
Раз это так, то это только раз.
К. Б.
Аз означает раз.
М. Ц.
Что, действительно, трудно, так это существовать после музыки. Крылышкуя скальпелями смычков, производит она над смесившимися в хаос частицами – (колы времени у Хармса) – мгновенную операцию. Старательно работают флейты-стеклодувы, душу вкладывая в каждое мгновение, выдувая его – отдельное, хрустальное. Крепя звездную арматуру прямо над головой, Бах разворачивает свою вечность, простирая звездное небо внутри нас и нравственный закон над нами. Потом он сворачивает ее, – она свивается, как свиток.
Все мы – люди глубоко верующие. Мы верим в цифры: арабские арабески и римские колы. Необъятное объято и вечность обита этими колышками.
В Левиафана вбит осиновый кол.
Веруем: всегда оказываясь за спиной, неуловимое, как небытие Чанышева, играющее с ним в прятки, прошлое помогает неверию. Мы знаем 90-е годы как самих себя, как собственное свое отражение: вглядевшись, мы увидели в «Зеркале» 60-е. Птица «Симург», как аист, принесла в клюве двойню: первую (художественную) часть альманаха и вторую часть (интервью), связанные, следственно, причинною связью.
Часть вторая – интервью – звучала восьмиствольной цевницей семидесятых (некоторые, затонувшие, как Атлантида, имена остались неназванными): несливающимися, отдельными (отделившимися) голосами Малера и Каганской, Генделева и Гробмана, Гринберга, Тарасова, Бокштейна и Волохонского. Или: Гробмана и Гринберга, Генделева и Каганской, Волохонского, Тарасова, Малера и Бокштейна. Как повторяет герой фильма, советский разведчик, в безвыходной, казалось бы, ситуации: «Возможны варианты».
Возможны инварианты.
Михаил Генделев считает себя пишущим по-русски израильским поэтом. Нисколько с этим не считаясь и беспечно отдаваясь течению, его «безвозвратный стих» впадает (в контексте авторского самоопределения, как ересь) в реку Океан русской поэзии:
повтори
бес мой прелестный
я
собеседником был Анри
Тот, о ком идет речь, напомним, бывал в Поднебесной: О небо!
О шести небесах мы знаем вернее, чем о земле поднебесной.
Волохонский – Слово сказано. В алфавите символов русской израильской поэзии 70-80-х гг. знак Волохонского, несомненно, – алеф.
АЛЕФ – гремящая рогом Роланда
Вот раздается предсмертная песнь Ронсеваля
Громко ревет Олифант над долиною смерти
Арфа Орфея звучит и распахнута пасть Аваддона
«Алеф, – для полноты и краткости пояснения воспользуемся определением Борхеса, – одна из точек пространства, в которой собраны все прочие точки», «<...> в Mengenlehre Алеф – символ трансфинитных множеств, где целое не больше, чем какая-либо из частей». Недаром Владимир Тарасов говорит, что книга «Стихотворений» Анри Волохонского «целокупна как мир». То же можно сказать об отдельном стихотворении книги.
В альманахе «Саламандра» (1987) с речью о сущности поэзии, поэзии Волохонского в данном случае, одновременно выступили Владимир Тарасов и Илья Бокштейн. Дважды на страницах альманаха воспроизведена вдохновившая поэтов, по выражению Бокштейна, «филологическая реальность зрительной мнимости»:
Раз над землей соломенного лета
Иероглиф бесцветного стекла
Возник по следу аистова лета
Казалось буква дивная рекла
Инейная с плиты голубоватой
Трилистник впаянный в поток летел крылатый
Поток хранит «иероглиф бесцветного стекла» (по замечанию Тарасова, «смещенное ударение архаизма усиливает холод оттенка») и иероглиф отпечатка:
незнаемого волей мне блеснул
зенита твердый иероглиф
(Вл. Тарасов. Terra nova. Триптих)
каждый
предмет оставляет
тень
эхо черное наших тел
тьмы нашей иероглиф
если мы одни
нам и тень одна
мы отбросим память
а нас – она
«Кому ничто не мелко. / Кто погружен в отделку // Кленового листа».
Займемся подробностями (все прочее ведь – не литература): частностями, мелкостями. Займемся перепиской. Переписка: переписк-переклёкот, прописка стихов в стихах, расчет первого на второй (второго на первый) Михаила Генделева и Анри Волохонского, гласная переогласовка глагола.
Хотя Генделев и Волохонский отдали дань увлечению темой карт, вклад авторов в ее развитие – вовсе не вклад в национальном банке (безобидные трик-трак, три листика, веришь – не веришь не считаются). Тему составляют игра, прежде всего азартная игра с Судьбой, с «Неизвестными Факторами», и гадание. Волохонский гадает не на, а о картах, вглядываясь в «дважды двадцать шесть блестящих витражей», в «четырежды тринадцать окон» карточного домика – фениксова гнезда, гадает о судьбе Феникса. Кладя карты, как краски на холст, одну подле другой, отнюдь не следует смешивать оттенков греха:
ТУЗ ЧЕРВЕЙ
Выносит герб мэр города Гоморра
Черней лицом но ликом розовей
Ползти на зов подземного Амора
По сердцу иерархии червей
ТУЗ ПИК
Се воздевая чрево на копье
И с ним печать как мемуар о Лоте
В косматый мех символ стыдливой плоти
Нырнув главой смолу густую пьет
ТУЗ ТРЕФ
Египетским епископством поддельным
Скопец скорлупки сбросив будто свят
Сулит взлететь – и вот вспорхнул крылат
И щит его блестит клеймом раздельным
ТУЗ БУБЕН
Кимвал над Вавилоном в вышине
Багряный бубен пламенный парящий
И флаг его сверкает в тишине
И красный туз лежит в нем – бес – как спящий
Гоморра, неназванный Содом, Египет (великий город, упоминаемый Исайей, «духовно называется Содом и Египет») и Вавилон («И Вавилон, краса царства, гордость халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра») образуют монорим. Причем Лот, убежавший греха содомского ради иного, все равно оказывается по этой линии связан с Египтом Феникса и Сфинкса.
Гадая о судьбах лиры РИЛ (русской израильской литературы) или просто для развлечения, Генделев нет-нет да и раскинет «Литературный пасьянс русского Израиля»: черви – советская еврейская, пики – авангард, трефы – русская эмигрантская, бубны – новая литература (и, как ясно из расклада, несмотря на то, что это пасьянс, бубны – козыри). Библейская тема инверсионных отклонений в «Картах» Волохонского (хотя карты, в современном их обличьи, сами по себе – наглядное пособие по гомосексуализму) – лишь проценты с капитала, целиком помещенного другим автором в «Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды». У Генделева в «Вечернем пьянстве в Хайфе»:
И обезумев, бредит брат
взошедший на сестру
упоминается миф, отраженный в топонимике Кровати родной (см. указанные «Быт и нравы»). Тут-то на одно мгновение и всплывает со дна Лемурия, чтобы собственно лемурами и другими полуобезьянами обозначить точные границы предполагаемого. Генделев и Волохонский обогатили наши представления о лемурах следующими сведениями:
– среда обитания полуобезьян совпадает со средой обитания человека; достоверно известны случаи их совместного пьянства, – М. Генделев. Вечернее пьянство в Хайфе. Послания к лемурам;
– похотливое и бессильное племя лемуров вожделеет к богине; оно пользуется, впрочем, ее снисходительностью:
Лемуры, бороды задрав,
лемуры, охмелев,
луну, зашедшую с утра,
в воловий тянут хлев,
там, опрокинув на себя
бесстыдную луну,
свое бессилье теребят,
свое бессилье мнут
Если созерцая
В зеленом небе тонкую фигурку
Зачем лемуру издали мерцая..
Елена, о... – и мысль уходит к турку...
(А. Волохонский. Тетрадь Игрейны. Елене о лемурах)
Как карточный король свою державу, лемур перекатывает в лапках орех, начиненный латынью: скопус-кастратус. кастратус-евнухос.
А нам-то что? – Лемур кому орех
ОРЕХИ
– Что нам везет из Персии скопец?
– Что нам везет из Азии евнух?
– Что нам везет из Индии кастрат?
– Да, нам везет из Индии кастрат,
– Да, это к нам – из Персии скопец,
– Из Азии, из Азии евнух.
(А. Волохонский. Стихотворения)
В Ветхом завете, как известно, ни обезьяны, ни полуобезьяны не упоминаются1. Поэтому, если честный еврей (герой поэмы), обращаясь к Господу, называет себя обезьяной, Бога приходится именовать сагибом: «продай нас, обезьян твоих, сагиб» (М. Генделев. Охота на единорога. Послания к лемурам).
По безупречной логике ассоциаций стихотворение Волохонского о лемурах заканчивается образом Арапа:
А там – Арап, курчавый аль-хаттим
Пускай вертится сколько захотим
(Тетрадь Игрейны. Елене о лемурах)
по логике «очевидной как стекло», вот ее прозрачный смысл: лицейское прозвище Пушкина, его происхождение и облик, им самим описанные – «Арап Петра Великого» и «арапский профиль». Замечательно, что неназванное имя Пушкина остается прозрачным при всей очевидности присутствия, поскольку угаданный нами Арап идеально совпадает с персонажем «Петрушки» И. Стравинского – en tournant вертящимся Арапом. Убивающий Петрушку из ревности, Арап идеально совпадает с Отелло (названным в «Египетских ночах» арапом) – Венецианским мавром («Отелло, или Венецианский мавр» А. Мачавариани).
Пушкинское происхождение Арапа удостоверено словом «аль-хаттим», как собственноручной подписью автора. В ессейском Уставе Войны против «воинства Сатанинского» среди других «сынов тьмы» упоминаются «полчища Киттимлян Ассирийских». «Киттимляне, – процитируем примечания переводчика, Анри Волохонского, – народ Киттим, “кутеяне” Иосифа Флавия. Первоначально название племени, может быть хеттского, жившего в верхнем Двуречье. Позднее перенесено на обитателей Кипра, македонян и, в Уставе, на римлян».
Но не македоняне, называемые киттимлянами, не тезка Пушкина Александр Македонский – пароль. Назвать Пушкина «аль-хаттим» позволяют именно «Киттимляне Ассирийские», потому что Пушкин «похож на сирийца». «Стой! Ты похож на сирийца» у Пастернака («Тема с вариациями», № 4, Драматическая) через названного в начале стихотворения Алеко, обращено прямо к Пушкину (именно в этот момент сквозь условные черты романтического героя проступают другие, авторские). «На сирийца»; сириец – прозрачная замена другого слова: араб, арап (сирийцы принадлежат к числу арабских народов), и – круг замыкается, осталось только вспомнить лемурчика catta2.
Итак, все наше по-прежнему с нами: наше все.
Какая прелесть эти, заимствованные Генделевым из русской прозы, «басурман», «иноверец», «немирные селенья» – все из русских уст, да из других, не столь отдаленных от басурманских, мест. И слова «правильные», слова те, хотя иные басурмане.
Знакомый звук военной дуды различим в аккорде со «скотскими рогами»:
Свисти в железные свирели!
дудите в скотские рога!
Это звук военной флейты, свист державинского «Снигиря»:
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
пронзительно усиленный повтореньем:
Бей, барабан, и, военная флейта,
громко свисти на манер снегиря
(И. Бродский. На смерть Жукова)
И «Победная песнь по случаю эвакуации Бейрута» Волохонского «как легкий пух цветочку в тополь» вернется «На взятие Измаила», к Державину:
Афинянин – в Константинополь,
Священный гроб освободить.
Афинам возвратить Афину,
Град Константинов Константину
И мир Афету водворить.
Афету мир?
«Стой! Ты похож на сирийца» – название стихотворения Генделева и строчка Пастернака. Перенесенная Генделевым в контекст военного быта, в стихию повелительного наклонения, фраза Пастернака должна, казалось, впасть в беспамятство родной речи и, слившись с ней, возродиться свободной от коннотаций. Но иллюзия остается иллюзией, – это искусство поэзии, – и подозреваемый по-прежнему только похож на сирийца. Кто же он на самом деле? Раньше, чем догадкой, мысль озарилась убийством:
Сириец
внутри красен темен и сыр
потроха голубы – видно – кость бела
он был жив
пока наши не взяли Тир
и сириец стал мертв
– инш'алла –
Когда наши, таким образом, отделены от «сирийцев», выясняется: ты мучительно кого-то себе напоминаешь. Кого? На войне как на войне, но русский поэт так похож на сирийца, и не «видно кто был и кто стал убит / там / внутри мундира» в «Ночных маневрах под Бейт Джубрин».
а мы – а несравненны мы
в искусстве умирать
в котором нам еще вчера
победа отдана
играй военная игра
игорная война
где мертвые встают а там
и ты встаешь сейчас
мы хорошо умрем потом
и в следующий раз!
В этом, как совершенно правильно заметил Михаил Генделев, и состоит искусство поэзии, ибо «смерть – наше отечество, Россия...»
На сайте опубликовано мемуарное эссе В. Тарасова «Ступенчатый Свет», посвященное А. Волохонскому, М. Генделеву, альманахам «Саламандра», творчеству автора и многому другому.