Михаил Генделев

Гаухар Дюсембаева

СИМФОНИЯ СОБСТВЕННЫХ ИМЕН

Раз это так, то это только раз.

К. Б.

 

Аз означает раз.

М. Ц.

 

Что, действительно, трудно, так это существовать после музыки. Крылышкуя скальпелями смычков, производит она над смесившимися в хаос частицами – (колы времени у Хармса) – мгновенную операцию. Старательно работают флейты-стеклодувы, душу вкладывая в каждое мгновение, выдувая его – отдельное, хрустальное. Крепя звездную арматуру прямо над головой, Бах разворачивает свою вечность, простирая звездное небо внутри нас и нравственный закон над нами. Потом он сворачивает ее, – она свивается, как свиток.

Все мы – люди глубоко верующие. Мы верим в цифры: арабские арабески и римские колы. Необъятное объято и вечность обита этими колышками.

В Левиафана вбит осиновый кол.

Веруем: всегда оказываясь за спиной, неуловимое, как небытие Чанышева, играющее с ним в прятки, прошлое помогает неверию. Мы знаем 90-е годы как самих себя, как собственное свое отражение: вглядевшись, мы увидели в «Зеркале» 60-е. Птица «Симург», как аист, принесла в клюве двойню: первую (художественную) часть альманаха и вторую часть (интервью), связанные, следственно, причинною связью.

Часть вторая – интервью – звучала восьмиствольной цевницей семидесятых (некоторые, затонувшие, как Атлантида, имена остались неназванными): несливающимися, отдельными (отделившимися) голосами Малера и Каганской, Генделева и Гробмана, Гринберга, Тарасова, Бокштейна и Волохонского. Или: Гробмана и Гринберга, Генделева и Каганской, Волохонского, Тарасова, Малера и Бокштейна. Как повторяет герой фильма, советский разведчик, в безвыходной, казалось бы, ситуации: «Возможны варианты».

Возможны инварианты.

Михаил Генделев считает себя пишущим по-русски израильским поэтом. Нисколько с этим не считаясь и беспечно отдаваясь течению, его «безвозвратный стих» впадает (в контексте авторского самоопределения, как ересь) в реку Океан русской поэзии:

 

повтори
бес мой прелестный
я
собеседником был Анри

 

Тот, о ком идет речь, напомним, бывал в Поднебесной: О небо!

О шести небесах мы знаем вернее, чем о земле поднебесной.

Волохонский – Слово сказано. В алфавите символов русской израильской поэзии 70-80-х гг. знак Волохонского, несомненно, – алеф.

 

 

«Алеф, – для полноты и краткости пояснения воспользуемся определением Борхеса, – одна из точек пространства, в которой собраны все прочие точки», «<...> в Mengenlehre Алеф – символ трансфинитных множеств, где целое не больше, чем какая-либо из частей». Недаром Владимир Тарасов говорит, что книга «Стихотворений» Анри Волохонского «целокупна как мир». То же можно сказать об отдельном стихотворении книги.

В альманахе «Саламандра» (1987) с речью о сущности поэзии, поэзии Волохонского в данном случае, одновременно выступили Владимир Тарасов и Илья Бокштейн. Дважды на страницах альманаха воспроизведена вдохновившая поэтов, по выражению Бокштейна, «филологическая реальность зрительной мнимости»:

 

 

Поток хранит «иероглиф бесцветного стекла» (по замечанию Тарасова, «смещенное ударение архаизма усиливает холод оттенка») и иероглиф отпечатка:

 

 

 

 каждый
предмет оставляет
тень
эхо черное наших тел
тьмы нашей иероглиф
если мы одни
нам и тень одна
мы отбросим память
а нас – она

«Кому ничто не мелко. / Кто погружен в отделку // Кленового листа».

Займемся подробностями (все прочее ведь – не литература): частностями, мелкостями. Займемся перепиской. Переписка: переписк-переклёкот, прописка стихов в стихах, расчет первого на второй (второго на первый) Михаила Генделева и Анри Волохонского, гласная переогласовка глагола.

Хотя Генделев и Волохонский отдали дань увлечению темой карт, вклад авторов в ее развитие – вовсе не вклад в национальном банке (безобидные трик-трак, три листика, веришь – не веришь не считаются). Тему составляют игра, прежде всего азартная игра с Судьбой, с «Неизвестными Факторами», и гадание. Волохонский гадает не на, а о картах, вглядываясь в «дважды двадцать шесть блестящих витражей», в «четырежды тринадцать окон» карточного домика – фениксова гнезда, гадает о судьбе Феникса. Кладя карты, как краски на холст, одну подле другой, отнюдь не следует смешивать оттенков греха:

 

 

Гоморра, неназванный Содом, Египет (великий город, упоминаемый Исайей, «духовно называется Содом и Египет») и Вавилон («И Вавилон, краса царства, гордость халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра») образуют монорим. Причем Лот, убежавший греха содомского ради иного, все равно оказывается по этой линии связан с Египтом Феникса и Сфинкса.

Гадая о судьбах лиры РИЛ (русской израильской литературы) или просто для развлечения, Генделев нет-нет да и раскинет «Литературный пасьянс русского Израиля»: черви – советская еврейская, пики – авангард, трефы – русская эмигрантская, бубны – новая литература (и, как ясно из расклада, несмотря на то, что это пасьянс, бубны – козыри). Библейская тема инверсионных отклонений в «Картах» Волохонского (хотя карты, в современном их обличьи, сами по себе – наглядное пособие по гомосексуализму) – лишь проценты с капитала, целиком помещенного другим автором в «Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды». У Генделева в «Вечернем пьянстве в Хайфе»:

 

И обезумев, бредит брат
взошедший на сестру

 

упоминается миф, отраженный в топонимике Кровати родной (см. указанные «Быт и нравы»). Тут-то на одно мгновение и всплывает со дна Лемурия, чтобы собственно лемурами и другими полуобезьянами обозначить точные границы предполагаемого. Генделев и Волохонский обогатили наши представления о лемурах следующими сведениями:

– среда обитания полуобезьян совпадает со средой обитания человека; достоверно известны случаи их совместного пьянства, – М. Генделев. Вечернее пьянство в Хайфе. Послания к лемурам;

– похотливое и бессильное племя лемуров вожделеет к богине; оно пользуется, впрочем, ее снисходительностью:

 

 

 

 

 

 

Как карточный король свою державу, лемур перекатывает в лапках орех, начиненный латынью: скопус-кастратус. кастратус-евнухос.

А нам-то что? – Лемур кому орех

 

 

 

В Ветхом завете, как известно, ни обезьяны, ни полуобезьяны не упоминаются¹. Поэтому, если честный еврей (герой поэмы), обращаясь к Господу, называет себя обезьяной, Бога приходится именовать сагибом: «продай нас, обезьян твоих, сагиб» (М. Генделев. Охота на единорога. Послания к лемурам).

По безупречной логике ассоциаций стихотворение Волохонского о лемурах заканчивается образом Арапа:

 

 

 

по логике «очевидной как стекло», вот ее прозрачный смысл: лицейское прозвище Пушкина, его происхождение и облик, им самим описанные – «Арап Петра Великого» и «арапский профиль». Замечательно, что неназванное имя Пушкина остается прозрачным при всей очевидности присутствия, поскольку угаданный нами Арап идеально совпадает с персонажем «Петрушки» И. Стравинского – en tournant вертящимся Арапом. Убивающий Петрушку из ревности, Арап идеально совпадает с Отелло (названным в «Египетских ночах» арапом) – Венецианским мавром («Отелло, или Венецианский мавр» А. Мачавариани).

Пушкинское происхождение Арапа удостоверено словом «аль-хаттим», как собственноручной подписью автора. В ессейском Уставе Войны против «воинства Сатанинского» среди других «сынов тьмы» упоминаются «полчища Киттимлян Ассирийских». «Киттимляне, – процитируем примечания переводчика, Анри Волохонского, – народ Киттим, “кутеяне” Иосифа Флавия. Первоначально название племени, может быть хеттского, жившего в верхнем Двуречье. Позднее перенесено на обитателей Кипра, македонян и, в Уставе, на римлян».

Но не македоняне, называемые киттимлянами, не тезка Пушкина Александр Македонский – пароль. Назвать Пушкина «аль-хаттим» позволяют именно «Киттимляне Ассирийские», потому что Пушкин «похож на сирийца». «Стой! Ты похож на сирийца» у Пастернака («Тема с вариациями», № 4, Драматическая) через названного в начале стихотворения Алеко, обращено прямо к Пушкину (именно в этот момент сквозь условные черты романтического героя проступают другие, авторские). «На сирийца»; сириец – прозрачная замена другого слова: араб, арап (сирийцы принадлежат к числу арабских народов), и – круг замыкается, осталось только вспомнить лемурчика catta².

Итак, все наше по-прежнему с нами: наше все.

Какая прелесть эти, заимствованные Генделевым из русской прозы, «басурман», «иноверец», «немирные селенья» – все из русских уст, да из других, не столь отдаленных от басурманских, мест. И слова «правильные», слова те, хотя иные басурмане.

Знакомый звук военной дуды различим в аккорде со «скотскими рогами»:

 

Свисти в железные свирели!
дудите в скотские рога!

 

 

 Это звук военной флейты, свист державинского «Снигиря»:

 

 

пронзительно усиленный повтореньем:

 

 

 

 И «Победная песнь по случаю эвакуации Бейрута» Волохонского «как легкий пух цветочку в тополь» вернется «На взятие Измаила», к Державину:

 

 

Афету мир?

«Стой! Ты похож на сирийца» – название стихотворения Генделева и строчка Пастернака. Перенесенная Генделевым в контекст военного быта, в стихию повелительного наклонения, фраза Пастернака должна, казалось, впасть в беспамятство родной речи и, слившись с ней, возродиться свободной от коннотаций. Но иллюзия остается иллюзией, – это искусство поэзии, – и подозреваемый по-прежнему только похож на сирийца. Кто же он на самом деле? Раньше, чем догадкой, мысль озарилась убийством:

 

Сириец
внутри красен темен и сыр
потроха голубы – видно – кость бела
он был жив
пока наши не взяли Тир
и сириец стал мертв
– инш'алла –

 

Когда наши, таким образом, отделены от «сирийцев», выясняется: ты мучительно кого-то себе напоминаешь. Кого? На войне как на войне, но русский поэт так похож на сирийца, и не «видно кто был и кто стал убит / там / внутри мундира» в «Ночных маневрах под Бейт Джубрин».

 

а мы – а несравненны мы
в искусстве умирать
в котором нам еще вчера
победа отдана
играй военная игра
игорная война
где мертвые встают а там
и ты встаешь сейчас
мы хорошо умрем потом
и в следующий раз!

 

В этом, как совершенно правильно заметил Михаил Генделев, и состоит искусство поэзии, ибо «смерть – наше отечество, Россия...»

 

 

---

 

 

---