In memoriam

Михаил Вайскопф

МИХАИЛ ГЕНДЕЛЕВ: КАДИШ
ИЛИ ПОСМЕРТНАЯ ЗДРАВИЦА?

 

В Тель-Авиве, не дожив до 59 лет, скончался русско-израильский поэт Михаил Генделев. По нынешним меркам этот возраст, пожалуй, сопоставим с возрастом его великих предшественников.

 

У него было много разных ипостасей, одна из них – поэтическая – останется навсегда. Прежде всего, в русской культуре, потому что Генделев писал по-русски, хотя был и твердо считал себя поэтом израильским. Для Генделева русский язык был прежде всего рабочим материалом, которым он владел виртуозно, но который приспосабливал к собственным творческим нуждам, далеко не всегда соприродным российской традиции. Он был отважнейшим из новаторов, поэтом безоглядной смелости. При этом нельзя сказать, будто он занимал какую-то особую нишу в русской поэзии, скорее витал над нею, озирая ее строгим и доброжелательным взглядом многоопытного ангела, поднаторевшего в своем крылатом мастерстве.

Не знаю, надолго ли закрепится его имя в русско-израильской литературе, поскольку само ее существование носит пульсирующий характер. Вместе с тем в Израиле, как и в России, у него остались даровитые и преданные ученики. Маститый ивритский стихотворец Хаим Гури величал Генделева израильским национальным поэтом, хотя читал его только в переводах. Со временем, однако, социальная ситуация вынудила Генделева перебраться в Москву, сохранив за собой, разумеется, не только израильское гражданство, но и соответствующие эмоциональные и моральные привязки. Тем самым он поставил себя в географически межеумочное положение, которое примечательным образом отвечало насущным потребностям его творчества. Поздний Генделев в силу своей тематики и культурных предпочтений выглядит скорее еврейским, нежели израильским автором. В конечном счете он воплотил в себе самый плодотворный, причудливый и текучий синтез переменчивых культурных тенденций. Излюбленная его пространственная позиция – зависание, парение, пребывание по ту сторону любой конвенциональной данности, отстоявшейся и привычной формы существования. При этом он вовсе не походил на небожителя и не хотел им быть. Я не знал более жизнерадостного, радушного и остроумного человека, чем он. Генделев обладал неодолимой, почти гротескной тягой к уюту, над которой сам же охотно подсмеивался. Его всегдашним развлечением, помимо любовей, дружб и анекдотов, была кулинария. Обожал потчевать гостей, ревниво и бдительно проверяя, успели ли они отведать того или иного блюда, восхваляемого им с истинно поэтическим жаром.

Генделев был не только остроумнейшим, но и храбрейшим из людей. Казалось, что он всякий раз хотел взглянуть на жизнь со стороны, извне – совсем извне. И потому постоянно, еще с юности, писал о смерти, без заунывного пафоса. При всем своем метафизическом любопытстве он был лишен пиетета перед могилой, и это отношение охотно выказывал в комических текстах, которые развертывал с обычным своим блеском. Одним из любимых его микрожанров была псевдоэпитафия. Такая, например, посвященная приятельнице: «Под той могильною плитой / лежит плита могильней той». Или такая, скептическая: «Не то беда, что померла, – /на это всяк горазд. / А то беда, что не дала, / и, видимо, не даст».

С живыми женщинами таких заминок он, кажется, не испытывал. Они мгновенно привязывались к нему, сохраняя эту привязанность даже после того, как любовь проходила. Его нельзя было не любить, учитывая необъятные запасы личного магнетизма и невероятную витальность. К тому же Генделев был напрочь лишен злопамятности. Враги, точнее, завистники водились у него разве что среди коллег. Но и о них он мог отзываться с уважением и симпатией, если находил в их поэтических выделениях удачные строки. Он всегда чистосердечно радовался чужому поэтическому успеху, оставляя в стороне любые личные счеты.

Боюсь, что все эти жовиальные мотивы преобразили кадиш в какую-то посмертную здравицу, но такова уж была последняя воля поэта Михаила Генделева: «Я хочу, чтобы на моих поминках все упились вдрабадан и травили анекдоты!»

 

 


Лехаим (Москва). 2009. № 5 (2005). Май. 

  

 

Система Orphus