В ИЗРАИЛЬ И ОБРАТНО
О поездке в Израиль, Иерусалиме и встрече с М. Генделевым рассказывает его друг, замечательный писатель В. Аксенов (1932-2009).
Нынешнему поколению человечества, по всей вероятности, предстоит жить на фоне террора и антитеррора. В самой этой ситуации в историческом плане, по сути дела, нет ничего нового. Испокон веков на людей совершали набеги демоны злодеяний. В те времена, когда стало развиваться дальнее плавание, возникло и беспредельное пиратство. Далеко не всем парусникам удавалось благополучно пересечь океан. Тем не менее они всё плыли и плыли. В XX веке возникла угроза фашистских и коммунистических диктатур. Далеко не всем странам удалось благополучно пересечь это столетие. Тем не менее они всё жили и жили.
В истории есть примеры и глубоко пессимистического характера. Российской империи пришлось испытать полстолетия массового террора, исходящего от революционных групп. Мишенями тех бомбистов и пистолетчиков стало руководство страны – от жандармов до министров, премьеров, князей и императоров. В результате правящий класс был охвачен деморализующим страхом, что и привело к крушению империи.
Ныне мишенями идеологического и религиозного терроризма стало все население цивилизованных стран. В течение веков развитые страны, принадлежащие в основном к христианской цивилизации, изобрели и произвели такое количество убивающих средств, что было бы странно, если бы этими достижениями не воспользовались наши враги. Ни у кого нет сомнения, что главной целью современных чудовищ является порождение массового страха, деградации, безволия и в конечном счете коллапса всех защитных механизмов, как силовых, так и психологических. В этой ситуации есть и пугающая новизна, потому что мы не видим врага. Мы не имеем права в каждом смуглом человеке подозревать чудовище. В Северной Ирландии, где несколько лет назад взорвали большой торговый центр, обошлось без брюнетов. Леденящая новизна нынешней ситуации заключается в том, что под прикрытием ислама возникла концепция одиночных самоубийств ради массовых убийств всех без разбора. Значит, лидеры террора толкают нас к тому, чтобы мы под действием страха забыли о христианской нравственности, – иными словами, к хаотической деградации.
Моделью этой ситуации вроде должен был стать Израиль. В начале интифады, когда чуть ли не каждую неделю шахиды взрывали пассажирские автобусы, рынки, рестораны и дискотеки, страна была, кажется, на грани массовой паники. Во всяком случае, один мой израильский друг сказал мне в телефонном разговоре: «Мы все здесь пребываем в глубочайшей депрессии. Похоже на то, что наша утопия рушится». Я был там до этого в 1993 и 1995 годах и не заметил никакого упадка. Напротив, страна звучала на мажорной ноте. Представить себе крах этого молодого общества, своим существованием опровергающего мрак холокоста, было невыносимо.
В декабре 2003-го, под Рождество, я приехал туда снова в составе делегации русских писателей, приглашенных Еврейским агентством в России. За семь дней мы побывали в Иерусалиме, Тель-Авиве, на Мертвом море и в пустыне Негев. Несмотря на тягостные предположения, я не увидел нигде ни уныния, ни страха.
В тени огромных, взращенных посреди пустыни баобабов и пальм мирно процветает кибуц. «Нет, нам охрана не нужна,– отвечает нам наш гид-кибуцник, – мы все служили в армии и владеем всеми видами стрелкового оружия». На военно-воздушной базе Неватим мы наблюдали посадку трех ультрасовременных F16-M и через пятнадцать минут познакомились с их юными пилотами высшего класса; помимо других превосходных качеств, эти top-guns поражают интеллектуальной уравновешенностью, а ведь одно их звено способно вывести из строя целую армию.
Ко дню нашего приезда в стране уже около двух месяцев не было терактов. Иной раз нам казалось, что израильтяне как бы стараются в полной мере насладиться этой передышкой, не упустить ни одного момента псевдонормальности. Теракт произошел на третий день. Мы сидели вечером на террасе в доме одного из спонсоров нашей поездки. Найман рассказывал свои забавные истории. Аксенов ему подыгрывал. Битов бросал весомые реплики. Попов Валерий играл роль смутьяна. Улицкая мирно улыбалась. Хозяин поговорил с кем-то на иврите по мобильнику, потом включился в обмен острот, завел весьма почтенный одесский анекдот и, только досказав его до конца (еврей никогда не даст пропасть ни одному анекдоту), сказал: «Господа, должен вас огорчить. Полчаса назад был теракт на Центральной автобусной станции. Погибли пять человек, пятнадцать ранены».
На обратном пути я внимательно разглядывал улицы и набережную Тель-Авива. На них ничего особенного не происходило, жизнь продолжалась в прежнем режиме. Силовые структуры, разумеется, уже действовали по заведенному распорядку: точечные удары и прочие акции возмездия.
Ответ Израиля на угрозы непрекращающейся десятилетиями войны: жить полнокровной жизнью, несмотря на постоянные кровопускания.
Нам в Российской Федерации все еще кажется, что мы живем в мирное время. Это самообман, возникающий в связи с гигантскими пространствами страны и числом населения, в 21 раз превышающим число израильтян. Между тем, если собрать все злодеяния, что произошли только за последний год – Кисловодск, Пятигорск, Майкоп, Владикавказ, Дагестан, Тушино, Тверская, «Националь», московское метро,– и спроецировать это, скажем, на параметры Израиля, тогда и нам, как говорится, мало не покажется.
Эта война, или, так скажем, немирный мир, имеет лишь косвенное отношение к тому, что называется «антитеррористической операцией» в Чечне. Мы должны признать, что не знаем, откуда приходят призраки и как они передвигаются по улицам наших городов. Хваленый спецназ ФСБ оказывается несостоятельным. Публика может почувствовать себя беззащитной. Во время обычной войны перед налетом авиации она прячется в бомбоубежищах.
Сейчас нет бомбоубежищ, а появись они, до них в этих случаях не добежишь. И все-таки люди должны не только полагаться на правительство, нужно и самим озаботиться своей безопасностью.
Ради сохранения наших нравственности и достоинства нам следует согласиться с предположением, что шахиды внешне ничем не отличаются от нас, то есть являются как бы невидимками. У них есть только один уязвимый признак – это запах. Мы не можем узнать запах взрывчатки, однако его могут запросто уловить ноздри собаки. Тренированным на взрывчатку собакам должен быть разрешен допуск в метро, в автобусы, в места массовых зрелищ. Впоследствии, быть может, собачий нюх заменят технологические устройства, но пока что в поисках «приемов от лома» не нужно отмахиваться от помощи собаки, этого самого верного, если не единственного на Земле нашего друга.
Что касается людей, то им нужно осознать специфику «немирного мира» и самих себя не как гонимой массы, а как постоянных участников мирного сопротивления, то есть ежедневной полнокровной жизни. Это ощущение, как показывает исторический опыт, отстраняет страхи и вызывает особого рода сопротивленческий подъем.
В этом контексте не могу не вспомнить стихи молодого американского поэта Ивана Трунина. Незадолго до безвременной кончины он посетил Израиль и своим поэтическим чутьем уловил сдержанный пафос этой страны. Вот несколько строк из его поэмы «Citizens of war» («Граждане войны») в переводе Михаила Генделева:
…молодые парни
хлебнули войны,
их война в их глазах,
я вижу спокойную уверенность опыта…
…И вот именно здесь
я вновь чувствую, что это все не игрушки,
что не сегодня завтра отвечать придется по полной,
то есть Ветхозаветной мере…
ИЗ РОМАНА «ЖЕЛТОК ЯЙЦА»
Долина
Старшой Иерусалимского караула
Не любил в Гефсиманах ночных облав.
Как всегда, ни зги не видать, думал он уныло,
Спускаясь с холма средь камней и дубрав.
Там, где сейчас проносится окружная дорога,
В те времена неумолчно и ровно шумел Кедрон.
В этой темени не успеешь и позвать на подмогу,
Бритый по-римски злился центурион.
Там, где стоянка нынче запрещена,
С камня на камень перепрыгивали факелы.
Дождется ли меня к утру жена?
Не сбежит ли тот с тридцатью серебряными сиклями?
В городе, ей-ей, не будет порядка,
Пока в Гефсиманах кучкуются хиппи и прочий сброд,
Пока они там ночуют в садах и в грядках,
Пока в шалашах и пещерах этот немытый народ
Внимает истинам, что вещает всяческий сумасброд.
Как мы его сможем идентифицировать?
Нет ни снимка, ни отпечатка, только словесный портрет.
Как у каждого из нас, всего лишь два глаза, не четыре.
Богочеловек без особых примет.
Факелы обтекают надгробные глыбы!
Собираются в кострище у входа в грот.
Когда опознаете, целуйте в губы!
Поняли задание, Искариот?
Мне всегда раньше представлялось, что Гефсиманский сад стоит на вершине, склон крутого холма обращен в пространство, подобно астероиду, звезды не только сверху, но как бы и сбоку; чтобы удержаться на камне, надо обладать особым притяжением или не обладать никаким.
Оказалось, что сад лежит в низине, у подножия Масличной горы. Через ограду видны оливковые деревья, невероятные по старости, по толщине и искореженности, будто сами перенесли крестную муку, но шелестящие обычной оливовой листвой. У ворот никого не было, только на раскладном стульчике сидел средних лет араб в «окопном плаще» с погончиками и с клетчатой куфией вокруг головы; ни дать ни взять товарищ Арафат! Он добродушно мне кивнул и сказал: «Перерыв. Приходите через час, сэр».
Я пошел вверх на Елеон по крутой и узкой асфальтовой дороге, мимо высоких стен миссии Русской Православной Екклезиастической церкви и женского монастыря Святой Марии Магдалины; поднимались кресты и кипарисы, с каждой новой площадки открывался расширяющийся вид на Иерусалим. От крепостных стен в долину пересохшего ныне Кедрона спускались террасы древнейших еврейских могил. В ту самую долину Иосафатскую, куда из замурованных ныне Золотых ворот спустится Мессия и где восстанут мертвые.
Дорога выходит к гостинице «Семь арок». Там кто-то режется в теннис. Заботливые бабки разносят комплекты белья. Выгружаются ящики с пивом. Большая смотровая площадка. Внизу, словно луковица среди горохового супа, над всем Старым городом доминирует позолоченный купол Мечети Камня. Вокруг стен кружится трафик: машины с израильскими и арабскими номерами, туристские автобусы, джипы с новым поколением солдат. В автомат-дальнозор видна парящая абстракция, как бы птица с переломанными крыльями, памятник погибшему парашютному десанту 1967 года. Доносится какой-то рок-н-ролл, крики арабских мальчишек, продающих сувениры. Момент пытается перекрыть внемоментное, но в следующий момент этот момент захлестывает странное ликующее чувство. Вся огромная долина то ли звучит, как симфония, то ли соединяется в непроизносимой фразе, как некая антитеза гробу. Еще один момент, и все пролетает мимо.
Пока арестованного вели к синедриону,
Старшой несколько раз оглядывался из-за плеча.
Влекомый и побиваемый издавал сильные стоны.
Быть ему завтра добычей палача!
Если ты Бог, то зачем так по-человечески?
Почему ты не вспыхнешь сразу полусотней глаз?
Почему не взъяришься вроде чудищ греческих,
Медью крыльев не прогремишь, не напугаешь нас?
Руку протяни, извлеки из Времени
Какой-нибудь леденящий минус, испепеляющий плюс,
Чудо какого-нибудь лития или кремния,
Я первый тогда на колени свалюсь!
Ей-ей, ты стонешь слишком по-человечески,
Ничем не защищаешься от наглых ребят.
Ну позволь нам предстать не столь палачески,
Дай поверить в тебя!
Ветер с дымом летит над отечеством,
Только он лишь ласкает Его, волосы теребя.
Стена
На ночь глядя в январе прилетаешь из Москвы в аэропорт Бен-Гурион. Поздний закат. Светящиеся панно автомобильных агентств. Черные контуры пальм. Похоже на прилеты в Лос-Анджелес: близость моря и прохладный ветер из пустыни. Беру «фиатик» в вороватом агентстве «Трифти» и рулю в сгущающуюся темноту и поднимающиеся горы.
Около полуночи мы с Мишей Генделевым подходим к стенам Старого Иерусалима. Мусульманский мир здесь не без оснований предъявляет права на недвижимость: после двух с половиной тысячелетий разрушений данные стены построены в XVI веке Сулейманом Великолепным. Армянский квартал: каменные дворики, свет из-за решеток, лунные отпечатки. Арабский квартал: железные жалюзи лавок, мультипликация бесчисленных кошек, ручейки каких-то жидкостей, всегда ли невинных. Греческий квартал: несколько старых европейских гостиниц, в них жили и Гоголь, и Бунин. Еврейский квартал, в котором жизнь воскресла только после 1967 года: розовый камень и стекло, новоисторическая архитектура, в экстерьерах которой обнаруживаются вдруг то древняя арка, то карьер культурного слоя и в нем римская улица с колоннадой.
По лестницам и под арками выходим на неожиданную в этой тесноте большую, продуваемую ветром площадь, где там и сям трепещут скопления пламеньков и одиночные свечи. Освещенная прожектором, мощно вылепляется кладка Второго Храма, Стена Плача, к которой в слезах подошли неслезливые десантники 1967 года, той войны, что была триумфом и для нас в СССР, ибо там получил по зубам наш непобедимый коммунизм. Миша говорит: «Вот сейчас то, что в тебе есть еврейского, вернулось восвояси».
Прижимаю обе ладони к камню. Где ты, мое еврейство, все эти Гинзбурги и Рабиновичи, ашкенази польских, литовских и балтийских городов, едва ли не потерявшие свой «завет» среди гойских войн, революций и контрреволюций? Падали ли мы ниц перед Неопалимой Купиной? Шли ли за Моисеем, ведомым «столпом облачным» в пустынные дни, «столпом огненным» в пустынные ночи? Вкушали ли от Манны Небесной? Раздвигалось ли перед нами Красное море? Бились ли с амаликитянами? Содрогались ли перед Синай-горой от трубных звуков, дыма и колебания? Искушались ли золотым тельцом? Подступали ль к Иерихону?
Пресечение течения воды сродни пресечению времени.
Остановка мгновения жизни перед мгновеньем конца.
Фараона Первая Конная приподнимается в стремени,
И на пиках вздымается тело камикадзе-гонца.
Гром колес за спиной, перед нами морская пучина.
Мощный ветер с Востока, неверие наше рассей!
Тот, кто верит в Творца, не убоится почина!
И со старческой мощью стал в воду входить Моисей.
Расступается море, и толпы спускаются в прорву.
Голубой коридор непомерно глубок и высок.
И судьба, и поклажа, все поделено поровну.
Фараонской пощады не жди, и открыт для раненья висок.
Мы проходим по дну, перед нами фантомы и миги,
Что зарылись здесь в ил на исходе Судного дня.
Не пошлет ли за нами египетский вождь свои колымаги,
Не откроется ль нам на пути темная западня?
Волны ходят по краю синеющей охры,
Разворачивается в небе грома раскат,
И взирают на нас из-за стен красноморских
Сонмы чудищ морских, и акула, и скат.
Что уж говорить о себе самом с моей рязанщиной и богемщиной, со всеми еврейскими анекдотами, которые нашу братию окружали, с нашим тяготением к Западу, с космополитизмом литературных вкусов; ночевало ли где-нибудь там рядом мое «еврейство»? Желтая звезда гетто, символ юдоли, вызывала судорогу униженности, подъем сострадания, стыд бессилия, и только Израиль сменил ее цвет на непреклонность голубого с белым.
Блуждая с бывшим магнитогорским артистом Женей Терлецким вдоль берега Мертвого моря, я видел над красновато-бурой пустыней военные флагштоки и под ними веселых солдат Армии Обороны. Однажды, из-за бугра, прямо над нашими головами явились четыре перехватчика и мгновенно, разойдясь парами, зареактивились в поднебесье. Больше уж никогда не позволим вести народ миллионами на молчаливый убой.
Примерно такое же чувство возникало у меня и по отношению к моей «русскости» в августе 1991 года и в августе 1993-го, когда я отмечал свой 61-й день рождения, двигаясь в «демократической колонне» от Арбата к Москве-реке.
Облака летят по темному небу. На площади и на стенах стоят караулы автоматчиков, высокие парни в лиловых беретах, дивизия «Гелави». Слышно, как некоторые из них обмениваются русскими хохмами: новые израильтяне из СНГ Группами проходят хасиды с развевающимися косичками, «книжники и фарисеи», вышедшие из еврейских гетто, где их отцов и матерей подвергали распятию титаны Валгаллы. Черными шляпами, чулками и пейсами обособляясь от всех, они несут в себе мечту о Мессии, говорящем на идиш.
Снова мусульманский квартал, где испокон веков в базарные часы торгуют всем, чем угодно, на ассарии, драхмы, дидрахмы, статиры и динарии, а также на израильские шекели и по кредитным карточкам на любую валюту.
Базар
Чем торговали тогда на базаре в Иерусалиме?
В продаже были мята, тмин и анис,
Свежие голуби и те, которых только что засолили,
Немало фруктов, включая и ананас.
Тот же товар и сейчас лежит на Долорозо,
Как в тот день, когда Иисуса вели на холм,
Бобы и фасоль предлагают арабы и друзы,
Россыпи ювелирной чеканки и латунный хлам.
У подвешенной тушки барана оставлен фривольный хвостик.
Восьмая станция, Христос спотыкается в неровный час.
Вмятину от его руки на стене созерцает турист-агностик
Трудно не верить, ей-ей, она горяча и сейчас.
Тут на углу магазин радиоаппаратуры.
Разве Он мог не слышать нынешних электронных сирен?
Если ты – Бог, извлеки из невидимой апертуры
Экран с говорящим диктором Си-Эн-Эн!
И тут же новая слава грянет:
Ведь народ-то сообразительный, не дубы, не пни!
Голову под кнуты и плечо под крест подставляет Киринеянин,
А толпа заходится: Распни! Распни!
По туристской дороге Он идет под проклятиями,
Приближается череп горы и конец,
А за ним с уважением торгует распятиями
И Христами по дереву сувенирный купец.
Экскурсия
Перед открытием к воротам Гефсиманского сада подъехали два фургона, груженных христианскими сувенирами, изготовленными на «территориях». Две большие группы ждали поблизости, в одной из них гид говорил по-русски. Араб в плаще с погончиками и в куфии подошел ко мне и завязал разговор. Оказалось, что он хорошо знает Вашингтон, его брат держит там ресторан на Калверт, прямо за мостом Дюка Эллингтона. Хотите, я вам тут все покажу? Нет, нет, спасибо, я бы лучше один. Ворота открылись, и в сад вошла толпа, числом, должно быть, не менее, чем та, что пришла в ту ночь за Иисусом. Фред – так представился мой собеседник – оказался рядом со мной и стал объяснять по-английски: «Этим маслинам больше двух тысяч лет, но они до сих пор плодоносят». Был серый, но бодрый январский день, толпа оживленно заходила в храм, воздвигнутый над камнем, на котором скорбел Иисус. В храме Фред на несколько минут отдалился, очевидно для того, чтобы дать мне сосредоточиться. Я попытался. Рядом приглушенно звучали немецкий и русский гиды. В глубине несколько голосов нежно запели что-то на неземном языке. Я оглянулся: там стояла тесно группа японских католических монашек.
После храма Фред показал мне дорогу в пещеру, где Господь был взят ночным караулом. С тем же успехом я и сам бы эту пещеру нашел на туристском маршруте. Там пожилой доминиканец читал Святую книгу. Свет обильный спадал со стен из тонких длинных трубок. Старшой того ночного караула мечтал, быть может, о такой подсветке: не пришлось бы прибегать к не очень чистой мере опознания.
Подоспела новая туристская волна, мы поднялись наверх, чтобы тут же снова спуститься, на этот раз в Храм Вознесения Богородицы. Там уже молились японки, и все входящие энергично покупали крестики и четки, чтобы освятить у алтаря. Я подумал, что этот туристский бизнес в Гефсимании отнюдь не святотатство, но лишь ребяческая возня у подножия гигантского столба света. Царь Небесный! Снова пришла какая-то мимолетная экзальтация, может быть, сродни той, что вызывали у себя теософы, только мгновенная. Мне показалось, что это редкое чувство возникло не вопреки туристским толпам, но не без их помощи. Быть может, если каждого спросить, каждый бы и ответил: да, пролетело что-то неназываемое.
Фред оказался интересным собеседником. По дороге к арабской слободе, где я оставил свой «фиат», он говорил: «Мы все здесь можем жить в мире. Особенно мы с евреями. У нас хоть и разные матери, но один отец. Наши храмы стоят дверь в дверь. В Пещере Патриархов мы часто молимся вместе. Им только надо признать, что и мы, и они – ханаане. Они уходили и приходили, а мы, другое ханаанское племя, никуда отсюда не уходили, пережили всех завоевателей». – «Это для меня ново», – сказал я.
Мясистый нос Фреда – на самом деле его имя, конечно, Халид Максуд или что-нибудь в этом роде – покачивался доверительно, однако хитроватые, тяжеловатые глаза вроде бы совсем не покачивались вслед за носом. «Хотите, Василий, я покажу вам Вифлеем? Это совсем недалеко отсюда». – «А нас там камнями не забросают?» – спросил я.
«Со мной вы в полной безопасности, – сказал он и вздохнул. – Эти камни! Что делать, религиозная традиция». Он снова покивал носом. «Это идет от ритуала «хаджи» в Мекке. Забрасывание камнями нечистой силы».
Признаться, этот аспект «интифады» был мне неведом.
«Значит, сыновья Агари считают сыновей Сарры нечистой силой?»
«Это не совсем так. Все слишком сложно».
Он посмотрел искоса каким-то странным оценивающим взглядом. Что это он так ко мне привязался?
«Ведь вы христианин, Василий? Христианам нужно знать, что Магомет был предсказан Иисусом, которого мы называем Иса, но вообще-то он существовал задолго до возникновения рода людского в виде светящейся точки».
«Как это прекрасно, – сказал я. – Религии вообще прекрасны, хотя в иных интерпретациях есть нечто чудовищное».
«Ислам прекрасен!» – тут же вставил он.
«Воистину прекрасен! – подтвердил я.– Дивные записи, восхитительная литература! Великолепные образы, чеканный медный фон! Демоны и ангелы опускаются и взлетают. Вздымается чудовищный Даджжал. Завывают джинны и шайтаны. Поют пэри и гурии. Самое прекрасное, что после ночи утех гурии восстанавливают свою девственность».
Нос его более не покачивался. Затвердев, он торчал в сторону. Губастая улыбка образовала подобие цветка.
Сто четырнадцать сур вы найдете в Коране;
Жития поздних пророков, Кисас Аль-Анбийя.
Жизни путь протоптав, упокоишься, путник, в Джанне
Иль в Джаханнам падешь, вопия и бия
Свою грудь и башку, что не понял Пророка,
Что не бросил на ветошь ожидаемой мзды,
Всуе стих бормотал, не предвидел до срока
Прожигающий светоч, путник удаленной звезды.
На вершине холма, под чинарой, над Иосафатской долиной наглым рекламным пятнышком появился мой «фиатик». «А что вы думаете о Салмане Рушди, мой друг Халид Максуд?»
Странный взгляд, в нем читается вроде бы дружеское вдумчивое выражение и в то же время сквозит какое-то подозрение, интенсивная прикидка: что, мол, весит этот человек, стоит ли его брать в заложники? В такой комбинации современный человек, конечно, склонен принимать негативную часть впечатления за истинное, позитивную – за лицемерие.
«Вы почти угадали мое имя, Василий. Меня зовут Шуайб Салих Айуб».
«Ну что ж, я очень рад был с вами познакомиться. Давайте пожмем друг другу руки, и в дальний путь, на долгие года!»
Он попридержал меня за локоть. На Святой земле не нужно так спешить. Посмотрите, дымка разошлась, и стал виден Вифлеем. Торопитесь на встречу с другом? Хорошо, давайте хотя бы поднимемся на вершину Елеона, в часовню Вознесения Христа. В машине Фред покашливает. Что касается Салмана Рушди, то он не восхищается приговором Хомейни, но понимает чувства имама. Как вы их понимаете? Их можно только однозначно понять. Однако вы же не думаете, что он слуга Сатаны, хоть и написал «Сатанинские суры»? Послушайте, если вы написали что-то оскорбительное для миллионов, разве это не святотатство? Да, но для других миллионов это только артистические штучки. Значит, вы не понимаете наших чувств? Я, может быть, понимаю эти чувства, но не понимаю свирепых выводов. Я вижу, вы много думали на эту тему? Нет, не так уж и много.
По крутым улочкам мы едем к вершине. Вся гора покрыта арабскими поселками. Добротные дома, как до войны в Абхазии, машины, телевизионные антенны, запах жареного мяса и чеснока, бытовые голоса, смех. Стоящие на углах мужчины оборачиваются на наш автомобиль: израильские номера, видно, здесь не частые гости. Паркинг на вершине битком забит. Фред показывает мне вход в маленькую часовню под крестом. Дверь в дверь с ней располагается другая часовня, под полумесяцем. В невежестве своем не знаю, откуда взялось в исламе изображение молодой луны. Быть может, она сопутствовала Магомету во время «ночных путешествий» в Иерусалим? В Коране масса космоса. Хочу об этом спросить у Фреда, но его нет. Исчез. Затянут в «черную дыру» хозяином Салмана Рушди?
Вхожу в часовню. Пусто. Голые, бедно покрашенные стены. На полу камень с глубоким отпечатком человеческой ступни.
Апокрифы перед тобой или каноны?
Горячим камень был или ступня прожгла
Гранита ткань? В пространстве опаленном
Ты видишь тень блаженного жезла.
К нему, забыв про муки гравитаций
И про сапог, крушащий хрящ крестца,
Христос возносится. Рави, Рави! Всех станций
Трагедия отходит в Дом Отца.
Становлюсь на колени и кладу руки на камень. Несколько моментов сливаются с сильным волнением. Потом две тени падают от дверей часовни на пол. Я поднимаю голову и вижу двух мрачных арабских парней, не хватает только «калашей» на груди. Ну вот, как в кино. Даже сильнее, чем в кино. Гораздо сильнее, чем в кино. Кино – это кино, а тут реальность. Реальность? Интересно, соберет ли университет денег на выкуп?
Парни щелкают пальцами и говорят что-то про деньги. Сколько? 10 шекелей, то есть 3.30 по-нашему. Даю пятерку. Сдачи не надо. Возьмите билет, говорят они на прощание.
Машина стоит на месте. Фреда не видно. Ну вот, наконец-то смогу спуститься к Старому городу в одиночестве. Тут он поднимается меж машин. Оказывается, сидел на своем раскладном стульчике, который у него, очевидно, помещается в кармане плаща. Какое-то невысказанное страдание читается в чертах. «Как тяжело», – вздыхает он. Что случилось, Фред-батоно? Как что случилось? Цены растут, семья растет. Наши клерикалы запрещают пользоваться противозачаточными средствами. Сколь у вас жен, Фред? Официально две. А фактически? Он вздыхает с полным прискорбием: а фактически – три! Вся проблема, очевидно, в третьей. Мы садимся в «фиат».
Граница между еврейской и арабской частями Иерусалима особенно бывает отчетливой во время Шабада. С одной стороны пустые чистые улицы, с другой – колготение автобусной станции, большие крикливые семьи приезжают и отъезжают. Если вы больше никуда не хотите, то я здесь, пожалуй, выйду. «Фиат» останавливается. Фред еще раз тяжело вздыхает, показывает пальцем, похожим на посох. Видите на израильской стороне следы пуль? Тут в июне 1967-го сидели их снайперы, а там, за стенами Старого города, сидели наши снайперы. Перестрелка продолжалась бесконечно, пока вон на той, соседней крыше не появилась соблазнительная девица в бикини. Наши ребята никогда прежде не видели в городе голых женщин. Они все выскочили на стены и были мгновенно убиты. Вот такая история. Как вы сказали: Юдифь? Кто же тогда Олоферн? Вот именно, кто же тогда был Олоферном в 1967 году? Ну что ж, я пойду, а сам сидит, даже не берется за ручку двери, повисает баклажанный нос, оливковые глаза прикрываются набухшими веками, ну что ж, я пойду, пожалуй, а сам не двигается.
Тут наконец до меня доходит неуклюжесть всей ситуации. Он просто профессиональный гид, вот в чем дело, иначе что бы ему было делать у Гефсиманского сада. Ждал клиентов, а они не пришли. То, что я принимал за светские отношения, было просто попыткой закадрить хотя бы вот этого данного одиночку в мятой шляпе. Разговор, однако, пошел не совсем в русле туризма, и сейчас он мучается: как сохранить достоинство и не уйти без денег?
Сколько я вам должен, Фред, и он тут же отвечает – 150 шекелей. Но это слишком много, ведь я не собирался нанимать гида и я, батоно, не богат. Он кивает, я понимаю, все это очень embarrasing, мы говорили по-дружески, но, ну хорошо, дайте 130, но я вытаскиваю лишь сотенную банкноту, ну вот все, и больше ничего, ну дайте хотя бы еще 20, ну нет уж, Фред, всего хорошего.
Он пересекает «зеленую линию», на той стороне оборачивается и разводит руками: что делать, цены растут, третья жена постоянно рожает, клерикалы запрещают противозачаточные средства, все остальные вопросы второстепенны.
Храм
Зазубрины на плитах улицы Долорозо
И по всему арабскому кварталу,
Их выбили для конницы Пилата,
Чтобы копыта не скользили.
Так тут, во всяком случае, считают,
И ровным счетом нет причин не верить,
Как нет причин не верить в то, что грозы
Не изменились здесь, и молнии блистали,
И свет свой фосфорический в долину лили
Все так же, отражаясь в римских латах,
Как нынче в крышах и боках автомобилей,
А облака под ветром нынче так же тают,
Как в мире том, где царствовал Тиберий,
В ту ночь, среди небесных изобилий.
В отличие от главной мусульманской святыни, мечети Аль-Акса, с ее огромной золотой шапкой, купол Храма Гроба Господня теряется среди иерусалимских крыш. Виа Долорозо, то есть Крестный Путь, тоже не всегда различима в лабиринте старого базара. Наконец, после расспросов, проходишь через каменную калитку и попадаешь на небольшую площадь, выложенную древними плитами с зазубринами. Перед тобой двери храма, в них стоят армянский и греческий священники. Проходят черные бенедиктинцы и серые капуцины. У всех христианских церквей, включая русскую, здесь есть свои притворы.
Высокие, темные своды. Храм накрыл сердце христианского мира: Голгофу, камень умащения Тела Христова, склеп, предоставленный усопшему Христу Иосифом Аримафейским. Все это украшено сейчас бронзой, лампадами, фресками, новыми и старыми, но все это – то самое. Тебя охватывает то особое чувство, которое выражается словом «благоговение». Чего в нем больше: сознания собственного ничтожества, страха перед тайной или попытки высшей любви?
Входят и растекаются большие толпы. Как их назовешь: паломники или туристы? Вытягиваются очереди. Оказывается, можно, согнувшись, пробраться в склеп и освятить там крестик. Люди опускаются на колени, шепчут молитвы. Суетливый гид драматически восклицает: «Господа, подумайте о других, не задерживайтесь! У нас сегодня огромная группа!»
Можно также приложиться к камню, на котором женщины умащивали тело Христа после снятия с креста. Гиды на разных языках поясняют, что каждое утро этот камень покрывают тем же составом благовоний. Можно подняться и на Голгофу по узкой лесенке мимо прикрытого стеклом куска скалы, расколотого молнией в момент смерти Господа.
Чтобы представить себе реальную, тех времен, высоту Лысой горы, надо спуститься по лестницам в подвалы храма и оглянуться на череду арок. Гора была высока, и Он поднимал по ней крест в самое пекло. На дне находятся так называемые «цисцерны», древние резервуары воды. Именно в них паломники из свиты византийской императрицы Елены нашли тот самый крест, сколоченный из трех сортов дерева. Там, возле цистерн, монахи, подвязанные веревками, гулкими голосами читают латинские молитвы.
Возвращаешься на главный этаж и стоишь у золоченого шатра в многоязычной толпе. Мельтешение вокруг не раздражает и не сбивает благоговения. Некий гид, проходя мимо, с некоторой долей профессиональной небрежности поясняет, что шатер прикрывает место, откуда Богородица взирала на муки Сына.
Наконец решаешься и поднимаешься к подножию креста. Там слышится речитатив как будто бы неземной. «Вага Нуси Иэсу Кирисуто, – возглашает группа японских монашек. – Господи наш Иисус Христос! Вага тамасии во сукуитамаэ! Спаси наши души!» Вся эта дюжина женщин мала ростом, согбенна и кривобока, но на их лицах такой свет, что кажется, будто души уже спасены.
«Язычники несут свой крест по виа Долорозо»,
Так написал израильский поэт.
Стихом ли воспарит иль разольется прозой
Всех религий суверенитет –
Не важно, и вот эта драма
Гвоздей и жил, а также и копья подвздошная игра,
Разыграна в потомстве Авраама
Без помощи чернил имаскара.
Здесь озаряется и меркнет панорама,
Но возжигаются небесные огни
На страшной высоте, в зените прямо.
«Или! Или! Лама Савахфани!»
Молчание, неясных звуков гамма,
И вновь молчанье. Боже сохрани!
Старшой караула, сторонник идей
Скорей позитивных, вздохнул у ограды:
Он был правовернейший иудей,
А мы, остальные, евреи, арабы, русские
и американцы – пока еще лицемеры и гады!
