Михаил Генделев

Елена Лагутина 

НЕВЫНОСИМОЕ И ЛЕГКОЕ

(Памяти Михаила Генделева)

30 марта исполнилось два года со дня смерти Михаила Генделева, уникального израильского поэта, писавшего по-русски. Его стихи вошли во все современные поэтические антологии, но Генделев всегда оставался отдельно стоящим поэтом. После его смерти друзья стали собирать фотографии и видеоматериалы, среди них кто-то нашел документальный фильм «Все мои сыновья», снятый Александром Стефановичем в 1967 году, и там одним из героев был 17-летний школьник Михаил Генделев. Короткие фрагменты этого фильма – в сегодняшней рубрике Елены Лагутиной памяти Миши Генделева.

(Фрагмент фильма)

– Как Вас зовут?

– Михаил.

Родился в 1950-м году в Ленинграде.

– Сколько Вам лет?

– Семнадцать.

– …У меня нет любимого писателя. Мне кажется, что любимый писатель может быть только у человека, у которого очень твердые взгляды, очень твердая позиция. Они у меня меняются изо дня в день буквально.

Как завороженные смотрели все мы, знавшие Мишу Генделева десятилетия спустя, на эти кадры. Запись появилась в сети спустя несколько месяцев после того, как его не стало, после совсем недлинной жизни, хоть и немногие из нас знали его таким отчаянно молодым, как здесь, но мы все думали почти одно и то же – вот ему здесь 17, а он уже весь тут, поэт, Михаил Генделев, с улыбкой смущения и знания, уже тогда ему известного, а нам и до сих пор нет, и главное – вот с этим, почти никогда не ведомым молодости, с ее веселым и беспечным эгоизмом, желанием быть нужным людям –

(Фрагмент фильма)

– Что такое счастье?

– Cчастье… По-моему, счастье, это – как можно большему количеству людей быть необходимым.

Так и случилось, дорогой Миша, в точности так, как ты говорил.

Мишу Генделева всегда любили прекрасные женщины и почитали своим гуру мудрые мужчины. Стихи его будут читать и после нас, и после после нас, и потом, но Мишу Генделева – который был сам метафорой жизни, увы, пересказать нельзя.

Есть, пить, молиться, любить, хохотать, кормить и обнимать весь белый свет, страшно ругаться на зло и пошлость…

(Фрагмент фильма)

– Какими бы вы хотели видеть людей?

– Умными. И начисто лишенными пошлости.

– Ну, в плане профессии… У меня много раз менялось… мечты, желание, кем бы я хотел стать. Я хотел стать и историком, и литератором, и журналистом. Когда я был маленьким, у меня даже, как полезное ископаемое, открыли способности к скульптуре. Ну а сейчас… не без некоторого влияния Германа, буду поступать в медицинский институт.

Радости жизни в нем было на целый полк, у этого военного врача, и смеялся он надо всем на свете, а больше всего – над собой. Все же нам казалось, что он смерть пересмеет – хотя бы своими эпитафиями самому себе, приправленными вполне такой себе развеселой и ненормативной лексикой, которая, впрочем, неприемлема только для ханжей да для телевидения.

Вся русская израильская литературная элита собралась в Иерусалиме, чтобы проводить его, но на кладбище не было произнесено ни одной речи, кроме традиционной еврейской молитвы. Один из самых веселых, точнее сказать – радостных людей, Миша Генделев, чтобы уйти, выбрал весенний месяц нисан, месяц радости, когда нельзя говорить печальные речи. И печаль о нем объединила тех, кто умеет красиво говорить, и тех, кто более косноязычен, мы все были равны в тот момент – по справедливости, как будто назначенной поэтом.

Я к вам вернусь
еще бы только свет
стоял всю ночь
и на реке
кричала
в одеждах праздничных
— ну а меня все нет –
какая-нибудь память одичало
и чтоб
к водам пустынного причала
сошли друзья моих веселых лет

Так и случилось, дорогой Миша Генделев, в точности так, как ты говорил.