Михаил Генделев

«ПЕРЕВОДЯ ГВИРОЛЯ ЧЕРЕЗ ТЬМУ…»

Михаил Генделев отвечает на вопросы Сергея Шаргородского

– Мой первый вопрос будет, так сказать, лобовым: почему, собственно, ибн-Гвироль?

– Мне кажется, что вернуть поэта – задача очень высокая. Ведь уже с древнейших времен существовали еврейские поэты, чья гениальность реализовывалась в шедеврах мирового значения. Но первое столкновение со средневековой ивритской поэзией ввергло меня в состояние некоторого недоумения. То, что мне предлагалось принимать за ее переводы, никак не объясняло, почему эти второстепенные литераторы, эти вялые, скучные, изъяснявшиеся каким-то средним языком поэты выдаются за гениев, которые оставили заметный след в истории искусств, литературы, культуры…

– Что же плохого в существующих переводах?

– С моей точки зрения, они страдают тремя основными недостатками. В этих переводах ничто не отвечает уникальным акустическим и структурным особенностям ивритской поэзии. Совершенно не учитывается специфика иврита, то есть, судя по результатам, мы имеем дело с некоей имитацией поэзии «Востока вообще». Создается впечатление, что средневековая ивритская поэзия – задворки арабо-испанской. Это все равно, что представить русскую поэзию второстепенным ответвлением немецкой, французской, английской. Далее, переводы лишены индивидуальности: совмещается поэтика различных авторов, разделенных значительной временной дистанцией, – например, Галеви и ибн-Гвироля. Словом, учиняется кощунственная деиндиндивидуализация поэта.

– Иными словами, все нивелируется, подгоняется под какую-то усредненную «средневековую ивритскую поэзию»?

– Совершенно верно. Есть еще одно обстоятельство: поэтов переводили не их размером, не учитывали мелодики и фонетических особенностей. Мы имели некий условный, слегка ориентализированный текст.

– Кто же такой – настоящий поэт ибн-Гвироль?

– Я думаю, что это совершенно феноменальное явление, даже по меркам мировой культуры и мировой поэзии. Ибн-Гвироль – поэт масштаба Данте или Гомера, мастер блистательнейших тропов. По судьбе (которая явлена в стихах) это поэт… предваряющий так называемых «проклятых поэтов».

– И все-таки, в чем идея Ваших переводов?

– Идея – ввести поэта в реалии нашей культуры. Что значит культуры? Культуры как функции языковой и от-языковой. Гвироль в этой системе мира отсутствует. В этой системе мира отсутствуют Нагид, Галеви, великие еврейские поэты, которые действительно потрясающе писали. Причем представить себе, как они писали, трудно даже нынешнему израильскому читателю.

– Почему так происходит? Есть особый иврит – иврит Гвироля?

– Язык Гвироля – язык, конечно, архаичный для современного ивритского читателя. Но не надо забывать, что он-то писал и мыслил именно на этом, архаичном языке. Удивительно, что он был единственным тогдашним поэтом, писавшим стихи только на иврите, хотя арабскому его философских трактатов завидовали магометане. Если Галеви половину своих стихотворений написал по-арабски и занимался автопереводом, то для Гвироля иврит соответствовал поэтическому мышлению. Поэт Гвироль мыслил на иврите, его мышление – иврит.

– В чем Вы усматриваете особенности поэтических установок Гвироля?

– Направленность, как я ее понимаю, поэзии Гвироля – это апология факта существования поэта, «я» поэта и поэзии как таковой на абсолютно самостоятельных и, я бы сказал, независимых основаниях. Утверждение реального присутствия поэзии в мире. Утверждение реального, если угодно, физического существования пространства поэзии; утверждение, даже постулирование того обстоятельства, что поэзия столь же неправомочна, как природа, столь же явленна, как природа. Но при этом естественно утверждение, что это природа иного порядка, в коей поэт свободен и независим – и, опять-таки, и зависим, ибо он исследует некую строгую геометрию пространства духовного, пространства метафизического. Так вот, Гвироль добивается неимоверной реальности этого утверждаемого поэзией бытия – не только за счет ошеломляющей метафорики, но и за счет очень жесткой философской основы, которая позволяет располагать реалии поэтического быта таким образом, что за каждой из этих реалий закрепляется определенное место, позиция. Север, юг, верх, низ… орбита, полет – эти слова, эти отношения, эти действия закреплены и имеют некую привязку. Обживание Гвиролем поэтического пространства представляется мне поразительным, мне вообще не приходилось сталкиваться с такого рода поэтикой, точнее, с такого рода поэтической философией. Если уж говорить о философской лирике или философской поэзии, то Гвироль – экстраординарное явление даже в ряду таких поэтов-философов, как Лукреций Кар, Данте или Гете.

– Вы имеете в виду космическое мироощущение? В чем, по-Вашему, истоки этого космизма?

– Космизм был абсолютно естественен для средневековых еврейских поэтов и той философии, которой они вдохновлялись. Но здесь мы, пожалуй, впервые сталкиваемся с фактом схоластической поэзии. А поэты средневековые пребывали в мире, где каждый предмет, каждая буква несли сокровенное, мистическое, магическое значение. Таково все образованное средневековье – латинское, арабское и, соответственно, иудейское.

– Как Вы подходили к переводу Гвироля?

– Прежде всего, необходимо упомянуть об огромной помощи Петра Криксунова. Трудно представить себе объем проделанной им работы по подготовке текста для перевода. Здесь и вариантные подстрочники, и транскрипционные развертки, и выявленные философские и библейские параллели, и критическая литература… К каждому стихотворению мы подходили, по мере сил отработав все линии семантического анализа, реконструируя условия написания, предполагаемое время и обстоятельства, угадывая возможных адресатов…

– Простите, я Вас перебью. Недавно критик В. Богатырев, чрезвычайно высоко оценив новые переводы Хафиза – совместную работу переводчика Г. Плисецкого и лингвиста Кондыревой, обронил такую фразу: «Переводчику необходима постоянная работа в тандеме с ученым, делающим и подстрочник, и всесторонний комментарий для поэта, желающего, чтобы его перевод был переводом, а не зарифмовыванием понаслышке слов, принадлежащих к неведомой поэтической культуре».

– Совершенно верно! Мы совместно пытались реконструировать ситуацию, в которой писались стихи. Затем реконструировалась и ситуация самого стиха – мы исходили из общих законов написания стихотворения как такового, поэтической логики, инерционной силы стиха, сюжета, возможности расхождения разного рода ассоциативных и метафорических рядов. Именно анфилада ассоциаций, бесконечные гвиролевские коридоры, ходы – оказались самыми трудными для перевода.

– Каких переводческих принципов Вы придерживались?

– Я устраняюсь из спора переводчиков-«буквалистов» и «волюнтаристов». Мне кажется, что процесс перевода стихотворения зеркален процессу его сочинения. Поэт в процессе сочинения избирает направление движения поэтического потока, следует инерции, логике стиха, своим поэтическим и эстетическим представлениям. Поэт-переводчик, сталкиваясь с конечным результатом, должен пройти обратный путь. Для того, чтобы вообще перевести стихотворение, нужное его сочинить. Что это значит? Поэт-переводчик должен полностью реконструировать «алхимическую лабораторию» другого поэта, он должен определить, по каким рецептам приготовлен тот сплав, из которого позднее отлито стихотворение, разъединить этот сплав на составные элементы, а затем снова отлить, соединить их в переводе.

– И Вы считаете, что именно сейчас переводы Гвироля будут интересны?

– Поэзия всегда актуальна. Об этом даже разговаривать не стоит. Борение Гвироля с судьбой, с неуютностью мира, его конфликт души и тела кому не представится актуальным? Поэтов открывают заново – так в XIX веке открыли Вийона, а в XX, в Германии – Гельдерлина. Это факты судьбы. Вероятно, великие стихотворцы, чья поэзия устремлена в будущее, переходят «ров, наполненный шумящим временем», и являются нам… просто по зову. Где-то мистически, если хотите, пришло время позвать Гвироля, ввести его в русский язык.

Переводя Гвироля через тьму,
за известковое держа его запястье –
и нам уже
– не одному –
переходить течение несчастья.
В тумане берег твой, нельзя назад,
а впереди дымы сошли на воды –
и – потому –
идем, мой страшный брат!
Плевать, что поводырь не помнит брода.