за бездарность и головотяпство с необратимыми историческими последствиями. Потому что наше правительство, в свою очередь, считает, что мы люксембуржцы, соседствующие с мирными лихтенштейнцами из хореографического кружка НАТО и на елку мы любим марципан.

Опять же, исключительно по своевременности принятого к сведению пожелания в форме тяжелой укоризны, я полностью перекрыл кислород себе в: антисемитизме, что нелегко, глядя на руководителей, лидеров и председателей заведующих российской, скажем, политикой и культурой. Я теперь не антисемит и евреев люблю, особенно поющих «Русское поле» и особенно во главе глав зондеркоманд и избранных средств массовой информации, особенно России. И напротив после одергивания со стороны отдельных товарищей я творчески отказался от злокачественной русофобии тута, на родине предков беспрецедентного меня, и с обожанием смотрю на свежекрашенных выкрестов во что не попадя, орлиноглазых афульских активистов «Выбора России» имени малых предприятий и при встрече христосуюсь со всеми приезжающими сюда большими русскими писателями Солоухиным и астафьевыми. Не говоря о малых. И с Ильей Глазуновым мы просто обмениваемся коротким «Зиг хайль, боярин!», встречаясь на углу Агриппас и Кинг Джордж, и заглядываем друг другу в глаз.

Именно в силу моей толерантности и гибкости ума моих советников-советчиков врачей в моем творчестве засияли особыми красками картины: выделки блюм и сляб; запущенное прямо беда такая! дело с меломеханикой; проблема инвалидов Шипки. С инвалидами Шипки пришлось особенно повозиться они буквально все забыли о генерале Скобелеве, как живом. Эх, ветераны!..

И еще удаются мне высокомоихудожественные произведения мне, поелику я метко наблюдаю гущу жизни я всюду с моим народом, деться от него совершенно никуда нет никакой возможности. Я сижу в гуще жизни, облепленный ею с ног до головы моей. И оттуда живописую.

И, наконец, я выдаю шедевр на шедевре, благодаря хорошему своему настроению, благодаря славе, почестям и славословию, воздаваемым мне, благодаря меня. Слава у меня такая, что я практически могу позволить себе работать почти бесплатно писателем все 23 часа в сутки, ни в чем себе не отказывая. (Час на медитацию, пока порох в пороховницах.) 150 шекелей прописью за строчку в выписываемом мне чеке в год. Меня практически все узнают на улице, в бане и спрашивают, что случилось. Правда, в последнее время я стал совершенно неузнаваем, но все говорят, что это скоро пройдет. Совсем. И что сохранюсь в их сердцах совсем, т.е. каким я был при жизни: горящий вид, добрый изнутри, пиджак с предыдущего материально обеспеченного рано ушедшего, во рту поваренная книга. Караул полицейских по бокам. «А пусть мой прах четыре капитана...» так это, чтоб я не беспокоился. Будут тебе, Мишка, четыре капитана говорят мне, навещая меня, друзья. И дарят всякие дорогие моему сердцу мелочи дом обставлен: стул и даже кресло на токе двухфазном, подушки кислородные, в доме домовито пахнет кутьей. Многие предлагают уже сейчас сидеть шиву. Азкара идет каждый вечер, полный аншлаг, полно именитых гостей и послов, не успеваю крахмалить тахрихим. Получаю премии беспрерывно: купил автокардиостимулятор в приз прикроватный поильничек. Купил в кредит, если что представляю, как там обхохочутся... Если что.

А славословят меня, как правило, безудержно правда, за глаза. За правый глаз славословят. Хорошо смотрит еще, говорят сиделки. Вот в двух-трех тезисах и коленцах то, что обеспечивает духовное, моральное и почти физическое присутствие в миру моего гения и нескольких моих недюжинных талантов. Если преодолеть врожденную застенчивость и деликатность развернутым ответом. И, пользуясь случаем, еще вот что.

Дорогие мои эпигоны, плеяда, одним словом! Помните, я еще при жизни твердо обещал поделиться с вами секретами своего недюжинного литмастерства? Сейчас, когда меня нет и не будет, слава Богу, среди вас никогда, делюсь: приемли равнодушно. И еще: учиться, учиться и еще раз учиться. Ни в коем случае не работать.

 


Окна (Тель-Авив). 1994. 24 марта. С. 32.

 

 

Система Orphus