Михаил Генделев

Дмитрий Кузьмин

МИХАИЛ ГЕНДЕЛЕВ

В пятницу вечером мы с Ильей Кукулиным и его женой Машей Майофис были званы нанести визит поэту Михаилу Генделеву. Поэт Генделев едва успел воротиться домой после произнесения речи на открытии выставки Андрея Макаревича (грешным делом, я так и не полюбопытствовал, что ж это такое там знатный ведущий кулинарных телепередач выставил) – так что при нашем появлении еще хлопотал на кухне, собираясь употчевать нас чем-то небанальным, и встречены мы были преимущественно гигантских размеров рыжим шотландским вислоухим котом. Он же был изображен, в качестве третьего члена семьи, на украшавшем стену парадном ростовом портрете хозяина и (появившейся дома позже) хозяйки – причем портрет был ростовым и для кота, коего поэт Генделев держал, как малолетнего, за лапу.

Лукуллов пир в исполнении Михаила Генделева включал, среди прочего, собственного засола нежнейшую семгу, котлеты из лососины и какой-то легендарный портвейн 50-летней выдержки из ЦКовских подвалов, прихотливый букет коего я, в силу известного своего свойства предпочитать йогурт, оценить никак не мог. Что до застольных бесед, то доминировал в них, к некоторому нашему изумлению, вопрос о том, что считать настоящей поэзией. Поэт Генделев настаивал на том, что признаками таковой должны быть гармония на просодическом уровне (от определения коей он осторожно уклонялся, однако о верлибре всякий раз упоминал в достаточно негативном контексте) и обязательный выход к метафизическому началу (противопоставляя обладающую таким выходом «поэзию как состояние» другим способам понимания стиха – «поэзии как наблюдению» и «поэзии как самоисследованию», которые не видятся Генделеву позитивными). Мы трое пытались не столько спорить, сколько расспрашивать, хотя, вероятнее всего, это у нас не слишком получалось.

Сверх того, следует пересказать две байки, рассказанные Генделевым, хотя к литературе они имеют косвенное отношение.

Первая байка связана с медицинским прошлым Генделева, еще в России, и, собственно, пересказывается им со слов доктора Щеглова <...> Щеглову же довелось навещать другого своего однокашника, временно практиковавшего на севере Карелии, невдалеке от города Кемь, печально известного происхождением своего названия от петровского рескрипта «Сослать к е.м.». После того, как первая радость встречи была обозначена легкими возлияниями, хозяин сказал Щеглову: мы потом это дело доведем до победного конца, но сперва я должен прочесть лекцию по борьбе с травматизмом для местных трактористов. Оба отправились в местный клуб, полный сугубо зверообразного вида трактористов, хозяин встал к импровизированной кафедре и положил перед собой коробочку со всяческими гайками и болтами. И как только в публике возникали шум и брожение, лектор, не прерываясь, швырял в ту сторону горсть стальной мелочи. По окончании лекции доктор Щеглов спросил у своего друга: но как же, ведь так и глаз выбить можно? «Я пробовал, – хладнокровно заметил приятель. – Они у них не выбиваются».

Вторая байка – про дальнего израильского знакомого Генделева, получившего за свой двухметровый рост прозвище Size и перебравшегося вскоре в Нью-Йорк, где Генделев в один из своих приездов и столкнулся с ним нос к носу. Страшно обрадовавшийся Size позвал Генделева остановиться у него, Генделев же ответил, что уже поселился где-то еще. Как, – вскричал Size, – и ты веришь этим сплетням? Да я тебе сейчас все объясню! И рассказал, как однажды он прогуливался по городу со своей girlfriend, крохотной негритянкой, и натолкнулись они на огромную демонстрацию местных геев и лесбиянок под какими-то политическими лозунгами. Зрелище это как-то очень впечатлило парочку, и они отправились в ближайший писчебумажный магазин, где приобрели здоровенный лист картона, и на нем Size написал по-русски: «Свободу педерастам Саратова!» – посадил свою крохотную негритянку себе на шею, дал ей получившийся плакат и направился к голове колонны. В результате чего и попал во все средства массовой информации, ибо уж больно вышло колоритно. Однако кончилась эта история по другую сторону океана, в Иерусалимском университете, где Генделев читал какую-то лекцию – и вознамерился привести эту историю как пример вообще юмора: если не смешно, то невозможно объяснить, в чем дело и почему должно быть смешно. В первом же ряду на протяжении всей лекции сидел израильский поэт Владимир Тарасов, живо реагировавший на все, что говорил Генделев. Поэтому когда речь дошла до содержания плаката, то Генделев, глядя собрату в глаза, совершенно непроизвольно произнес: «Свободу педерасту Тарасову!» Чем значительно осложнил израильскую литературную жизнь...