Михаил Генделев

Евгения Вежлян

ШЕПОТ КРОВИ, ИЛИ ВЫ ХОТИТЕ ПОГОВОРИТЬ ОБ ЭТОМ?

Поэт Борис Херсонский написал в своей недавней статье: «Ввести термин “русско-еврейская литература” – значит согласиться, что “шелест крови”, а не язык определяет принадлежность поэта». Статья эта, опубликованная на литературном сайте «Полутона», – полемический ответ на критику «по национальному признаку». С ее автором невозможно не согласиться: действительно, стоит ли, читая поэта, который и думает, и мыслит по-русски, вспоминать о его еврейском происхождении? Для человека нейтрального эта информация ничего не изменит, для еврея – энтузиаста «еврейской идеи» может обернуться попыткой «вчитать» в понравившийся текст несвойственные смыслы. В этом отношении национальный подход чем-то напоминает гендерный: тот же поиск непроизвольного (автор, мол, и сам не подозревает, что выразилось в его словах), продиктованного внешними по отношению к собственно поэзии факторами подтекста. Вроде бы и можно – но лишь до известного предела, то есть до тех пор, пока автор и его текст не превратятся в простую иллюстрацию общих закономерностей («ты пишешь так, потому что ты – женщина», «ты говоришь это, потому что ты – еврей»). Идентичность важна и определяюща для любого человека (независимо от того, поэт он или дворник), но профессиональная этика велит критику выносить идентичность за скобки, коль скоро речь идет о поэзии.

В случае же с идентичностью еврейской дело обстоит еще сугубее. Обычно человек как бы живет внутри своей идентичности, не чувствует ее. Она проявляет себя только при столкновении с «другим». Но именно поэтому еврей никогда не забывает о своем еврействе и постоянно чувствует его. Не сильно – но как место привычной боли. Не дай Бог задеть или затронуть... Более того, именно эта «ощущаемость» часто и делает тебя евреем – ничего другого (ни языка, ни обычаев), что бы подтверждало ее, не осталось. Есть только это ощущение чуждости, невозможность отождествиться с людьми, от которых, казалось, ничем не отличаешься. И тут два выхода: либо слиться с окружением, либо принять еврейство как социальную роль, вернуться в общину, вновь сделать себя евреем – специально (сейчас для этого нужно включиться в «еврейскую жизнь», а раньше требовалось уехать).

Эта ситуация связана с языком, причем на глубинном уровне: в первом случае ты нем, точнее, твоя идентичность нема, лишена языка, она запретна и невыразима, а во втором – тебе уже не нужно говорить, выговаривать переживание еврейства, ибо его нет. Либо – искать иной стык, переход, грань. Как это сделал – теперь уже покойный – Михаил Генделев. Он уехал в Израиль в 1977-м и стал израильтянином – в самом высоком и идеологическом смысле этого слова. Он выстраивал свою поэтическую идентичность на пересечении двух осей координат, в силовом напряжении двух «полюсов»: гражданства и языка. «Иноэтнокультурное» ощущение, выраженное на русском языке, давало поэту возможность стереоскопического взгляда: из русского языка (культуры) – по отношению к израильскому, иудейскому и наоборот. Это походило на ситуацию, когда смотришь фильм про, например, Англию – наш, российский. И знаешь, что герои говорят по-английски, хотя они говорят по-русски. Вкрапления действительно ивритских слов усиливали этот эффект «конструирования миров» – на грани и на пределе (хотя бы словаря):

В конце поэтических сборников Генделева прилагается словарь, поясняющий незнакомые иноязычные слова. Написание слов (как «Элоhим»), подчеркивающее иную фонетику, и особая строфика усиливают «положение между», напряженную инаковость генделевских текстов.