Исследования

Елена Д. Толстая

К РЕЦЕПЦИИ ЛЕРМОНТОВА

 

(М. Генделев «Памяти Демона»)

 

 

В Израиле любили русские книги — в конце 19 - начале 20 века первая волна русских евреев, строителей страны, привезла с собой Лермонтова, Некрасова и Фруга, а жизни учились по позднему Льву Толстому — кибуцник, так сказать, одной рукой пахал, а другой листал его поздние статьи. Вторая волна приехала в революцию с Блоком, после Второй мировой привезли Есенина; тогда в Израиль приехали люди, воевавшие по роману «Война и мир». В бою они воображали себя капитаном Тушиным! «Что вы мне суете Вашего Шкловского, какое мне дело до того, как Толстой искажал исторические источники о 1812 годе? Я с «Войной и миром» прошел три войны, я сам был капитан Тушин, я вот этими руками бросал в них снаряды!» — как сказал один бригадный генерал. В семидесятые годы уже наше поколение вывезло Веничку Ерофеева (его первая публикация на Западе была в иерусалимском журнале «Ами» в 1973 г.) и Бродского. Сейчас переводят Акунина и Пелевина.

Русская классика переведена на иврит вся, многое по два и по три раза, потому что по мере того, как обновлялся иврит, устаревали старые переводы. Пушкин переведен почти весь, и переведен очень хорошо. Но не он был первой любовью становящейся поэзии на иврите в начале 20 века, когда еврейские поэты в Вильне, Варшаве, Одессе начинали писать на иврите. Поэтом их юности был Лермонтов. «Пушкин не был чужд нам, но нашу кровь взволновал лермонтовский „Демон“». Не только богоборчество вдохновляло еврейскую светскую поэзию, делавшую тогда первые шаги. Надо думать, что не меньше очаровывало свободное проявление личного религиозного чувства у Лермонтова. В особенности любимо было стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива»: его переводили 11 раз — конечно, потому что «И в небесах я вижу Бога».

Лермонтов был любим в Израиле и в силу того обстоятельства, не слишком известного в России, что из всей русской классической литературы он один проявил сочувствие к гонимым евреям. Я имею в виду его раннюю незаконченную драму «Испанцы». Она была впервые опубликована в 1880 г. в сборнике «Юношеские драмы Лермонтова». Ее возникновение принято связывать с т.н. Велижским кровавым наветом, который был прекращен благодаря адмиралу Мордвинову, —- кстати, свойственнику Арсеньевой, подолгу гостившему в Тарханах.

Но особенное внимание израильского читателя Лермонтов приковал к себе, когда у него нашелся чудо-переводчик, сотворивший на иврите больше чем перевод: хрустально-прозрачный и целиком аутентичный текст Лермонтова на другом языке — при этом текст современный! Это поэт Борис Гапонов (1934-1972), работавший всю жизнь в Советском союзе. Больной, живший в ужасных условиях в Грузии, он переводил на иврит русскую и грузинскую поэзию и умер через полгода после переезда в Израиль. Иврит он выучил сам, сперва у деда-раввина, прошедшего лагеря, и далее по книгам. Гапонов перевел «Героя нашего времени» (1972) и подготовил сборник «Лирика», включающий 145 стихотворений Лермонтова.

Когда преподаешь русскую литературу израильтянам нового поколения, никогда не знаешь, что они в ней полюбят. Нам удивительно, что их любимым героем неизменно оказывался удалец Долохов, а не русские Гамлеты — Андрей и Пьер. Однако больше всего израильтяне любят «Героя нашего времени». Горы, мирные и немирные туземцы, молодость, ирония, женщины и кони. И смерть, которая рядом. Одна израильская студентка сказала, что перед ней открылся новый мир: Что может быть лучше, чем бокал красного вина, сигарета и «Княжна Мери»?

Но по-настоящему Лермонтов в Израиле оказался остро востребован, когда туда попали русские репатрианты семидесятых-восьмидесятых и впервые увидели войну. Самым ярким лицом русско-израильской литературы был поэт Михаил Генделев. Он репатриировался в Израиль из Ленинграда в 1977 году, а умер в 2009 году, не дожив до шестидесяти. Генделев уезжал от петербургской эпигонской ностальгии. В Израиле он попал на Ливанскую войну 1982 года, в которой участвовал как врач, и война надолго стала главной его темой. Лермонтов оказался нужен ему как двойник, полтора столетия назад тоже оказавшийся в центре кровавой схватки со страшным врагом. И враг, казалось, был тот же самый.

Свою вторую книгу он назвал без ложной скромности «Стихотворения Михаила Генделева» —- прямая аллюзия на «Стихотворения Михаила Лермонтова». В ней описывась война в лунных садах Аллаха, смерть, летящая между деревьев, среди железных апельсинов, бальзамический воздух и благословенная землю, усеянная зацветающими трупами. Книга строилась на романтическом контрасте ужаса и красоты, в нее необходимым элементом входила некоторая стоическая отрешенность в показе, прием «ледяные глаза» — так в «Валерике» в виду трагических сцен я-рассказчик отмечает свое оцепенение: «Но не нашел в душе моей Я сожаленья, ни печали».

В зрелых книгах Генделева стержневой темой становится Бог, поэт спорит с Господом. Его поэзия горяча, экспрессивна, часто кощунственна. Он говорил с гордостью: «Я пишу то, что нельзя». Стихотворение «Памяти Демона», которое я хочу рассмотреть, — это тоже то, что нельзя. Оно позднее — написано за пять лет до смерти. Общий очерк фигуры поэта здесь в духе Владимира Соловьева: Лермонтов сам демон, он невероятно жесток, его душа, как писал Соловьев, беспросветно погибла1: «и на душе его ни зги /ах на устах его молчок/и на челе его ни блика»; но именно поэтому он имеет некое знание запредельного происхождения: «Он приходил из-за реки…»; он по ту сторону добра и зла: «и с шашки слизывал мозги /побегом базилика»; именно поэтому его словесность имеет такую подлинную власть над нами, что вгоняет в озноб:

 

но
выскочив из-за угла
стремглав запутавшись в полах
озноб как мальчик-казачок
бежал висеть на удилах
его словесности его прекраснодиколикой

 

Эта строфа удивительно полна спрессованного смысла: словесность Лермонтова — это одновременно романтическая лошадь, вставшая на дыбы, которую укрощает, вися на удилах, казачок - Азамат и он же Казбич, и он же озноб. И вместе с тем — это прекрасноликая дикарка (Бэла и есть «прекрасная», хотя и не по-татарски); в память сюжета «Бэлы» лошадь и женщина взаимозаменимы. Этот озноб, несомненно — пастернаковская «Лермонтова дрожь», которая есть жизнь: «Я жизнь, как Лермонтова дрожь/ Как губы в вермут, окунал». (Может быть, эта дрожь есть память об ошибке, которая иногда встречается в этой цитате: «Чтоб в душе дрожали жизни силы»2 вместо дремали).

Суждение Соловьева о сверхчеловечестве3, демонизме4 и нравственной погибели Лермонтова и одновременно о его касании мирам иным5 есть самое авторитетное о нем суждение в русской традиции, потом смягченное Мережковским («Лермонтов — поэт сверхчеловечества») и поэтами 20 века: «И за Лермонтова Михаила / Я даю тебе строгий отчет» (этот «строгий отчет» — цитата из «Журнала Печорина»). Но Генделев идет дальше в своем восторге-ужасе перед сверхчеловеком. Ему недостаточно реальных грехов Лермонтова, его мучительства женщин и друзей, это ему мелко, и он нагружает Лермонтова грехами посерьезнее, делает его убийцей, карателем: «и с шашки слизывал мозги/ побегом базилика». Прав ли он?

Речь идет о правительственных войсках, планомерно продвигающихся вглубь Чечни, о государственных экспедициях, в которых Лермонтов действительно участвовал, выказывая чудеса храбрости, но действуя в рамках общего военного предприятия. Каким же образом у Генделева могло составиться впечатление, что Лермонтов убивал для собственного удовольствия?

Летом-осенью 1840 года Лермонтов принял участие в нескольких экспедициях в Чечню своего полка под начальством генерала Галафеева — в июле, сентябре и конце октября. В октябре ему посчастливилось стать самому командиром небольшого отряда. И это все, ни в 1837, ни в 1841 году он не воевал.

Конный отряд охотников (то есть добровольцев) Лермонтова был унаследован им от раненого Руфина Дорохова (1801-1852), известного своей отчаянной храбростью и неукротимым нравом, за который он подвергался постоянным разжалованиям в солдаты и снова за отвагу производился в офицеры. Дорохов давно стал легендой к тому времени, когда Толстой был на Кавказе. Известно, что он был прототипом толстовского Долохова: в конце концов горцы его таки изрубили насмерть на берегах Гойты6.

Этот отряд был сброд, «татары-магометане, кабардинцы, казаки»7, кое-как одетые в лохмотья, свирепые настолько, что стрельбе они предпочитали рукопашную резню и напропалую неслись на завалы чеченцев, стремясь скорее ввязаться в дело. Лермонтов спал с ними на голой земле, налетал на завалы, ел с ними, носил грязную красную рубашку, знакомую нам по рассказу Толстого «Набег» (там ее носит поручик Розенкранц). В такой рубахе он и был убит, в описи его имущества осталось еще 7 таких алых канаусовых рубах. Вся история с этим отрядом развернулась в конце октября — начале ноября, во время третьей его экспедиции в Чечню, начатой во второй половине октября и оконченной 6 ноября. С ними он был во втором деле на Валерике, когда полк строил переправу под огнем противника.

Вот это слово «охотники» и могло поэта сбить с толку. Это были опытные профессионалы, добровольно идущие на самые опасные участки фронта. Лермонтов со своим отрядом брал на себя охрану пушек, не подпуская к ним горцев. Славу себе на Валерике он снискал как связной офицер, бесстрашно носившийся по фронту под градом пуль, передавая сообщения8.

Вот еще источник, который можно было употребить во зло: квартирьер полка барон Лев Васильевич Россильон рассказывал Висковатову: «Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда»9. Слова врезывались, головорезы, партизанская война могли дать повод к любым самым смелым фантазиям.

Далее: фраза «мадам да он мясник мадам» опирается на уверенность Генделева, что якобы офицеры полка осудили Лермонтова за жестокость. (Поневоле тут вспоминается «Теперь без профсоюзного собрания не обойтись» —- в известной сценке Ахматовой-Раневской). По устной легенде, версия о том, что имеется какая-то архивная наглухо закрытая информация о том, что якобы офицеры полка потребовали убрать от них Лермонтова «за жестокость», пошла от самого Ираклия Андроникова. Он якобы рассказал об этом на лермонтовской конференции в Пятигорске в неформальной атмосфере в начале семидесятых годов, и присутствовала при этом ныне покойная Майя Каганская, написавшая о Лермонтове-карателе в своей статье–рецензии на генделевское стихотворение, которая оказалась некрологом Генделеву. Она вышла сразу после его смерти в 2009 году в подборке статей в НЛО, посвященных его памяти10. (Любопытно, что подобная же легенда — об Ираклии Андроникове, якобы распространявшем еретические версии о биографии Лермонтова, — задействована и в случае фантастической гипотезы о якобы чеченском происхождении Лермонтова). В любом случае, известно, что Андроников, превосходно знакомый со всеми имеющимися документами, соблюдал требуемый официальным литературоведением декорум. Но, возможно, «за хребтом Кавказа» он позволял себе расслабиться и какая-то фактическая подкладка у слухов о его «подрывной деятельности» могла быть?

Все же кажется, что никакого коллективного осуждения Лермонтова быть не могло11. Было же прекрасное отношение к нему в экспедициях, а кроме экспедиций он нигде и не был — собственно в штаб Тенгинского полка он явился только в январе, почти перед самым отпуском. Дорохов пишет о нем М. В. Юзефовичу: «По силе моих ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный малый — честная, прямая душа — не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит. Да что говорить — командовать летучею командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр, — не сносить ему головы»12. Артиллерист Мамацев, грузин фантастической храбрости, вспоминает о нем с любовью — это его орудия охранял Лермонтов со своими охотниками13. За вторую экспедицию генерал Галафеев представил его к отпуску и награждению золотым оружием и орденом.

Говоря о жестокости: вся кавказская война была чудовищно жестокой. Никакого отдельного, тем более добровольного карательства не было и не могло быть, потому что им занимались регулярные части. Мартынов в поэме «Герзель-аул» с восторгом описывал, как русские войска жгут аул, вставляя идиотские шуточки: «Горит аул невдалеке... / Там наша конница гуляет, /В чужих владеньях суд творит, / Детей погреться приглашает, /Хозяйкам кашицу варит». Сравни у Генделева: «выжиганье по Корану». Искреннее веселье описано даже в рассказе «Набег» Льва Толстого при разграблении оставленного аула русскими солдатами. Но именно у Лермонтова никакого восторга нет. «Валерик» кончается пацифистским размышлением. Да и вряд ли Лермонтову так нужно было все это «наслаждение в бою», если учесть, что он стремился только выслужить отставку и засесть в Москве, редактируя с графом Соллогубом литературный журнал.

Вообще надо заметить, что Генделев в чем-то здесь идет в ленинградском русле: ведь ленинградская устная литературная традиция москвича Лермонтова не слишком жалует: Андрей Битов третировал его как обиженного мальчишку в «Пушкинском доме», Бродский иронически снизил в «Балладе о Лермонтове». Сам Генделев не столько снижает Лермонтова, сколько корректирует для своих надобностей.

Младшему поэту, в молодости ужаленному военной темой, определившей для него угол восприятия Израиля, необходим был Лермонтов, ролевой прототип, близнец, делающий то, что не разрешают израильтянину — воюющий со страшным смертельным врагом по-настоящему, а не в поддавки. Он выдумал цельнометаллического Лермонтова (хотя у Лермонтова военной поэзии, кроме «Бородина», — один «Валерик»). Так на израильском опытном поле, в спецназе русской словесности произошли учения, приготовляющие нас к настоящим и страшным конфликтам 21 века.

Мы можем определить модус этого стихотворения как животворящее кощунство, модус, столь излюбленный Бродским. Осовременивание (старлей спецназа) наводят на мысль о знаменитом стихотворении Лосева «Валерик», описывающее эпизод афганской войны.

Теперь надо отметить основные мотивы:

ЖАЛО. Змеи не пьют молоко, у них нет фермента для его переваривания. Миф этот распространился отчасти благодаря рассказу Конан-Дойля «Пестрая лента». У змей не имеется жала, это фигура речи. Для поэта это разбег, чтоб обосновать железное молоко смерти-кормилицы.

ГЮРЗА. Маленькая змея, очень ядовитая. Легко объяснить этот образ эпитетом «ядовитый», ставшим традиционным по отношению к Лермонтову с его обычаем издеваться над ближними - см. выражение «проучить ядовитую гадину»: Висковатов поясняет, что он сам его слышал от многих в своих разговорах со свидетелями событий в Пятигорске14.

ШАРМЕР. Строка повторяет интонацию и структуру строки «Певец во стане русских воин». Перенос характеристики вод на тамошних обитательниц см. у Лескова в «Некуда»: «Углекислые феи Чистых прудов». Больные или бесперспективно закисающие девы слиплись по смежности с кислыми водами Кисловодска.

ЗВЕЗДОСТРАДАЛЬЦУ. Так посмотреть — эвфемизм неприличного слова, посмотреть этак — все-таки «звезда с звездою говорит».

ЦАРЯ ИГРАЛЬНЫЙ ОФИЦЕР. Участие в экспедициях давало Лермонтову возможность производства. Россильон был прав, говоря, что он был храбр напоказ: ему нужно было заслужить отставку. Но царю Николаю Лермонтов в столицах был не нужен, и он вычеркивал Лермонтова из всех списков представленных к наградам и чинам и отставки не давал. В 1841 году он приказал вообще не отпускать Лермонтова из полка. При этом известно15, что Тенгинский полк предназначался царем для обороны линии русских крепостей, которые противник, восставший по всей Чечне, уже начал брать одну за другой. То есть царь посылал его на весьма вероятную гибель.

ГУСАР. Лермонтов в 1837 г. был сослан в Нижегородский драгунский полк, на Кавказ, но на фронте не был, его все время посылали с места на место. Он очень быстро возвращен сначала в Гродненский гусарский полк, а оттуда опять в лейб-гусары в Петербург. Тогда же он был произведен в поручики (у Генделева «старлей»). Там он вскоре заскучал по неформальной и живой кавказской службе и стал проситься опять на Кавказ — но тут царь ему, что самое интересное, отказал. Только после скандала с де Барантом он был опять переведен на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк, в мушкетеры. Тем самым появляется возможность осмыслить его биографию в духе великого романа Дюма. Таким совершенно мушкетерским эпизодом кажется его знаменитая ссора со всеми присутствующими сразу.

[Сослуживец поэта] «Колюбакин рассказывал, как их собралось однажды четверо отпросившихся у Вельяминова недели на две в Георгиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при оказии, то есть среди небольшой колонны, периодически ходившей из отряда в Георгиевск и обратно. В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезти из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным»16.

Еще более д’Артаньянской выглядит знаменитая попытка устроить завтрак на траве вне пределов военного лагеря. Пален рассказывал Висковатову:

«Однажды вечером, во время стоянки, Михаил Юрьевич предложил некоторым лицам в отряде: Льву Пушкину, Глебову, Палену, Сергею Долгорукову, декабристу Пущину, Баумгартену и другим пойти поужинать за черту лагеря. Это было небезопасно и собственно запрещалось. Неприятель охотно выслеживал неосторожно удалявшихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен. Компания взяла с собой нескольких денщиков, несших запасы, и расположилась в ложбинке за холмом. Лермонтов, руководивший всем, уверял, что, наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых и указывал на одного казака, фигура которого виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении. С предосторожностями был разведен огонь, причем особенно старались сделать его незаметным со стороны лагеря. Небольшая группа людей пила и ела, беседуя о происшествиях последних дней и возможности нападения со стороны горцев. Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами, причем не обошлось и без резких суждений или скорее осмеяния разных всем присутствующим известных лиц. Особенно весел и в ударе был Лермонтов. От выходок его катались со смеху, забывая всякую осторожность. На этот раз все обошлось благополучно. Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое тонкой и старой буркой»17.

Как тут не вспомнить осаду Ла-Рошели и завтрак на бастионе Сен-Жерве? Кстати, Генделев почтил любимый эпизод в своей «Книге о вкусной и нездоровой пище» в разделе «Детский стол бастиона Сен-Жерве». Некоторые считают, что о проделках Лермонтова Александру Дюма могла сообщить Евдокия Ростопчина, но, увы, ее письмо писателю о Лермонтове написано в 1858 году, а «Мушкетеры» вышли уже в 1844.

АЛЛАХ у Генделева в стихах часто бывает ископаемый, древний и свирепый, как саблезубый тигр (сабля, понятно, кривая, турецкая. Лермонтов с саблей сравнивается с Аллахом, с которым он сам и воюет, по самым лучшим законам искусства, - они же требуют, чтобы противоборствующие силы были схожи. Кстати, в рассказе Мамацева есть и тигр: «И он, и его охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев, если б они добрались до орудий.

УММА. Умма — мировая общность мусульман. Мухаммад часто называется Пророком милосердия.

ЗАКАТ. Видимо, «закат» мусульманского мира в 18 и 19 веках — до конца Первой мировой войны.

АГА. Это не только злорадное междометие (произносимое сейчас в Питере не с фрикативным г, а «как пишется»), но и турецкий ага, например, из «Накануне», которому герой наверняка отомстил за свою убитую семью.

БЕКАА — Вади (долина) Бека'а, местность на юге Ливана, которую Генделев в качестве военного врача проходил с израильскими войсками во время ливанской кампании 1982 года.

АФГАНИСТАН. Дагестан подменяется Афганистаном: читатель должен почувствовать полную идентичность того и этого противостояния.

ПЕРИ, МЭРИ — Пери приходит в литературу из Томаса Мура в переводе Жуковского («Пери и ангел»). Уже у Пушкина Мери и есть пери: «Можно краше быть Мери, Этой маленькой пери, Но нельзя быть милей» («Пир во время чумы»). У самого Лермонтова: «Послушай, моя пери» — говорит Печорин Бэле в понятных народу терминах; Тамара в гробу, «Как пери спящая мила». Мандельштамовская «ангел Мэри» — эхо сразу «Пери и ангела» Жуковского-Мура и пушкинской Мери.

СОБАКА. Собака в финале завершает цепочку: волкодав (то есть волкообразная собака, воюющая с волками) и бультерьер, намертво вцепившийся в хребет Кавказа — как бы в хребет того барса, с которым боролся Мцыри. Тут закругляется кольцевое построение — вначале говорится, что поэт — дитя смерти, смерть его вскармливает: «вспоила смерть его строку/железным ржавым молоком/ не отпускала от груди/не/удержала» — а в конце она приходит к своему вернувшемуся дитяти, лизать своего щенка.

НАД ВАЛЕРИКОМ ФЕЙЕРВЕРК был бы опрометчивым — поскольку результатом русского наступления в 1840 году было общее восстание Большой и Малой Чечни, вскоре началось контрнаступление горцев, и на три года русская армия была оттеснена на север, а линия русских крепостей на восточном берегу Черного моря разрушена. Только в 1847 г., с приходом Воронцова русские вновь начали успешно наступать; война на Кавказе продолжалась до 1859 г., до сдачи Шамиля. Над «Валериком» же фейерверк будет вечно сиять в русской литературной памяти.

 

 


 
 
1. «Конец Лермонтова и им самим и нами называется гибелью» — Вл. С. Соловьев. Лермонтов. // Михаил Лермонтов. Pro et contra. СПб., 2002 С. 346.
 
2. Так процитирован Лермонтов в воспоминаних кн. А. В. Мещерского (С. 88,) в пародии Архангельского на Е. Усиевич, в сборнике «Еврейская библиотека. Историко-литературный сборнике» (С. 251) — очевидно, вслед за какой-то более ранней запомнившейся многим ошибкой.
 
3. Соловьев, цит. соч. С. 330.
 
4. Там же С. 342-345.
 
5. «Способность переступать в чувстве и созерцании границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений» — там же С. 337.
 
6. П. А. Висковатов. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1987 С. 305 прим.
 
7. Там же, С. 303 и прим. Висковатов цитирует рассказы барона Дм. Петр. Палена.
 
8. Висковатов, С. 309-310.
 
9. Висковатов, С. 304.
 
10. М. Каганская. Памяти «Памяти демона». Черновик прощанья. НЛО № 98, 2005.
 
11. Об этом писал Олег Проскурин в блоге Михаила Эпштейна, отвечая хозяину блога на его недоумение по поводу статьи М. Каганской. См. Михаил Эпштейн. Лермонтов и суд офицерской чести. mikhail-epstein.livejournal.com96306.html (19.10.2011).
 
12. С. К. Кравченко. М. Ю. Лермонтов у листах Р. I .Дорохова i Л. С. Пушкiна. Радянське лiтературознавство, 1971 №9 С.82-87.
 
13. К. Х. Мамацев. Из воспоминаний. (В пересказе В.А.Потто). Лермонтов в воспоминаниях современников, М. 1964 С. 264-266.
 
14. Висковатов, С. 356-357 и прим.
 
15. С. А. Андреев-Кривич. Два распоряжения Николая I. Литературное наследство, Т. 58 С. 411-30.
 
16. И. П. Забелла. Из моих воспоминаний. Лермонтов в воспоминаниях современников, С. 285.
 
17. Висковатов, С. 307 и прим.

 


Мир Лермонтова: Коллективная монография. СПб., 2015. С. 809-822. Статья публикуется в авторской редакции. 

 

Также по теме:

 

Система Orphus