Михаил Генделев

У НИСИМА И У ДРУГИХ

Говорить о «кофейной культуре» в Иерусалиме довольно странно – это не Париж и даже не Тель-Авив с легендарными «Каситом», «Пинати», «Равелем» и прочими кафе, где в свое время отметились буквально все тель-авивские музыканты, артисты и художники…

Иерусалимские кафе и рестораны когда-то можно было пересчитать по пальцам. Самым злачным местом города считался «Бахус», грязная танцулька в не менее грязном дворике на Яффской дороге.

Но все же старожилам Иерусалима есть что вспомнить: кафе «Петер» в Немецкой колонии, «Рехавию» на улице Рамбан или знаменитую «Атару» на Бен-Иегуда, воспетую такими израильскими писателями, как нобелевский лауреат Ш.-Й. Агнон, А. Оз и А. Аппельфельд.

«Они / по / вечерам встречались в кафе / “Атара” чмок! и шли в синема» – писал в «Новой опере» М. Генделев. И в самом деле, в «Атаре» – больше всего напоминавшей довоенные еще австрийские или берлинские кафе (со скидкой на израильскую простоту нравов) совсем не зазорно было обольщать приличную и романтичную девушку из хорошей семьи кофе со сливками, пирожными и медлительными пожилыми официантками…

В девяностых для «Атары», открытой еще в 1938 г. выходцами из Германии, наступили тяжелые дни. На месте исторического кафе появилось заведение фаст-фуда, «Атара» переместилась в помещение поменьше на той же центральной улице, а в 2000 году закрылась навсегда.

…Тудa ходили ребятушки из кaфе «Вкусняк» – члены движения «Черные пaнтеры», репортеры еженедельникa «Сей мир», студенты Акaдемии художеств.

Это цитата из романа Ю. Милославского «Укрепленные города» (1980). А вот еще одна цитата – из «Иерусалимского квартета» З. Зиника (см. на сайте):

Я обдумывал эту несложную мысль, сидя в заведении «Таамон», на углу центрального треугольника улиц еврейского Иерусалима <…> . Сюда я приходил в семидесятые годы, чтобы прочесть письма из Москвы, полученные в окошке «до востребования» на главпочтамте за углом, в конце улицы Яффо, в гигантском здании пыльного камня в стиле ближневосточного ар-деко. Название бара в переводе означает «вкус», но понимать его надо в смысле: «на всякий вкус». Особым вкусом это заведение не отличалось <..> оно было непрезентабельно, скученно, с несколькими пластмассовыми столиками и металлическими колченогими стульями вокруг стойки бара, и кухонькой за занавеской. <..> Клиентура была тут столь же пестрая, что и мебель — как будто с барахолки. Коммунисты и анархисты, «черные пантеры» израильской разновидности из темнолицых небритых сефардов, авангардисты ушедших эпох и проститутки на пенсии. Это была, короче, иерусалимская богема. К этой толпе добавился и алкогольно-ностальгический, полууголовный элемент из российских иммигрантов.

Память несколько изменяет мемуаристу – «Таамон» находится чуть дальше от нынешнего пешеходного «треугольника», на пересечении улиц короля Георга и Гиллеля, напротив старого здания парламента. Главпочтамт совсем не «за углом», да и «ностальгические алкоголики-полууголовники» захаживали туда редко – бывала в «Таамоне» русская богема. В остальном все верно. Заведение было суровым: кофе, чай, алкоголь – уважающие себя иерусалимцы пили некогда только и исключительно «Экстра-файн», паршивый израильский бренди, из еды – бутерброды и подгоревшая яичница. Для пущего колорита в «Таамоне» подвизался какое-то время негр-официант, знавший несколько слов на идиш. Так что писатель М. Федотов в своих «Иерусалимских хрониках» (1992) в этом смысле ничего не выдумал:

Я сидел уже второй час в дешевом ресторанчике на улице Короля Георга Пятого и размышлял о жизни и смерти. <…> Постоянный состав «Таамона» можно было разделить на три категории: на алкоголиков, на гомосексуалистов и на проституток. Причем проституция была представлена слабее всего. По-настоящему художественных натур тоже было мало. Правда, на стенах висели разные местные шедевры, и Миша Гробман подарил им бесплатно одну из своих довольно страшных рыб.

Пару раз приезжие барды устраивали тут свои концерты, и тогда по пригласительным билетам сюда набегало человек по двадцать университетских дам, они заказывали себе кофе с пирожными, за которыми приходилось посылать в соседнее кафе. Но в целом «Таамон» был демократичным и пристойным местом. Там даже бегал негр-официант, который умел говорить на идиш.

«Таамон» был единственным местом в городе, где наливали и кормили в долг. Там не обращали внимания на людей, сидевших часами, как в Париже, над одной-единственной чашечкой кофе. В других кафе или забегаловках к таким рано или поздно подсылали официантов, которые навязчиво интересовались, не желает ли почтенный чего-либо еще, или попросту выживали «русских».

Так случилось в «Маракие» («Супнице»), открывшейся в восьмидесятых годах в переулочке за Академией художеств «Бецалель». Алкоголя в этой харчевне не подавали, но разрешали приносить водку или коньяк с собой, супы варили на славу и цены держали доступные. Какое-то время «русские» были здесь любимыми и самыми щедрыми гостями. Увы, «Супница» стала популярна, цены взлетели до небес, а «русским» хозяин однажды намекнул, что засиживаться в заведении не положено. Неудивительно, что обиженные гости из ресторанчика исчезли, а сам он быстро прогорел.

«Таамон» (такой же исторический, как «Атара», и тоже основанный в 1938 году) по-прежнему существует. Правда, теперь он вылизан, пластмассовые столики заменяли на деревянные – «Таамон» стал безлик и мало что в нем говорит о прошлом этого прославленного кафе.

В конце восьмидесятых-начале девяностых годов неимоверную популярность среди «русской» богемы Иерусалима приобрела мясная харчевня Нисима на рынке Махане-Иегуда, тесный зальчик с голыми стенами, несколькими крытыми пластиком столами и жаровней. Мясо здесь жарили до глубокой ночи. Официально харчевня называлась, кажется, «Радар» в честь израильских десантников, которые в 1969 году похитили у египтян новейший советский радар. Нисим, хозяин заведения, заказал даже где-то устрашающего вида железную конструкцию и повесил ее над входом. Конструкция изображала парашют. Впрочем, названия никто не помнил – говорили: «Пошли к Нисиму».

Эту знаменитую харчевню описывает в cвоих «Псалмах с рынка Махане Иегуда» (впервые в № 2 сетевого журн. «Двоеточие») иерусалимский художник и автор кулинарных книг А. Окунь (р. 1949):

Заведение Нисима мало чем отличается от других забегаловок улицы царя Агриппы – все тот же кафель, с удручающей простотой выложенный по стенам как кухни и сортира, так и по стенкам зальчика, тот же с малым количеством вариантов набор мемораблии – фотографии хозяина с уважаемыми знаменитостями, портреты Любавического ребе и рава Овадьи Иосифа, вымпелы родов войск, где проходила служба, пластмассовые стулья и столы. Ничем особым не отличалось и меню: пожаренные на угольях шашлыки из курятины, говядины и, чуть дороже, баранины, кебабы, куриные сердца и печенки, курдючный жир. Скучные жилистые говяжьи стейки, жесткие бараньи отбивные на ребрышках, стандартный меурав (меурáв ерушáлми (иврит) – иерусалимская смесь, блюдо, приготовляемое из птичьего мяса и потрохов – Прим. авт.). Правда, от хозяев остальных заведений Нисима отличало то, что помимо пива и арака он держал и водку – израильский «Голд», причем держал ее в холодильнике, что для здешних ресторанов является сертификатом почти что международного класса.

Обычные закуски – хумус, тхина, соленья, турецкий салат, провансальская капуста – все это ничем не отличалось от соседей, кроме разве что салата из баклажанов. Почему-то именно салат из баклажанов служит некой визитной карточкой практически каждой рыночной забегаловки, будучи приготовлен всякий раз другим образом. И еще одно отличало заведение Нисима, помещавшееся в длинной одноэтажной линии слипшихся убогих бетонных коробок: скульптура. На крыше высилась сваренная из полос ржавого перекрученного железа конструкция, которая, по общему мнению, являлась изображением парашютиста, хотя находились и те, кто принимал ее за инопланетянина, пальму и схему строения атома. Были и такие, кто утверждал, что никакая это не скульптура, а просто неведомо как попавшие на крышу куски железа безо всякого смысла и содержания. Такое разнообразие мнений явно свидетельствовало, с одной стороны, о живости воображения жителей Иерусалима, с другой – о непростом состоянии современного искусства и о сложности восприятия оного в эпоху постмодернизма.

Поселившись в Иерусалиме, я с пылом неофита ревностно изучал рынок, но со временем все чаще и чаще обнаруживал себя у Нисима, и причиной тому была не кухня, как уже было сказано, мало чем отличающаяся от остальных, а сам Нисим, пожилой невысокий улыбчивый человек.

Отец родил Нисима, когда самому ему исполнилось 79 лет. Конечно, всегда найдутся люди, которые, узнав о возрасте нисимовского родителя, скептически прищелкнут языком или усмехнутся, но Бог с ними, с такими людьми, потому что и времена тогда были другие, и люди тоже, и ничего такого, на что намекают их циничные ухмылки и щелканье языком, произойти не могло в патриархальной религиозной семье выходцев из Бухары.

То ли благодаря провидению, явно с удовольствием следующему за мягким, душевно интеллигентным Нисимом, то ли ровному характеру, то ли еще чему, жизнь влекла его по спокойной и ровной дорожке: достойное, обеспеченное нелегким трудом существование, преданная заботливая жена, работящие, любящие дети, дом, телевизор, видео.

Видео Нисим особенно ценил, ибо оно являло гостям и ему самому экзотические картины, запечатленные им в странствиях, а странствия в далекие края Нисим обожал с любовью подростка, и всякую освободившуюся денежку пускал на эту свою, похоже единственную, не вполне отвечающую традиционным ценностям патриархального семейства страсть. Так однажды он добрался аж до Северного полюса. Закутанный в меха постоял в снегу, поулыбался и вернулся в поджидающий вертолет. Сколько денег стоила ему эта минута, Нисим не рассказывал, и, скорее всего, экономический аспект этой авантюры мало его интересовал, хоть мотом и транжиром он уж никак не был. На моей памяти он исчез из Иерусалима года на три, а когда появился – выяснилось, что всё это время пробыл он на Дальнем Востоке, где в Бангкоке держал ресторан под названием «Наш Израиль», и попутно побывал в Бирме, Японии, на Суматре и поднялся на Джомолунгму.

Все чаще и чаще заходили мы с Игорем к Нисиму, то выбирая его заведение как место встречи, то пообедать, то просто так, посидеть.

По пятницам, привольно расположившись за столиком, потягивая пиво, словно из ложи следили мы за разыгрывавшейся на наших глазах мистерией последнего акта недели. Над рынком висело веселое яркое облако, сотканное из криков продавцов, гудков автомобилей и шума рыночной толпы... Инспекторы муниципалитета собирали дань с неправедно запарковавших свои машины водителей. Солнечные лучи жонглировали тенями снующих иерусалимцев, выхватывали синеющий завиток волос, золотистую полоску шеи, вспышку серебряной серьги, ее тут же заслоняла черная лодка шляпы, чтобы в свою очередь исчезнуть в неопалимой купине рыжих волос и таких же рыжих веснушек бегущей воспитанницы находящегося неподалеку сиротского дома «Крепость Ицхака».

С неописуемой скоростью мелькали тасуемые опытной рукой небесного фокусника карты иерусалимской колоды, и время от времени, пущенная точным щелчком, одна из них влетала в Нисимову обитель. <…> Зал заполнялся быстро и Нисиму приходилось выставлять на тротуар дополнительные столики.

Незаметно, под разговоры, под звон бокалов, под «Голд» и «Голдстар», время утекало за полдень. Переливающийся за дверью калейдоскоп замедлял свое движение. К городу приближалась Суббота. Ее герольдом являлся глухонемой хасид Овадья. Быстро от заведения к заведению перекатывая свое бочкообразное, затянутое в полосатый халат тело, он вставлял в зал потное розовое с редкими пегими волосами и такой же бороденкой лицо, подносил к толстым мокрым губам золотой почтовый рожок и, выпучив от напряжения маленькие голубые глазки, трубил. Протрубив три раза, он резко поворачивался, исчезал, и через секунду звук его пронзительного рожка доносился из соседней лавки.

И тогда наступал миг, когда каждому, будь он религиозен или, наоборот, пренебрегай он обрядами, становилось очевидно: Суббота вошла в город. Застывал в благоговейной тишине воздух. Замолкали птицы. Суббота была в каждом переулке, в каждом дворе. Прикосновение ее нежных пальцев снимало с души мутную пленку обыденных забот и, очищенный от повседневной суеты, почуяв на затылке легкую руку царицы, словно прирученный хищник, замирал вытянувшийся на холмах город...

Действительно, автор и его друг и соавтор по кулинарным книгам, поэт Игорь Губерман, устраивали по пятницам у Нисима многолюдные застолья в своей отдельно сидящей у задней стены компании. Однако в лучшие времена харчевни здесь гораздо чаще можно было встретить Михаила Генделева, Владимира Тарасова, Демьяна Кудрявцева, Сергея Шаргородского или Льва Меламида, днем – писателя и художника, хозяина русского книжного магазина Израиля Малера, забегавшего перехватить супчика «кубе». Глубокой ночью возникал из темноты еще худющий Антон Носик – он заказывал и единолично, с завидной скоростью съедал штук восемь «шипудим» (шампуров): куда только помещалось!

Нисим появлялся редко. Вечерами и по ночам хозяйничали милейший забулдыга Авнер и громадный красавец-араб Абед, родом откуда-то из-под Рамаллы. «Русских» Авнер любил нежно, присаживался при случае за столик и неизменно докладывал: «Был Доктор с какой-то девушкой, ушел… Приходил Поэт…» «Доктором» Авнер почтительно именовал Генделева, «Поэтом» же – Тарасова, должно быть, за пиитические кудри и общую эксцентричность манер.

Днем распоряжался обычно старший (или средний?) из сыновей Нисима. Плотный и низкорослый, «русских» с их посиделками он не жаловал, в харчевне устраивал поток – быстрее, быстрее, время-деньги, два раза хумус, шашлык, шашлык, суп… От жадности он начал ставить «на раздачу» свою хорошенькую молодую жену. Процесс пошел – и кончился душераздирающей семейной драмой: хорошенькую молодую жену соблазнил статный Абед…

Харчевня Нисима начала хиреть, после и вовсе закрылась, но еще раньше новым магнитом стал «Русский центр» (см. подборку «Центр нерусских русских»), где держали памятное многим кафе-ресторанчик выходцы из Грузии Лина и Дато; позже они открыли в Иерусалиме грузинский ресторан.

Это была не первая попытка «русских» открыть в Иерусалиме собственный ресторан или кафе, но, похоже, самая удачная. Уже в девяностые годы поэт и бард Олег Шмаков завел было на улочке Йоэль Соломон крошечный паб в английском стиле – пиво, луковые кольца и жареная рыба. Паб быстро канул в небытие. Самым курьезным было начинание упоминавшегося выше Изи Малера. Этот невероятный гибрид книжного магазина и русского ресторана, располагавшийся в начале все той же многострадальной улочки Йоэль Соломон, язвительно описывает в «Иерусалимских хрониках» М. Федотов:

У Розенфельда была масса идей. Он был уверен, что русской интеллигенции в Святом городе обязательно нужен свой ресторан. Когда-то единственным оплотом русской культуры был книжный магазин Миллера. И вот там-то Розенфельд для начала открыл свое питейное заведение с русской кухней. Миллер с утра крутил русские пластинки, и сам Розенфельд, который к концу рабочего дня был уже сильно пьян, довольно хорошо пел блатные песни. Но продолжалось все это недолго: в результате этой затеи сам хозяин Миллер тоже совершенно не протрезвлялся. Вдобавок религиозный поэт Бориска (Барух) Камянов, окна которого выходили прямо на кухню Розенфельда, регулярно доносил в Национальное бюро, что в конце пятницы, когда во всем святом городе уже торжественно наступает шабат, в магазине Миллера продолжается безудержная пьянка. И бизнес закрыли. Миллер переехал на новое место, уже без еды, а Розенфельд открыл ресторан «Алые паруса». Но потом Розенфельда каким-то отвратительным образом подвели Галя и Фира, две очень толстые бабы из «Национального бюро», которые зря пообещали ему большие ссуды, тут же его предал кто-то из соратников, одним словом, эти «Алые паруса» простояли не больше трех месяцев.

Открывая свой ресторан, Розенфельд говорил, что он преследует сразу три цели: сплочение рядов русских интеллектуалов, возрождение сионистской идеи, сильно уже дискредитированной Галей и Фирой, и, наконец, лично он считает, что открытие русского ресторана должно приблизить приход Мессии. Полных израильтян, индекс двести, Розенфельд пускал не дальше первого зала. А во втором зале у него стояли два главных столика: первый по важности для него самого и его ближайшей свиты, которая его впоследствии и предала, а второй – для просто хороших знакомых, к которым он подходил в конце дня с гитарой и неизменно исполнял «Перепетую». Интеллектуалы действительно заходили и пили, но преимущественно в долг, приход Мессии затягивался, и «Алые паруса» приказали долго жить.