Ленинград

Лев Лурье

КАК НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ ПОБЕДИЛ
ПЛОЩАДЬ ПРОЛЕТАРСКОЙ ДИКТАТУРЫ

 

 

Известный историк и журналист Л. Лурье рассказывает в этой статье о ленинградском культурном поколении «семидесятников» – поколении М. Генделева.




 

В 1947 году немец Карл Мангейм написал статью, положившую начало новой отрасли социологии – теории сверстнических групп. Мангейм различал три уровня специфической близости, связанной с годом рождения. Первый – демографический – родившиеся более или менее в один год. Второй – одногодки из одной страны и одного социального класса. И, наконец, третий уровень – сверстники, благодаря которым поколение остается в истории – открыватели новых путей.

Тихое течение западной жизни, где матчиш сменяет танго, new wave – disco, лейбористы – консерваторов без особых последствий, сводит изучение поколенческих трупп к истории молодежной контркультуры. И значение работы Мангейма, вытекавшее из неблагополучия Германии 1947 года, было подорвано Аденауэром – Эрхардтом – Колем, при которых было реализовано тихое стремление немца унавоживать свой садик. Для Германия Мангейм оказался не слишком актуален.

Если бы Мангейм родился на других широтах и долготах – его теория была бы убедительнее и крепче.

В России, Турции, Сербии каждое следующее поколение правителей восходит на крови предыдущих: Инженерный замок, младотурки, Карагеоргиевичи. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Поэтому для нас, людей периферии, годы рождения становятся важнейшей частью анкеты, определяющей судьбу. Для них, детей Запада, маркированы социально-культурные роли – католик, протестант, белый, черный, мужчина, женщина. А у нас те, кто родился в 1890-х или в 1920-х, самим фактом рождения подставили голову под такие события, когда ни конфессия, ни пол не имели ни малейшего значения. В континентальном климате каждые 10 лет государство имеет обыкновение говорить гражданам что-нибудь новенькое. Любили красное – любите трехцветное, крестились двумя перстами – креститесь тремя. Понятно, что Мангейм тоже пережил непростые времена: Вильгельм, Веймар, Гитлер, американский пехотинец. Но в России эти изменения являются не ужасным катаклизмом (как в Германии), а вещью столь же обычной, как смена времен года.

Девять поколений выкинули портреты прошлых кумиров: Николая меняли на Керенского, Керенского на Ленина, Ленина на Сталина, того на Хрущева и т.д. Каждая следующая генерация школьников воспитывалась под новым портретом и с новыми лживыми взрослыми. Такова специфика одной шестой части суши.

Мангейм ввел понятие осевого события, определяющего облик поколения. По-русски – того момента, когда меняют портреты. Поколение возникает, когда в школе висят одни портреты, а в университете – другие. Пятидесятники – это те, у кого в школе над доской висел Иосиф Виссарионович, а в университете Владимир Ильич, постепенно оттесненный Никитой Сергеевичем. Молодые после 1953-го определили на десятилетия уровень развития гражданского общества в России. 1953 и 1956 – годы, которые для истории России не менее важны, чем 1762 или 1917. Это Борис Ельцин, Михаил Горбачев, Владимир Буковский, Евгений Евтушенко, Андрей Тарковский. Это те, кто учился в мужских послевоенных школах, но видел «трофейные» кинофильмы, для кого борьба с космополитизмом и реальная поножовщина, любовь к джазу и комсомолу были соединены вместе.

Пятидесятники – старшие братья семидесятников. Обычное сегодня поношение пятидесятников семидесятниками – это не фрейдистская борьба отца с сыном. Скорее – свара со старшим братом, который вел себя гордо, уводил девиц и пренебрегал младшим. Пятидесятники – поколение, вышедшее из холода. Как во французском фильме «Замороженный»: содержались в холодильнике советской власти в ее самый блестящий и самый мрачный период и вдруг вышли на просторы фестиваля молодежи и студентов и запели «А я иду, шагаю по Москве». Удачливее этой когорты в российской истории не сыскать. Разве что шестидесятники ХX века (от Николая Первого – к великим реформам) или нынешние – постперестроечные.

Семидесятники – следующее и куда менее удачливое поколение. Исходя из терминологии Карла Мангейма, определим ленинградских семидесятников как поколенческую группу, состоящую из лиц 1944-1953 годов рождения, объединенных принадлежностью к так называемой «второй культуре» – мощному движению, обладавшему своей идеологией, этикой, эстетикой, экономикой.

«Осевым событием», определившим своеобразие семидесятников и положившим границу между ними и предыдущим поколением, стал 1968 год. И хотя вторжение в Чехословакию сыграло в жизни этой сверстнической группы наибольшую роль, другие явления, так или иначе связанные с этим бурным годом, также имели на неё существенное влияние (рок-музыка, дзэн, теория отчуждения, структурализм, сексуальная революция). Важным, совместно пережитым явлением был детант и появившаяся в связи с ним возможность широкого и неформального общения с западными стажерами.

Каждое поколение формируется в конфликте и взаимодействии по крайней мере с двумя предыдущими – «отцами» и «старшими братьями».

Родители наших героев принадлежали по преимуществу к поколению фронтовиков. У многих из семидесятников официальных отцов не было (при редкости мужчин, переживших войну). Вообще же офицеры, инженеры, научные работники, давшие рождение семидесятникам, как правило, были лишены коммунистической романтики, свойственной многим в предыдущих «поколениях победителей». Над семидесятниками никогда не склонялись «комиссары в пыльных шлемах». Отцы и матери вели трудную жизнь, стали по преимуществу конформистами и стремились отвратить своих детей от любой политики. Они не боролись с режимом, не обожествляли его, а, как могли, с ним уживались. Это отношение было усвоено их потомством и применено в дальнейшем и к советской власти, и к самим родителям. И от той и от этих уйти было в Ленинграде 1970-х практически невозможно.

«Старшие братья» были очень яркой группой, к 1968 году уже сформировавшейся. Для по преимуществу литературоцентрического поколения семидесятников значение имели несколько кружков. Писательский круг, вышедший из ЛИТО 1950-х годов, образовывал две разновидности: те, кто получил официальный статус к 1968-му, и те, кто уже не получит его в ближайшие десятилетия. Успевшие «проскочить» – поэты А. Кушнер, Г. Горбовский, В. Соснора, Я. Гордин, Т. Галушко, Л. Агеев, прозаики А. Битов, В. Попов, В. Голявкин, И. Ефимов и другие. Но они так и не завоевали сколько-нибудь прочных официальных позиций в Ленинградской писательской организации и не могли, а может быть, и не хотели, способствовать социализации следующего поколения. Ситуация «Метрополя», в котором соседствовали В. Аксенов, А. Вознесенский и Б. Ахмадулина с одной стороны и Е. Попов и Вик. Ерофеев с другой, была в Ленинграде невозможна. Между статусными пятидесятниками и семидесятниками сохранялись (за некоторыми исключениями) отношения взаимного холодного непонимания. Старшие пили кофе в «Европейской», младшие – в «Сайгоне». Знаменитый кафетерий на Невском («самое грязное местечко Восточной Европы», как назвал его один американский стажер) сначала был playground семидесятников, а потом превратился в их поколенческое гетто.

Что же касается тех, кто «проскочить» не сумел (или не захотел) – И. Бродского, А. Наймана, Е. Рейна, Д. Бобышева, В. Уфлянда, С. Довлатова, О. Григорьева, В. Марамзина, то и они не имели существенного влияния на семидесятников. В начале 1970-х большинство из них по разным причинам и в разных направлениях разъехались из Ленинграда. К тому же в их среде (и это имело значение для следующего поколения) существовала своя герметически замкнутая субкультура с четким разделением на «свой» – «чужой» (см., например, описание Бродского и Наймана в мемуарной прозе Довлатова и Горбовского), и младшие туда не допускались. Таким же образом обстояло дело среди рок-музыкантов (союз Гребенщикова с Голощекиным или Пожлаковым – представить себе невозможно).

Немного иначе складывались отношения в кругу художников. Там легальная ситуация била много хуже, чем у писателей, и крупнейшие подпольные движения семидесятых – «арефьевцы», «стерлиговцы», группа «Санкт-Петербург» перетекли из шестидесятых в семидесятые, обрастая новыми людьми.

В формировании «второй культуры» важную роль сыграл существенный контраст между временем до и после пражских событий, особенно заметный в Ленинграде. Ленинградское партийное начальство, перенесшее за советское время несколько волн почти поголовных репрессий, отличалось, как известно, особым консерватизмом. При высокой доле людей с высшим образованием, большом количестве вузов (в том числе и гуманитарных), наличии первоклассных общедоступных и частных библиотек, Эрмитажа и еще живых носителей памяти о «серебряном веке» и культурном многообразии 1920-х годов, в городе, по сравнению с Москвой, было чрезвычайно мало издательств, литературных журналов и других мест работы для гуманитариев.

Руководство Союза писателей и Союза художников отличалось еще большим мракобесием, чем партийное и гэбэшное начальство: к середине 1960-х после дела Бродского прием в Союз для молодых людей, выбивавшихся идеологически или эстетически из общей массы, был фактически закрыт. В то же время Ленинград был слишком большим городом для полной и тотальной опеки над всяким подозрительным молодым человеком.

Приход Брежнева к власти вызвал некоторое временное ослабление эстетического контроля: правила игры на 1970-е годы только формировались. У ленинградской молодежи 1960-х годов существовали такие оазисы разрешенного и подконтрольного вольномыслия, как литературный клуб «Дерзание» при Дворце пионеров (оттуда вышли Елены: Шварц, Игнатова, Пудовкина, Викторы: Топоров и Кривулин, Евгений Вензель, Николай Беляк, Геннадий Григорьев, Петр Чейгин, Михаил Гурвич-Яснов, Николай Голь, Лев Лурье), блоковский семинар профессора Д. Е. Максимова на филфаке (Сергей Гречишкин, Александр Лавров), ЛИТО Глеба Семенова, Давида Дара и Татьяны Гнедич, салоны Надежды Рыковой, Геннадия Гора, Стерлигова-Глебовой; лекции и семинары Ефима Эткинда, Игоря Кона, Льва Клейна, Аристида Доватура. Важную роль играли специальные математические школы, особенно 30-я и 239-я, со своими ЛИТО, студиями, традициями естественнонаучного фрондерства. В НИИ практиковались поэтические чтения и выступления бардов из клуба «Восток» (Клячкин, Кукин, Городницкий). «Зримой песней» и «Людьми и мышами» отмечен был выпуск режиссерского курса Товстоногова в ЛГИТМИК. В зените славы находились БДТ и Театр комедии. Будущее, казалось, не обещало детям послевоенного беби-бума особенных сложностей. Но Смольный и Большой дом эти сложности уже готовили.

На рубеже 1960-х-70-х партийные и чекистские организации проводят ряд мероприятий, имевших роковое значение для ленинградской официальной культуры. Два больших политических процесса (Ронкина – Хахаева и ВСХСОН) предупредили появление в Ленинграде диссидентского движения. Началась чистка вузов – ее первой жертвой стал Игорь Кон, из университета были изгнаны сколько-нибудь знающие социологи, кафедру советской литературы в университете возглавил одиозный Петр Выходцев, истфак – специалист по «развитому социализму» по фамилии Ежов. Поступление в аспирантуру для гуманитаров, не прошедших основательную школу в комсомоле, стало невозможно. В начале 1970-х годов был разгромлен клуб «Дерзание», прошла чистка математических школ, закрыли ЛИТО при Союзе писателей. Всякая возможность самореализации в рамках официоза для большей части ленинградской творческой молодежи исчезла.

Одна из особенностей Ленинграда по сравнению с Москвой – обилие коммунальных квартир и общий недостаток жилой площади. Практически все люди «второй культуры» были обречены до старости жить с родителями, редко приветствовавшими большие компании, да и просто гостей. В невской дельте большую часть года стоит отвратительная погода, и поэтому гуляние компаниями по улице не доставляет радости. Появление в середине 1960-х годов первых кафетериев превратило их в неформальные молодежные клубы, места встреч и обмена информацией.

В брежневско-романовском Ленинграде существовали определенные правила игры, которые, в общем, соблюдали и власть и люди контркультуры. Нельзя было печатать антисоветские (или близкие к ним) тексты на Западе, заниматься политикой, размножать там- и самиздатскую литературу, совмещать контркультурную деятельность с иной недозволенной активностью (например, употреблять наркотики, фарцевать, быть гомосексуалистом, торговать антиквариатом), осуществлять официальную и неофициальную карьеры одновременно. Аресты, но чаще неприятности по службе, постигали прежде всего тех, кто, занимая какое-то официальное положение (чаще всего в НИИ или вузе), покровительствовал «второй культуре» или был ее участником. Необходимо было иметь постоянное место работы (Виктор Кривулин работал редактором санитарных листков, предупреждающих население об опасностях венерических болезней; кое-кто пристроился в экскурсоводы, учителя вечерних школ; большинство кочегарило или сторожило).

При соблюдении этих условий власть оставляла возможность жить как хочешь: читать Солженицына, слушать «Свободу», ходить на квартирные выставки, игнорировать комсомольские собрания, носить джинсы, посещать церковь или синагогу и спекулировать пыжиковыми шапками.

Заслуга ленинградских семидесятников в широком (втором по терминологии Мангейма) смысле заключалась в том, что они сумели создать общество, независимое от государства. Тотальный контроль был и преодолен практически тотально. Произошла секуляризация культуры от государства.

Система самообразования (включавшая и сеть домашних семинаров – В. Кривулина, Б. Иванова, Л. Жмудя, А. Рогинского, православных, буддийских, еврейских групп) породила параллельную область овладевания гуманитарными знаниями: Выходили полуподпольные «Часы», «Обводный канал», «Память», «Сигма», «Митин журнал», «37», «Метродор», «Рокси». Дети семидесятников учились у репетиторов и родителей; школа влияла на них лишь формально. Там- и самиздат заменял официальную книгопродукцию. Массовой песне и официальной поэзии противопоставлялись подпольные чтения, магнитоиздат, сейшены. Коммунистическая идеология умерла. Преодолен был и марксистский дискурс, авторитетный для предыдущего поколения.

Еще более важным фактором стала экономическая свобода. Никто не жил на одну зарплату, да мало кто вообще жил на зарплату. Семидесятники были книжными маклаками, подпольными ювелирами, шабашниками на строительстве и ремонте, занимались частной практикой как врачи, репетиторы, писали за деньги чужие диссертации, играли на свадьбах и похоронах, продавали свои картины коллекционерам или иностранцам, а посылки от иностранных приятелей – соотечественникам. На Невском все носили джинсы, которых днем с огнем не сыскать было в госторговле. Могучее племя спекулянтов и фарцовщиков снабжало город пластинками, электроникой, одеждой, деликатесами, сигаретами, альбомами по искусству. Строй, построенный на контроле за производством, спросом и предложением, потерял экономику.

Особенностью второй культуры и ее носителей была принципиальная невключенность в советскую реальность, своего рода эскапизм. Среди семидесятников правозащитники были редки и, как правило, не пользовались популярностью и авторитетом, но и любая официальная карьера считалась подозрительной. Культурные скитники мало интересовались тем, что происходило за монастырской оградой. Интерес к кинизму, мистике, театру Гротовского, поэтике, обэриутам, архитектуре модерна считался более почтенным, чем к политике, репертуару БДТ или содержанию последнего номера «Нового мира». Семидесятники за редкими исключениями не боролись с советской властью, а игнорировали ее. Но и советская власть в целом игнорировала семидесятников. Отсюда их родовые черты: неумение работать в институциализированном обществе, пьянство, лень, фанаберия.

Положение семидесятников в посткоммунистическом Петербурге печально. Их тихая битва с системой обернулась взаимным поражением и системы, и ее оппонентов. Как говорил Ермолов о Бородино, «французская армия разбилась о русскую». И те, кто искренне отстаивал идеалы сталинизма, и те, кто им не подчинялся, оказались в дураках. Двадцатилетие подполья не позволило вписаться в новую реальность. Большинство из тех, кто подавал надежды, их не оправдал.

Победили фарцовщики, умело переведшие нелегальный бизнес в легальный. Усилили свои позиции пятидесятники, органически пошедшие в новую власть. Быстро реализовалось следующее, условно говоря, гайдаровское поколение, изначально закаленное брежневским морозцем. И среди самих семидесятников москвичи, всегда более связанные с истэблишментом, оказались более удачливыми. Букеров и Антибукеров, гранты, стажировки и лекции на Западе, места в престижных журналах получают не Шварц, Топоров, Кривулин, Стратановский, Вензель, Охапкин, а Гандлевский, Кибиров, Пригов, Рубинштейн, Сорокин.

Семидесятники же (вместе с коммунистическим Ленинградом) пали в борьбе роковой. Невский победил площадь Пролетарской Диктатуры. Но не Невский «Сайгона», а Невский «Галеры», галереи Гостиного двора, где когда-то собирались будущие «хозяева жизни».

 

 


Звезда. 1998. № 8.

 

 

Система Orphus