Исследования

Арсен Ревазов

ДОКТОР ЛЕТО

 

ДОКТОР ЛЕТО

                                                                                                         Е.Г.

 Вот мы и дотанцевались
доктор Лето
доктор Лето
в польку-бабочку с музычкой инвалидной полковой
как нелепо как нелепо
так нелепо
как
еврей на Первой Мировой
меж сердцебиениями влезла
ленты строчек лето перезаряжает тишины
залегла в цветах акации цикада митральеза
небольшой
цикада
все же
а войны.

Доктор Лето Доктор Лето Доктор Лето Доктор Лето
доктор автор бюллетеней стратегических потерь
в черных дырках от оправы
стекол нет
и
ничего не отражается теперь
вы из плена
доктор
вы из тлена
что еще ответьте доктор
полевой какой тоски
что еще за кукла-бабочка по имени Елена
гусеница
механической руки.

Доктор Лето
мы наденем это тело снова
или
или в щели сквозняка я чтобы
сам собой
возник
войны-сестры явно рано овдовели
умираю по горбатенькой из них
вышивает ведь не по железу
по зеленому брезенту предсказания свои
насекомый пулеметик черношвейка митральеза
небольшой
цикада
все же
а любви.

Доктор Лето
сердце это или это канонада
это наших глаз секрет или уже горчичный газ
георгинов августейших посылаю
с клумбы ада
с нарочным от имени всех нас
вам
на имя незнакомое Елена
авиатор этот чертов вот досада адрес стер
но букеты
но букеты
георгинов непременно
каждой вдовствующей из сестер.

Доктор Лето Доктор Лето Доктор Лето Доктор Лето
лето с гусеницей доктор механической руки
мне
Елена
написать велела
что-нибудь
на память
как
стихи
«Но извольте, чтобы подписи не надо,
но позвольте – дату, милый, чтоб поставила сама»
смерть цитата смерть цитата смерть цитата смерть цитата
из
по памяти
любезного письма

 

***



Есенин с извозчиком: а кого ты из поэтов знаешь? «Пушкина».
                               «А из живых? – «Мы только чугунных»

(Мариенгоф)

 

 

Мне захотелось сделать академический (ну хорошо, квазиакадемический) деконструктивистский анализ одного из моих самых любимых текстов Генделева. Я не знаю, почему. Просто так. <…> Cейчас мне ближе академизм, который конечно скучнее дней минувших анекдотов, но у которого есть оправдание – умных (умничающих) текстов про Генделева написано довольно мало.

А слов сказано было довольно много. Умных и незаписанных. Помню, чуть более года назад у нас был длинный сложный не очень трезвый разговор о пэтэушности в стихах, о том, какие механизмы включаются, когда примитивные, а иногда и вовсе антихудожественные стихи вызывают слезы у целых поколений (романсы, например). Ни метафорического ряда достойного в них нет, ни ритма какого-то волшебного, да и смысл часто неандертальский, а вот поди ж ты…

Словом, мне захотелось поставить деконструктивистский эксперимент, а вашему вниманию предлагаются результаты.

Итак, «Доктор Лето». Вообще-то ничего такого сверхсложного в тексте, чтоб как-то особенно яростно разрушать его на атомы и кварки, я не вижу. Классический, не то чтобы очень запутанный (сцепленный – более точный перевод квантово-механического «entaglement») генделевский язык образца 1996-1997 годов. Книга «В садах Аллаха».

Давайте вместе пробежимся по тексту еще раз. Он небольшой. Если б не генделевская бабочка… Стоп. Бабочка как концепт заслуживает отдельного академического разбора, на худой конец объяснения, какое критически важное место занимает она во всей генделевской поэзии (и жизни), я лишь укажу, что по моему скромному мнению, «баба» и «бабочка» у Миши – семантически сцепленные понятия. И графическое представление любого генделевского стихотворения (выключка по центру) напоминает ммм… Нет, об этом как-нибудь потом. В любом случае, на стенах генделевского чердака бабочек в красивых картинных рамках висит (весело) не менее десятка…

Так вот, на весь текст приходится 254 слова, около 1500 знаков. 5 строф, каждая из них семантически и интонационно разбита на две половинки, но поэт решительно не захотел это подчеркивать ни лишним пространством между строчками (я бы написал – лишним ударом по клавише «enter», но к Генделеву это не очень применимо), ни даже точкой.

Неплохо бы чисто из вежливости определиться с размером. Для этого придется сложить у бабочки крылья.

 

Вот мы и дотанцевались доктор Лето /доктор Лето/
в польку-бабочку с музычкой инвалидной полковой
как нелепо как нелепо так нелепо
как еврей на Первой Мировой
меж сердцебиениями влезла
ленты строчек лето перезаряжает тишины
залегла в цветах акации цикада митральеза
небольшой цикада все же а войны.

 

Почти чистый хорей. Прыгает от пятистопного к восьмистопному, а всмотритесь – очень мало цезур. Да и синкоп – не то, чтобы завались. Даже в восьмистопных строчках. Там, где «перезаряжает» – естественно лишний слог, но он специально для перезаряжания, как процесса. Возбуждающий звук быстро передергиваемого затвора. Перейди читатель из силлабического в тоническое прочтение (например, спой этот текст) – и это перезаряжание естественным образом схлопнется. Почему – хорей? Ну не ямбом же писать про сложную разборку с войной, Еленой, цикадами, пулеметами, цветами, тем светом и еще черт знает кем? В том смысле, что хорей вставляет, ямб зовет в медитацию, а про трехстопные размеры здесь и говорить-то неуместно – они все внимание оттянут на себя, а Генделев этого не любит. Он любит, чтобы смысл. Чтоб много смысла. Чтоб звуки контролировались многоуровневым контентом, а не хозяйничали не пойми как.

Звукопись, понятное дело – есть. Генделев же не гимназистка, а солнце русской поэзии. Все в предпоследней строчке первой строфы цокает: «цветах-акации-цикада» – но это скоро пройдет и больше в данном тексте не повторится. Потому что обычно Генделеву не до детстких игрушек. Ладно. Будем считать, что с формальностями почти покончено. Последняя: стихи посвящены Е. Г. Я думаю, что Е.Г. = Елена Генделева. Пусть меня поправят, если я вдруг чего.

Главная загадка, которая перед нами встает по прочтении, это – кто же такой Доктор Лето? Понятно, что у Генделева все стихи о Боге, поэтому Доктор Лето – это одна из генделевских ипостасей Бога, но тут есть нюансы. Во-первых, «доктор». А доктором (особенно в военном смысле) Генделев всегда считал себя. Следовательно, если мы предположим, что часть лирического героя переехала в адресат, сильно мы не ошибемся. Как минимум, с помощью несложного силлогизма сможем убедиться, что приписывая Богу целительные способности (а почему бы кстати, и нет? что, разве Бог не целитель?) своей божественной частью поэт считает и собственную медицинскую испостась. Во-вторых, Лето. Ну почему Лето? На самом деле, кажется, что «доктор Лето» – это не совсем Бог (по крайней мере – это его очень специальная ипостась) , и уж тем более не совсем Генделев.

Лирический герой, он же автор присутствует в тексте со всей генделевской экспрессией. Когда это в тексте Миши не было его самого, причем выраженного на сто с лишним процентов?

На самом деле, весь текст, собственно и посвящен тому, кто такой «доктор Лето», какая у него метафизика, какие физические свойства, откуда он взялся, что умеет, и главное – что с ним делать… Так что пошли дальше.

Из первой строфы следует, что все кончилось. Приплыли. Допрыгались. Т. е. дотанцевались. И это нелепо. Ну там нелепая смерть и все такое. Вводятся некоторые реквизиты черно-белого кино времен братьев Люмьер, когда снимали на скорости 16 кадров в секунду, а потом стали показывать со скоростью 24. Полька, полковая музычка, Первая мировая. Зачем-то проскакивает тема еврея, как символа военной нелепости, но ее больше не будет. И это разумно. Иначе придется вспоминать Трумпельдора с Жаботинским, а зачем? На самом деле, есть зачем. И вообще теме «Генделев, евреи и русский язык» можно посвятить не один пост. Но отвлекаться пока не хочется. Еврей так еврей.

Из второй части первой строфы может следовать, что нелепая смерть наступила от пулеметной очереди (меж сердцебиениями влезла цикада-митральеза). Т.е. вот что прямо прошит пулеметной очередью не говорится (хотя тема шитья и вышивания – впереди), но подумать так вполне можно. И здесь – очень важный момент – это никакая не Первая Мировая. Это небольшая война. А Первая Мировая – метафора. Она тоже для чего-то нужна, попробуем с этим разбираться, но война – маленькая, а смерть (она еще первой строфой не доказана) случайна. Или по крайне мере нелепа.

Идем дальше. Вторая строфа. Персонаж доктора открывается в полный рост. Во трех следующих строфах доктор будет работать экспертом. Его будет спрашивать. Но свойства его (кроме способности отвечать на сложные вопросы) уже рассматриваться не будут. А пока мы с ним знакомимся. Выясняется, что он:

1) автор бюллетеней стратегических потерь

2) носит очки, но стекла (наверно в бою) разбились, за стеклами нет глаз, а черные дырки (черный цвет нам еще пригодится).

3) следовательно, доктор – участник боевых действий

4) он даже может попасть в плен, но это скорее оговорка в бою по Фрейду

5) судя по всему, доктор – из тлена, и вообще существо крутое, находящееся в связи с потусторонним миром и оттого

6) может выступать экспертом в решении самых сложных метафизических вопросов

Пожалуй, все. Персонаж получается жутковатый. Дьявольский. Каковым он, скорее всего, и является. И вот тут лирический герой (причем герой уже в прямом, героическом смысле слова – начни-ка общаться с такой неземной жутью! – впрочем, Генделев всегда был смел в выяснении самых страшных вещей) начинает интересоваться у него не жизнью после смерти (хотя до этого тоже вскоре дойдет), а женщиной. Я подчеркиваю, Генделев первый вопрос дьяволу задает не про себя, не про тот свет, а про женщину. Круто.

«что еще за кукла-бабочка по имени Елена?»

Кукла-бабочка-гусеница – наверно, здесь имеется в виду весь цикл. Ну то-есть совсем все. Не просто женщина, а Женщина. То-есть вот вообще все женское, что было есть и будет в нашей жизни. Наверно, хотя биться об заклад не буду. Ну да ладно.

От гусеницы мы переходим к механической руке. Ну понятно, гусеница танковая, рука механическая. Довольно быстрый переход, но, в общем, для подготовленного читателя вполне адекатный.

Но что за механическая рука? Она еще раз появится в последней пятой строфе, примерно в том же контексте: «лето с гусеницей доктор механической руки».

Но если после первого упоминания механической руки идет разговор про тело (мы к этому вскорости придем), то после второго – идет: «мне Елена написать велела». Так вот для чего рука! Для письма. Ну естественно. Чего тут удивляться. Для чего поэту рука (гусары, молчать!). Ну а почему механическая?

Ампутация – протез? Да, но скорее всего не в военно-медицинском смысле, а все таки в горнем. В небесном. То-есть это какая небесно-механическая рука. И это важно для Генделева. Потому что мы переходим к телу.

Начало второй строфы. Строка «Доктор Лето, мы наденем это тело снова или, или в щели сквозняка я чтобы сам собой возник» – на мой взгляд, входит в генделевские топ 100 (а если честно, то и в топ-100 русской поэзии).

Объяснять тут особо нечего – автору интересно, состоится ли физическое воскрешение умерших тел, как об этом говорит канонические иудаизм и христианство или, после смерти, максимум, что нам остается – сделаться призраками. И автору интересно и нам. (Про физическое, телесное воскрешение у Генделева можно вообще-то много чего найти.) Ответа, кстати, в тексте не будет. И странно было бы, если б был.

И поэт, сам вздрогнув от прямоты задаваемого вопроса, переводит стрелки, снижает пафос и начинает умничать и ерничать:

«войны-сестры явно рано овдовели, умираю по горбатенькой из них»

Что это за войны-сестры? Они появятся еще раз в четвертой (предпоследней строфе), как получатели букетов: «но букеты, но букеты георгинов непременно каждой вдовствующей из сестер”. Т .е. вдовствующие - как императрицы. Такой уже довольно почетный титул. Кто эти люди? Или нелюди?!

Одна из них горбатенькая. По ней можно умереть. Смерть? И сестра ее – Жизнь? А овдовели почему? Остались без дотанцевавшегося лирического героя? Не знаю. В этом не уверен, а других объяснений у меня нет. Можно, конечно вспомнить хорошо знакомую Генделеву окуджавскую Любовь и Разлуку, но они там, кажется, даже не сестры. Разумеется, мы не должны забывать, что где доктор, там и сестры. А эти сестры под стать доктору, т. е. породистые.

«Вышивает ведь не по железу» – так начинается вторая часть третьей строфы, т.е. вторая половина текста. Здесь нас обстреляет еще раз митральеза, она же насекомый пулеметик, она же швея-черношвейка, она же цикада.

Все по порядку. Сначала словари. Митральеза, картечница (от фр. mitraille – картечь), сначала многоствольная пушка, а потом пулемет. Проследняя модель вышла в 1907 г., (восемь стволов), проигрывала и по надежности и по скорострельности великому Максиму (68 выстрелов в минуту против 450).

Слово «черношвейка» – впервые появилось в русском языке (точнее, в результатах поиска Яндекса и Гугла) именно в данном стихотворении. Черношвейка здесь как антоним к Белошвейке, как противопоставление этому (белому свету) того. Не белого. Наверное, дополнительное объяснение функций вышеупомянутых сестер: не забудем про черные дырки от оправы у доктора.

«Насекомый» – прекрасное прилагательное. Мне очень нравится. Подозреваю, что до Генделева не встречалось, хотя у Земфиры есть «Враль... Мистер Пелевин – вы насекомый, я насекомый...»

Что мы имеем: что пулемет вышивает предсказания по брезенту (а не железу, это важно, чтобы звук сохранялся швейный, а не металлический), при этом он и не пулемет, а так – пулеметик, и вообще насекомый, милый такой как кузнечик. Несерьезная тема насекомого на этом завершается. Из небольшой цикады-митральезы первой строфы, куклы-бабочки и гусеницы механической руки второй строфы рождается насекомый пулеметик и заканчивается элегантным римейком: небольшой цикадой.

Вы спросите, а зачем вообще в этом тексте, симфоническом, разумеется – все тексты Генделева симфоничны, во всех несколько переплетающихся, проплывающих друг сквозь друга тем, но вот в этом тексте конкретно зачем Мише потребовалась тема насекомого?

Ну… Во-первых просто так. Для звукового фона. Цикады – они же создают прекрасный фон. Для лета. Насекомые – они всегда летом. Никогда зимой и весной и очень редко осенью. А во-вторых, насекомые в этом тексте на стороне жизни. Они – живые. Непотусторонние. Стрекочут себе. Вышивают. Убивают, кстати, в процессе вышивания. А текст, как мы понимаем, про границу этих двух миров. И про возможность ее пересечения в обе стороны.

Четвертая строфа. «Доктор Лето сердце это или это канонада». Сердцебиения уже были. В первой строфе. Между ними влезла после перезаряжания цикада-митральеза. Ну что ж? Cердце с канонадой путаются легко. Низкие гулкие звуки. Без писка.

«Это наших глаз секрет или уже горчичный газ?» А это – что? Переходный период?Между жизнью и смертью, когда еще ничего не понятно?

Иприт (он же горчичный газ) – это, кстати, название цикла стихов Неполного Собрания Сочинений, в который входит и «Доктор Лето». (Полный цикл выглядит так: «Мотылек-2», «Эпиталама» («Я был женат на тебе война…») – один из лучших генделевских текстов, «Доктор Лето», «Сентябрь восемьдесят второго года» («Господь наш не знает по-русски…») – абсолютный шедевр, «Ораниенбаум» («В Садах Железных Апельсинов…»), «Танго цветов» и «Армянская баллада».

Так вот, к иприту. Опять тема Первой Мировой. Опять полька-бабочка, полковая музычка, митральеза. А может, и акации оттуда? «Белой акации гроздья душистые»? Потом еще будет «авиатор» – слово, крепко привязанное к началу 20 века. Будут два прилагательных «августейший и вдовствующий» и прекрасное «извольте!»… Что-то значит тема Первой Мировой в этом тексте. Явно что-то значит. А что?

Но дальше начинается такая топография, такие перелеты из того света в этот, что дух захватывает. «георгинов августейших посылаю с клумбы ада с нарочным от имени всех нас вам»... Нет слов. Это что же получается? Лирический герой послылает с того света (с клумбы ада, свежие!) георгины на этот свет. Да еще и с нарочным. Да еще от имени всех нас. Кого нас? «Мы» в этом тексте появляется твердо в первый раз. А ведь уже четвертая строфа. Скоро конец. Кто такие «мы?» Кто такой нарочный?

Сейчас мы совсем запутаемся, и это хорошо. «Вам» это Елене. Которая только что была куклой-бабочкой. Имя незнакомое, – это что, кокетство? Может, и кокетство.

«Авиатор этот чертов вот досада адрес стер». Ага. Что-то проясняется. Автор нервничает. Авиатор – это скорее всего и есть нарочный. Он же с неба летит. Буквально на соседней странице, в следующем стихотворении цикла будет «десант одуванчик по ветру влечется на небо домой». А зачем же он стер адрес? Случайно, наверно. Досадно. Так что же, Елена не получит своих георгинов от имени всех нас? (Мы – все убитые? Мы – все солдаты? Мы – лирические однополчане поэта? Он нам так доверяет? Хорошо. Спасибо.)

Мы справимся и передадим «букеты георгинов непременно каждой вдовствующей из сестер». Вот так. Каждой из двух. Может, это не Жизнь и Смерть. Может, одна из сестер Елена. Или нет. Не так. Жизнь – это и есть Елена. Она же кукла-бабочка. А Смерть – она горбатенькая. Он по ней (скорее от нее) умирает. И все они не только ассистенты Доктора (медсестры), но и кровные родственники. Сестры.

Уф… Разобрались? Переходим к финалу.

Пятая строфа. Очередное четырехкратное заклинательное обращение к Доктору. Лирический герой, чуть ли не оправдываясь, объясняет: «мне Елена написать велела (блестящая внутренняя рифма, да?) что-нибудь на память как стихи».

А дальше в крайне экономном с точки зрения использования знаков препинания и вообще синтаксиса идет подчеркнуто закавыченный текст: «Но извольте, чтобы подписи не надо, но позвольте – дату, милый, чтоб поставила сама».

Это что? Это значит, чтоб

1) стихи были

2) даты (смерти?) не было

3) автора тоже не было.

А уж она (Елена) все решит сама. Куда что поставить. Вот о чем поэт просит дьявола. Ничего так…Весело!

И дальше абсолютно невозможное: великий как вся русская поэзия, может, самый точный и короткий постмодернистский Символ Веры: как всегда четырежды заклинательный

«смерть цитата смерть цитата смерть цитата смерть цитата»…

и неожиданно, чтобы слезы в горле не мешали, совсем другим ненапряженным голосом, такое чуть манерное, декадентское белое-солнце-пустынное «любезная Катерина Матвеевна»

 

«из
по памяти
любезного письма»

 

Ну вот вроде бы и все.

 

 


http://mgendelev.livejournal.com/747.html 2010. 26 января. 

 

Еще по теме:

 

Система Orphus