Исследования

Димитрий Сегал

ВИТРАЖИ СЛОВА

 

Еврейский идеал – это тихая, вдумчивая семейная жизнь. С тех пор события вокруг нас постоянно нам напоминают, что идеал этот, по-видимому, обречен остаться лишь идеалом. Поэтому еще более достойно внимания то, что способно в эти тревожные дни перенести нас в совершенно иной, отстоящий от нас на много световых лет мир высокого искусства.

Это произошло со мной, так сказать, в самой гуще повседневности, связанной с совсем иной сферой – сферой русского и советского. С нее я и начну, поскольку она представляет собою абсолютный контраст тому, что мне посчастливилось испытать. Я, конечно, не первый, кто обращает внимание на те эпохальные духовные и культурные перемены, которые произошли в Советском Союзе. Более точное слово, наверное, было бы «произошли, происходят и будут происходить», поскольку совершенно невозможно предсказать, сколько времени этот переворот будет длиться, и в какие, в конце концов, формы он выльется.

То, что происходит сейчас в литературе, живописи, кино, публицистике в Советском Союзе наполняет всех, кто следит за этим, смешанными чувствами. С одной стороны, глупо было бы притворяться, что эти перемены не вызывают чувств радости, даже восторга. В конце концов та власть посредственности и простонародья, которая господствовала в советской культуре, не давала нам всем дышать в течение стольких десятилетий. Когда я говорю «нам», я имею в виду и нас, бывших советских граждан, и нас, израильтян, и нас, граждан свободного западного мира, поскольку удушливые газы, поднимавшиеся из пролетарского отечества, отравляли духовную, культурную и политическую атмосферу во всем мире.

Вот как описывал в одном частном письме летом 1938 года замечательный русско-израильский философ Евсей Шор свои ощущения от победы тоталитаризма в 20 веке: «В десятых годах двадцатого века духовный горизонт окончательно потемнел, а к нашему времени просвета уже не видно совсем, и те немногие представители свободного духа, которые еще остались в мире, вынуждены уйти в катакомбы, спрятать от внешнего враждебного взгляда свои гаснущие светильники».

И вот этот Вавилон рухнул, но, не знаю, как у других, а у меня точно, – к чувству восторга и облегчения примешивается чувство тоски и какой-то отчаянной безнадежности. Я вовсе не принадлежу к числу тех, кто провозглашает о своем восторге по поводу каждой новой трещины в советском духовном и культурном здании, а трещин этих много, вплоть до того, что, как только что сообщил последний 35 номер «Ньюсуика», в Москве стали подниматься подземные воды, они грозят смыть с лица земли весь исторический центр, включая Кремль, Дом Пашкова, всю улицу Горького и т. д. Дело в том, что, во первых, многое из наших, израильских ценностей уходит корнями в эту российскую почву, а, во-вторых, то, что поднимается вместо советской культуры, столь же заражено духом ненависти к культуре, как и она сама.

Я даже не говорю здесь о наших традиционных врагах – российском черносотенстве и антисемитизме или об остатках пролетарско-сталинского наследия. Эти явления, впрочем, преуменьшать не следует, но речь идет не о них, а о том, что противостоит им,

Так вот именно в этом лагере, кажется мне, дело обстоит наиболее ужасно. В России ощущается атмосфера такого черного отчаяния, такой духовной пустоты, такого внутреннего упрощения и примитивизма, а, главное, такого безоглядного отвращения к своему народу и наплевательства к его нуждам, что становится даже не по себе. Не знаешь, кто больше достоин обличения – квасные патриоты, упивающиеся слезами сострадания к своей собственной бездарности, или демократы, левые, радикалы, и т. п., вдруг открывшие для себя всю эту кошмарную эмигрантскую квази-философскую публицистику каких-нибудь Булгакова, Бердяева или Федорова. Я говорю об этих кумирах сегодняшней Москвы с таким презрением потому, что в их сочинениях больше эмоций, чем подлинной философской грамотности, и равнодушие к человеку граничит с жестокостью.

Не знаешь, что более заслуживает осмеяния – лицемерно-омерзительное попрошайничество на «восстановление Храма Христа Спасителя» или советская газета с совершенно лакейским чувством удовольствия, что смазали тебе по роже, печатающая хамское интервью бывшего советского, а ныне американского экономиста Игоря Бирмана.

И вообще: хотелось, чтобы рухнуло тиранство, но вовсе не доставляет радости видеть в унижении и нищете бывшую родину. Согласитесь: довольно-таки тяжело видеть место, где ты родился, так заплеванным. При этом речь идет, пожалуй, не столько о тамошних политических спорах, о тамошних национальных или международных проблемах, к которым у нас в Израиле должно быть свое, самостоятельное, независимое отношение, основывающееся только на наших собственных национально-государственных интересах, а о чем-то совсем другом – о том, что вся нынешняя русская, российская культура, литература вдруг потеряли свое внутреннее достоинство, свое внутреннее право на существование. Всему миру было нужно и интересно слушать Толстого, Достоевского, Блока, Мандельштама, даже Горького. Никому не интересно слушать тот однообразный серый вой, который поднимается теперь со страниц российской печати. Более того, нет никакой разницы между их разными голосами. Все они звучат одинаково: в них полно жалости к самим себе и нет никакого сочувствия к другому; в них глубокая, скучная и неизбывная провинциальность.

На фоне всего этого еще более сильно я ощутил всю значительность той поэзии, с которой меня столкнула судьба в виде стихов (поэмы?) Михаила Генделева «В первый праздника день когда», напечатанной в последнем, весеннем номере журнала «Двадцать два». Конечно, для того, чтобы ощутить все счастье жизни в Израиле, стихи не нужны. Но для меня появление этой поэмы стало каким-то замечательным, последним метафизическим доказательством правильности нашей жизни здесь. Иначе говоря, исчезло последнее ощущение того, что с отъездом в Израиль что-то от тебя навсегда ушло.

Стихи Генделева вернули мне чувство того, что искусство, великое искусство может жить и живет не только в наши дни, не только рядом с нами, но и по нашему поводу.

В предыдущей статье я ратовал за ивритизацию общения в русской общине. Стихи Генделева – это замечательное доказательство того, что это процесс возможен и, более того, приводит к замечательным результатам. Стихи эти могли быть написаны лишь человеком, глубоко познавшим сущность иврита и ивритской поэзии. Но они были написаны человеком, который знает о мире и нечто большее – с позиции некоего идеального русского поэта, шансы которого на выживание в России сейчас равны нулю.

Ужасно хочется процитировать Генделева, но думаю, что делать это на страницах газеты, по необходимости обрывочно, – не следует. Скажу лишь, что его стихи, как я их понимаю – это столь же великолепный витраж, воспевающий первые два дня творения Божьего, полный удивительной красоты, как самые замечательные витражи, какие вы можете себе представить. Это Шагал и Шартр, это, наконец, самый величественный из всех витражей – осеннее небо Иерусалима.

Эти стихи встают со страниц, приютивших их, как неожиданно старый город Иерусалима открывается с какого-нибудь поворота улицы царя Давида. Эти стихи величественны и остроумны, огромны и просты, запутаны, замысловаты и понятны.

Я думаю, что это – одно из лучших произведений всей еврейской поэзии. Так и хочется процитировать один ивритский стих: «Аль тира, Яаков...»

 

 


Наша страна (Тель-Авив). 1990. 28 августа. С. 4.

 

 

Система Orphus